Мы подъехали к дому. Я сама сошла с экипажа, дверцу закрывать не стала. Но Томас за мной не последовал, а, напротив, захлопнул дверцу. Извозчик смотрел на меня. Я на мгновение встретила его взгляд. Он притворился, будто ничего не замечает. Но по его лицу я поняла, что являю собой ужасное зрелище. Экипаж покатил прочь. Томас забрал с собой мой доломан, отороченный белым мехом, и подвеску – вещи, что он мне подарил. Я была наивна, полагая, что они когда-либо принадлежали мне. Я стояла на улице в своем вычурном платье. Изо рта на него капала кровь. Я провела языком по губам. Они были гладкие и воспаленные, уже разбухали. Когда Томас ударил меня, я поняла, что он сдерживается, не до конца изливает свою злость.
Миссис Уиггс при виде моего лица охнула, но тут же взяла себя в руки, притворяясь, будто не произошло ничего страшного – просто очередная нелепая случайность. Поднимаясь следом за мной по лестнице, она канючила, чтобы я скорее сняла розовое шелковое платье.
– Прямо сейчас же, миссис Ланкастер! Застарелые пятна крови труднее отстирать.
Дух Смуглой Энни
Тимоти Донован, управляющий ночлежным домом «У Кроссингема» на Дорсет-стрит, слыл угрюмым неуступчивым человеком. Все знали, что бесполезно просить его о какой бы то ни было услуге, он непременно откажет. Донован же, со своей стороны, избегал всякого излишнего взаимодействия с ночлежниками, ибо, сколько он ни напоминал им правила и условия съема жилья, они всегда стремились урвать гораздо больше за меньшую цену. Эти люди не имели ни чести, ни совести, за что он их глубоко презирал.
Было еще довольно светло, когда на пороге его кабинета появилась Смуглая Энни. Увидев ее сгорбленную стыдливую фигурку, он внутренне ожесточился – догадывался, что сейчас последует просьба. Энни в его заведении была частой постоялицей, регулярно платила как минимум за три ночи в неделю. Где она пропадала в остальные, он не знал; наверно, как и большинство ей подобных, ночевала под открытым небом.
Не сказать, что Смуглая Энни ему не нравилась. Она была воспитанна, учтива, даже складно говорила. Он слышал, что отец ее был караульным, а сама она когда-то была замужем за извозчиком, но тот умер. От Энни веяло некой зловещей меланхолией, словно она давно уже превратилась в бесплотный дух, застрявший в земной оболочке. Донован просто диву давался, что она все еще жива, – это было выше всякого разумения. Энни была больна, и ей становилось только хуже, что он отмечал каждый раз, когда встречал ее. Наверно, ей было лет сорок пять, но выглядела она старше. Лицо удлиненное, с грустными глазами, на которые нависали веки; походка медленная, неуклюжая. Энни любила выпить, но в состоянии опьянения вела себя более чем пристойно и оттого не вызывала омерзения, как многие другие. И вот сейчас она стояла в дверях его кабинета. Доновану, естественно, была ясна причина ее визита.
– Добрый день, Энни, – поприветствовал он ее.
– Добрый день, мистер Донован, – поздоровалась она, кашляя в пожелтевший муслин.
Мистер Донован развернулся на стуле к ней лицом, но решил не спрашивать, что ее привело к нему, – пусть сама выпутывается.
– Мистер Донован, вы ведь знаете, что я исправно плачу за ночлег. Мне известны ваши условия, и я всегда снимаю двуспальную кровать, но сейчас мне нездоровится, мистер Донован. Приболела я.
– Приболели, Энни?
– Сегодня я была в лазарете. Мне дали таблетки… вот, смотрите. – Энни вытащила бумажный конвертик и протянула его Доновану, так, чтобы он увидел штамп: Суссекский полк, Лондон.
– Понятно. Надеюсь, лекарство тебе поможет. – Донован повернулся к столу, но Энни прошла чуть глубже в его тесный кабинет.
– Вы позволите мне посидеть немного на кухне, у очага?
– Конечно, Энни, – разрешил Донован.
– Благодарю. – Она направилась из кабинета.
– У вас есть несколько часов до того, как я пошлю сторожа собирать плату. Грейся, Энни, грейся.
Она остановилась, но не повернулась и ничего не сказала. А в следующее мгновение медленно потащилась вниз по лестнице к кухне. Они оба знали, что у нее не хватило духу изложить свою просьбу.
Вскоре после полуночи Донован выглянул в окно и увидел, что Смуглая Энни и с ней еще двое покидают кухню. Он испытал облегчение, что его удивило. Он был рад, что у Энни хватило достоинства из уважения и к себе, и к нему воздержаться от унизительного упрашивания.
Примерно в два часа ночи Донован послал на кухню помощника собирать плату за ночлег. Как всегда, эта процедура сопровождалась стенаниями и ворчанием. Донован зацокал языком, качая головой: почему-то для ночлежников сбор платы каждый раз являлся большим сюрпризом. Он никак не ожидал снова увидеть Смуглую Энни. Она перегораживала ему проход. Он чуть из штанов не выпрыгнул от удивления.
– Господи помилуй, Энни, в чем дело? – спросил он.
