ты завалена старой мебелью: сдвинутые вместе столы и стулья, латунные флероны кроватного изголовья, поцарапанный комод без нескольких ручек, кресла со сломанными спинками и истертой, поеденной молью обивкой.
Маленькими шажками я двинулась к тому месту, где стояли стол и стул в чуть более приличном состоянии. Видимо, здесь Томас и «работал» целыми часами. Чуть-чуть пройдя вглубь чердака, я вдруг услышала над головой шорох. Что-то упало на пол возле меня. Я замерла, сердце бешено заколотилось. Присмотрелась. Бог мой, свежий птичий помет! Я подняла глаза вверх и прислушалась. На стропилах сидели голуби. Теперь я увидела, что весь пол запачкан птичьим пометом. Тут, поди, и крысы есть. От этой мысли пальцы на ногах поджались сами собой. Меня пробрала дрожь.
Я обыскала стол, но обнаружила только несколько металлических инструментов и раскрытую книгу по медицине. На одной странице красовалась блямба засохшего птичьего помета, на другой я увидела иллюстрации анатомии женского тела. В том, что такие вещи имелись у врача, не было ничего особенного или зловещего. Я снова взглянула вверх и на этот раз чуть не вскрикнула от ужаса. На меня смотрели сверкающие глаза – глаза чучела совы на деревянной поставке. Я невольно рассмеялась: у совы было такое же высокомерное выражение, какое не сходило с лица миссис Уиггс.
Я дунула на чучело, потревожив многолетнюю пыль, что скопилась на перьях совы. Чихнула и замахала руками, разгоняя пыльное облако, ринувшееся мне в лицо. И увидела на столе Томаса стеклянный сосуд для хранения препаратов. Единственный чистый предмет на всем чердаке, – вероятно, его принесли недавно.
Сам препарат был кремового цвета, местами розовый, массивный, словно вырезан из желтого известняка. Размером с мужской кулак, по виду напоминал разрезанный на половинки персик, из которого вынули косточку. В выемке в окружении отложений и прочих тканей я увидела нечто напоминавшее крошечный эмбрион. Большая голова; едва сформировавшиеся ручки, сиявшие, словно белый мрамор; еще бесформенные ладошки скрещены спереди; едва различимые носик и ушко; темная линия там, где должен быть глаз. Женская матка с плодом. Я содрогнулась. Сроду не видела ничего подобного.
Ни окровавленного ножа, никаких других улик. Я повернулась, собираясь уйти. В последний раз подняла над головой свечу, не ожидая увидеть ничего интересного. И чуть не умерла от страха. Прямо передо мной стояла женщина – стояла как изваяние и пристально смотрела на меня. Решив, что это миссис Уиггс, я вскрикнула и тут же плотно сжала губы. Женщина не вздрогнула, не шевельнулась.
В следующее мгновение я сообразила, что это всего лишь портновский манекен, одетый в жалкие старые лохмотья. Я прижала руку к груди. Сердце колотилось как бешеное. Меня саму била дрожь.
На манекене были темно-бордовые юбки, синий бархатный жакет с высоким воротом и черными парчовыми пуговицами. На голове едва держалась дешевая черная соломенная шляпка, украшенная бумажными цветами и ягодами – дрянная вещица дешевой кустарной работы, из тех, что продавались в галантерейной лавке, где работала Мейбл. На юбке виднелись темные, затвердевшие потеки, как будто носившая ее женщина пролила что-то на ткань, а на бархатном жакете – множество прорех и порезов, а также несколько засохших темно-коричневых пятен.
Зачем Томас нарядил манекен и поставил его так, чтобы он возвышался прямо над ним?
У ног манекена я заметила ворох одежды. Нагнувшись, вытащила белую нижнюю юбку, тоже изодранную и изрезанную. Я подняла ее на вытянутой руке. На ней темнели знакомые бурые пятна. По опыту я знала, что это кровь. Я бросила юбку на груду одежды, выпрямилась – и увидела кулон в виде сердечка. Тот самый, что Томас сорвал с моей шеи; тот самый, что раньше принадлежал другой женщине. Теперь он украшал манекен. У меня свело живот, колени подкашивались. Вроде бы Малышка Полли была в щегольской черной шляпке, когда ее зарезали? Я стала судорожно вспоминать подробности о жертвах других преступлений – о Смуглой Энни и об остальных. Не упоминала ли я в своих записях, как была одета Смуглая Энни? А не ее ли это синий бархатный жакет?
Меня лихорадило от страха, унять дрожь не удавалось. Может быть, манекен и есть та «женщина», о которой Томас бормотал в спальне, женщина, замучившая его своим шепотом? Или она – собирательный образ его жертв, трансформировавшийся в его воображении в дух возмездия, который он обрядил в черные одежды, чтобы вновь переживать воспоминания о каждом убийстве? Или это какой-то извращенный символ его искусных преступлений, глядя на который он хоть каждый день может нахваливать себя за изобретательность?
