Падшие люди — страница 24 из 61

Это был вход в Уайтчепел со стороны Олдгейта. Я прошла по Петтикоут-лейн и повернула на Сэндиз-роу с узкими тротуарами и еще более узкими лавками. Арендная плата здесь была столь высока, что казалось, все ужимается в размерах, дабы занимать меньше места. Одно громоздилось на другом; каждый пятачок был заставлен жалкой рухлядью, растрескавшимися бочонками или кучами старого мусора, которые были навалены на обломки древесины и присыпаны осколками стекла, сверкавшими, как конфетти. Лавочники выставляли свои товары на тротуар, и вокруг них вертелись долговязые кишевшие вшами юнцы: серые лица, впалая от недоедания грудь, головы обриты наголо. Они стояли, подпирая стену, словно фигурки, вырезанные из кости, – высматривали, кого бы ограбить, и глазели на женщин. Все как один были преисполнены важности, хотя хлам, что они охраняли, будто королевские сокровища, был ни к чему не пригоден.

В Уайтчепеле я не бывала с июня месяца – с тех пор, как вышла замуж. Я думала, мне будет любопытно посмотреть на этот район свежим взглядом, радуясь, что я сама покинула его. Увы, Уайтчепел производил гнетущее впечатление, и тут мне еще никогда не было так страшно, как сейчас. Я надела свое самое унылое платье, но из-за высокого роста оставаться незаметной мне всегда было трудно. Окружающие сразу распознавали во мне чужачку, я чувствовала только враждебность, видела лишь мерзость и грязь. Одному богу известно, что подумала бы обо мне миссис Уиггс.

Когда я проходила мимо юнцов, те стали перешептываться. Покрытая сальной коркой булыжная мостовая была склизкой от дождя. Я оступилась и чуть не упала. Силясь сохранить равновесие, замахала вытянутыми руками, будто мельница крыльями. Наверно, я была похожа на клоуна. Юнцы загоготали. Я пошла прочь, не оглядываясь. Дальше потянулись убогие лавки старьевщиков, забитые грязными рваными театральными костюмами, заплесневелой драной военной формой, погнутыми штыками и ржавыми шлемами, сохранившимися от давних войн. Эти лавки принадлежали еврейкам. Те группами стояли в дверных проемах или сидели на обочине, локтями упираясь в колени. И все сердито смотрели на меня, когда я проходила мимо. Телами загораживали входы в свои драгоценные лавки, мрачными взглядами заранее прогоняя меня прочь, чтобы не дай бог мне не вздумалось к ним войти.

Я вышла к трущобам Никола, представлявшего собой муравейник из закоулков и двориков, куда я не осмеливалась заходить. Порой меня одолевало желание пройтись по Дорсет-стрит, взглянуть на комнату, где я жила с мамой, проверить, соответствует ли она моим воспоминаниям, но, конечно, одна я туда ни ногой. Пару минут постояла на углу, затем, поворачиваясь, чтобы идти дальше, заметила блеск глаз. Маленькое личико наблюдало за мной сквозь решетку подвала. Оно исчезло так же быстро, как появилось. Лицо ребенка или девочки-подростка, горбатящихся в потогонной мастерской. Упрятанные под землей, они, бывало, урывали минутку передышки, пока куда-то отлучались хозяева-эксплуататоры, владевшие такими вот кузницами людских страданий. Мужчины, женщины и дети до смерти исходили потом, если прежде не слепли, лихорадочно работая в темноте, стесывая до костей пальцы за скудные гроши.

На Коммершл-стрит, где ездили экипажи и кричали, зазывая покупателей, уличные торговцы, я вздохнула свободнее. Здесь и газовые фонари стояли, а вот на маленьких улочках по ночам хоть глаз выколи. И как только Кожаный Фартук высматривал своих жертв в кромешной тьме?

На углу Осборн-стрит на Эмму Смит совершили нападение, по ее словам, трое-четверо мужчин, хотя газеты выражали убежденность, что это дело рук Кожаного Фартука. Писали, что она не назвала его из страха, трепетала перед ним даже на смертном одре. Меньше чем через пару минут я достигла дома, где обнаружили Марту Табрэм. Простоволосые женщины с детьми на руках сплетничали, стоя на улице. Я продолжала путь, двигаясь в сторону Лондонской больницы и Бакс-роу, где умерла Полли Николс. Шла по Уайтчепел-роуд мимо лотков, с которых торговали сельдереем, комиксами, расческами, рыбой; лентами и дверными ключами, капустой и брюками. Улица была запружена народом, а в толпе не разбежишься, поэтому я выбрала более спокойную дорогу, где некогда обитали французские ткачи, изготавливавшие шелк. Они давно покинули эти места: их труд вытеснили машины, и теперь их величавые дома стояли в запустении. Ныне на вывесках мастерских красовались имена евреев, занятых в ремесленном производстве: сапожники, портные, изготовители мебели. В книжных лавках продавались издания на иврите; в зданиях с необычным орнаментом на подоконниках размещались еврейские рестораны; окна занавешивали тяжелые муслиновые шторы, чтобы в них не заглядывали любопытные зеваки.

На Бакс-роу я поморщилась, увидев таких же женщин, как и я. Только они пришли туда парами, со смехом льнули друг к другу. Я почувствовала себя ужасно одинокой, меня с новой силой охватила тоска по Айлинг. Я вспомнила, как она тянула меня за руку, словно наяву ощутила прикосновение ее пальцев в том месте, где она обычно щипала меня, когда я скучала или была утомлена. Я позволила ей лишь на минуту занять мои мысли, а потом вытеснила ее образ из головы.