– Вы же знаете, я всегда плачу исправно. Обычно у меня всегда есть деньги на ночлег, но сегодня мне нездоровится. Мистер Донован, прошу вас, поверьте мне хотя бы один раз, пустите переночевать в долг.
– Энни, на пиво ты ведь нашла деньги, да? Сколько ты сегодня потратила на выпивку? Хватило бы на ночлег? На твою двуспальную кровать? Значит, на спиртное деньги ты можешь найти, а на ночлег – нет?
Донован ждал, что Энни начнет с ним спорить. Но она лишь вздохнула и попросила:
– Мистер Донован, если можно, оставьте номер 29 за мной, прошу вас. Я скоро вернусь. – И она снова поплелась прочь.
Энни ковыляла к церкви Христа в Спитлфилдсе. Она точно знала, куда идет, подумала про то местечко еще вечером, когда в первый раз не решилась попросить Донована, чтобы он пустил ее переночевать бесплатно. Она догадывалась, какой получит ответ. Энни пробиралась к Ханбери-стрит. Эту улицу она знала хорошо, уверенно ориентировалась даже в темноте. Здесь было полно захудалых домов. В каждом – по семь-восемь комнат, и в каждой комнате обитала как минимум одна семья. Общие площади – лестницы, дворы, коридоры – были открыты круглые сутки, на появление и уход бродяг и бездомных никто не обращал внимания.
Энни страдала чахоткой. Болезнь с каждым днем прогрессировала, боли и жар мучили все сильнее. Бог даст, скоро все закончится. В другой жизни, надеялась она, не будет страха, одиночества и, конечно же, рома. На том свете она воссоединится с Джоном, со своими детьми, с братьями и сестрами. Смерть избавит ее и от тяги к спиртному, она наконец-то будет свободна.
Энни понимала, что ей следовало настойчивее просить о ночлеге, но, дочь солдата, она не могла заставить себя молить о милости. Даже теперь, когда все кости болели, руки и ноги тряслись. Но по крайней мере из-за жара она не чувствовала холода. Она толкнула незапертую калитку в один из дворов на Ханбери-стрит и обрадовалась, увидев, что местечко, которое она приглядела, никем не занято. Несколько часов оно будет принадлежать ей одной.
21
Я кричала во сне, и меня разбудила Сара, громко колотя в запертую дверь моей спальни.
Мне приснилось, что я лежу на полу экипажа. Должно быть, я в нем уснула, или, может быть, Томас ударил меня слишком сильно, и я потеряла сознание. Я не запаниковала, как в тот первый раз, когда Томас сдавливал мне шею, пока я не лишилась чувств. Можно сказать, привыкла. Кожу лица стягивала засохшая кровь. Пальцами я смахнула бурые хлопья и потрогала новую рану на распухшей губе.
Я смотрела на крышу экипажа, на его черные стенки. На улице было еще темно. Мы ехали по ухабистой дороге. Чтобы не упасть, я схватилась руками за оба сиденья и поняла, что Томаса рядом нет. Он бросил меня в экипаже одну. Но куда же я еду?
Я села на полу. В окно я увидела темно-синее небо и черные сучья деревьев, похожие на кривые пальцы. Меня везли из Лондона, но куда? Я поднялась на четвереньки; экипаж набирал скорость, подскакивая на ухабах. Это были проселочные дороги, а не городские улицы. Карету швыряло из стороны в сторону, и я изо всех сил старалась не завалиться на бок. Что за извозчик! Бесшабашный идиот! Надо сказать, чтобы вез меня домой, в Челси. Я вытянула руку и кулаком ударила в крышу. В ответ – такой же удар сверху.
– Эй! – крикнула я, но никто не отозвался.
Внезапно в открытом окне экипажа появилась перевернутая голова Томаса в шляпе, которую он придерживал рукой. Лицо мертвенно-бледное, щеки обвислые, синие глаза налиты кровью, длинные волосы растрепаны. Он усмехался, сверкая золотым зубом. Я закричала. Как же я раньше его не видела? Почему не замечала?
От собственного крика я пробудилась. В дверь спальни колотила кулаками Сара.
– Миссус! Миссус! Откройте! Что случилось? Вам плохо? – звала она, дергая дверную ручку. – Позвать миссис Уиггс? О, что же мне делать?!
Она причитала прямо как Мейбл. Я велела ей уйти, но она не уходила. Я встала и впустила ее.
– Кошмар приснился, ничего страшного. Все нормально. Который теперь час? – поинтересовалась я.
– Двенадцатый уже, миссус.
В зеркало я еще не успела посмотреться, лица своего не видела, хотя чувствовала, что местами оно воспалено. Сара, к ее чести, ничем не выдала своего ошеломления. Возможно, прислугу специально обучали сохранять невозмутимость при виде приводящих в замешательство следов насилия. В больнице медсестер наставляли: сообщая плохие известия, нужно быть правдивыми, немногословными, опускать отвратительные подробности. Например, если пациент скончался на операционном столе, вместо: «Он умер в мучениях, ему отрезали полноги», следует сказать: «К счастью, смерть наступила быстро».
Я отослала Сару за газетами, убедив ее, что я не при смерти, врача вызывать не нужно, а миссис Уиггс – тем более. Вернувшись, она протянула мне «Дейли телеграф», и я снова чуть не слегла.
ЧЕТВЕРТАЯ ЖЕРТВА В УАЙТЧЕПЕЛЕ