На пятачке, где убили Полли, хозяйничала девочка десяти-одиннадцати лет, бравшая за осмотр полпенни. Это ее тротуар, заявляла она толпе, изображая в лицах, как умирала Николс: шарфом обмотала голову – якобы это шляпка, корчилась, показывая, как ей вспарывают живот. Девчонка кривлялась с таким самозабвением, что я, рассмеявшись, бросила ей несколько пенни – в награду за предприимчивость. От Бакс-роу до Лондонской больницы было рукой подать. Пройти две улицы, и ты уже там. Весь путь занимал пару минут пешком, даже меньше, если шаг у тебя длинный. Все три места преступления находились в удобной близости от больницы. Казалось бы, само собой напрашивалось, чтобы полиция навела там справки, но газеты об этом ничего такого не писали.

Домой я не спешила и потому направила свои стопы к Спитлфилдсу. Вернулась назад по Коммершл-стрит, прошла мимо церкви Христа и паба «Десять колоколов». Двор церкви Христа носил название Чесоточный парк – из-за бродяг, что спали там на скамейках вповалку, подобно щенкам, обмениваясь друг с другом вшами. Некоторые лежали ничком на мокрой траве, как поверженные в бою. Возраста они были самого разного, от мала до велика, но в основном мужчины. Очень редко встречались целые семьи, пытавшиеся избежать работного дома, где они все были бы разлучены: родители спали спиной друг к другу, прижимая к себе детей. Думаю, многие горожане уже настолько привыкли к этому зрелищу, что просто его не замечали.

Идя вдоль ограды, я заглядывала в голый двор, где не было ни цветов, ни деревьев – только густая трава: клубни растений давным-давно повыкапывали голодающие. Мое внимание привлек джентльмен, бродивший среди бездомных, как Иисус среди прокаженных. Расхаживал он спокойно, без стеснения, едва не спотыкаясь о несчастных. Походка его заметно отличалась от угрюмого шарканья доведенных до отчаяния сгорбленных горемык. Снедаемая любопытством, я приблизилась к ограде и опешила, увидев, что это не кто иной, как мой новый личный врач: доктор Шивершев. На нем были черный котелок и длинный сюртук, который был ему велик как минимум на два размера. Лицо его было все такое же небритое. Он переходил от группы к группе, присаживался на корточки, о чем-то разговаривая с покачивающимися головами. Должно быть, доктор Шивершев почувствовал на себе мой взгляд, ибо он внезапно повернулся в мою сторону, высматривая что-то за железными прутьями. Я отпрянула, надвинула на лицо капор и поспешила в сторону «Десяти колоколов».

На Сент-Джеймс-стрит я села в омнибус и доехала до галантерейной лавки. При виде доктора Шивершева я вспомнила про дырочку на пальце перчатки, которую я проделала у него на приеме. Я протиснулась в магазин мимо стайки разряженных женщин, переругивавшихся с продавцом, и обалдела, потрясенная множеством разноцветных бус, лент, перьев и цветов. Не исключено, что кое-какие из этих дешевых украшений кроила, обметывала и сшивала как раз та изможденная девочка с усталыми глазами, которую я заметила чуть раньше в ее подземной темнице. Если б эти дамы знали, как изготавливаются красивые перья и цветы, которые они примеряют на себя, красуясь перед зеркалом, они с криком бросились бы из лавки.

Я пробралась вглубь магазина, где было немного просторнее, и во второй раз за день встретила еще одного знакомого человека, причем там, где быть его не должно. Лица согнутой фигурки я не видела, оно было обращено в другую сторону, но тонкая талия и подпрыгивающие рыжие локоны могли принадлежать только одной девушке – бойкой миниатюрной красавице сестре Мейбл Мулленс. Почему-то мною овладел порыв подбежать к ней, тронуть ее за плечо, поздороваться, словно вне стен больницы наша прежняя взаимная неприязнь утратила всякое значение. Но только я двинулась к ней, она поспешила прочь.

Глянула на меня через плечо. Наши взгляды на секунду встретились. Я улыбнулась ей, но она исчезла за углом. Ну, конечно, а чего я ждала? Подругами мы никогда не были. С какой стати она должна общаться со мной теперь? Я покинула лавку, чувствуя себя одинокой и отвергнутой. Проклинала Айлинг, виня ее во всех своих несчастьях.

Через несколько минут, идя по улице, я почувствовала, как кто-то резко дернул меня за широкий рукав моего доломана. Я обернулась. Передо мной на тротуаре стояла запыхавшаяся Мейбл, без пальто и капора.

– Сю-зан-на… – протянула она, словно пытаясь впервые произнести мое имя. – Теперь ведь можно называть тебя просто по имени, да? Приставка «сестра» больше ни к чему, правда?

Мы перегораживали тротуар, прохожие задевали нас, возгласами выражая свое недовольство, но мы не двигались с места. Я не знала, что сказать. Мейбл была все такая же миленькая и миниатюрная, пожалуй, даже миниатюрнее, чем я ее помнила. Производила впечатление хрупкого создания. Казалось, она уместится в моих ладонях. Ее некогда пухлые розовые щечки теперь запали, под левым глазом желтел бледнеющий синяк.