Я втягивала в себя спертый чердачный воздух, пытаясь укротить свои мысли, обуздать воображение. Я не имела доказательств того, что эти вещи принадлежали уайтчепелским жертвам, да их было не так уж и много. Кроме того, в газетах не сообщалось, что убийца снимал с убитых женщин одежду.
Я поспешила уйти, заперла на замок дверь и крадучись спустилась вниз, к своей комнате. На верхней площадке парадной лестницы что-то лежало. Я на цыпочках приблизилась к предмету, и сердце из груди чуть не выскочило. Расческа Айлинг! Ошибки быть не могло: монетное серебро, пожелтевшие кабаньи щетинки, ручку обвивает сияющая прядь медных волос.
К глазам подступили слезы. Только я нагнулась, чтобы поднять расческу, как меня кто-то резко толкнул в спину. Я кубарем покатилась вниз по лестнице. Инстинктивно схватилась за голову, свеча выпала из руки и погасла. Я плашмя приземлилась у подножия лестницы, с трудом дыша и изнывая от острой боли.
В маленькие окошки на входной двери струился тусклый свет раннего утра. Я снова обратила взгляд на лестницу. На верхней площадке плыла, словно фея, янтарная дымка другой свечи. Могу поклясться, что я заметила взмах длинной заплетенной косы и белую ночную сорочку. Это была миссис Уиггс, больше некому.
Я попыталась собраться с мыслями. Все тело болело, но я четко понимала: нельзя, чтобы меня обнаружили с ключом от чердака в руке. Мне удалось отпихнуть ключ по полу подальше от себя. Он залетел под буфет у входной двери. И я потеряла сознание.
27
– Ее надо уволить, – потребовала я. Спокойно, без крика. Мы находились в столовой. Я сидела в кресле, Томас расхаживал передо мной по ковру, словно прусский солдат по Европе. На нем были все те же обгаженные брюки, в которых он притащился домой.
В результате падения с лестницы я получила ушибы и ссадины, но, слава богу, обошлось без серьезных травм. Миссис Уиггс, вне сомнения, была сильно разочарована. Разумеется, это она, собственной персоной, случайно обнаружила меня. Куда ж мы без нее?! И дня бы не протянули! Очнулась я оттого, что кто-то за руки волок меня по полу столовой. Я увидела свои белые ступни, носочками обращенные к небесам, и пришла в недоумение, не понимая, почему мир отодвигается от меня. Может, я умерла? Миссис Уиггс кряхтела от напряжения, затаскивая меня в кресло, тем более что я сопротивлялась. Наверно, шел уже восьмой час: за окнами было довольно светло, насколько это бывает в безотрадный лондонский день в самом конце сентября.
Миссис Уиггс оставила меня в столовой, а сама пошла будить Томаса. Шлепала его по щекам, совала ему под нос нюхательные соли, но ее попытки увенчались успехом лишь через час.
Больше всего пострадал мой лоб, на котором сияла, как маяк, зеленая шишка размером с яйцо. В голове стучало, будто я выпила бутылку бренди. Приведя в чувство Томаса, миссис Уиггс пришла ко мне с холодным компрессом.
– Убирайтесь, – прошипела я. – Я всё видела! Это вы столкнули меня. Хитростью завлекли на лестницу, положив там расческу, и столкнули вниз.
Все еще держа в одной руке мокрую салфетку, она смотрела на меня – хватило же наглости! – как на чокнутую. В своем арсенале миссис Уиггс имела два выражения лица: спесивой совы и испуганной лошади. И то, и другое вызывало у меня одно желание – влепить ей смачную затрещину. Сейчас она изображала испуганную лошадь: голова ее затряслась; из глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы. Она сказала, что мне это, вероятно, приснилось или вообще попросту привиделось, что я во сне гуляла по дому и свалилась с лестницы. Ведь у меня уже бывали обмороки. Так она попыталась замять инцидент.
Я знаю, что это были вы, без обиняков заявила я ей, и сделали это умышленно, потому что мне известна ваша тайна. Она изобразила потрясение, что меня разъярило. Как будто я нагадила на ковер и теперь прошу ее отведать дерьма. Они бросилась вверх по лестнице, цепляясь за свою ночную сорочку, словно ребенок. Я откинулась в кресле, чувствуя знакомые спазмы в животе. Приподняв на себе рубашку, увидела на внутренней стороне бедер ярко-красные пятна и поняла, что у меня пошла кровь. Возможно, во мне все-таки зрело что-то живое, пострадавшее во время моего падения, но с уверенностью утверждать невозможно: с тех пор, как я вышла замуж, в моих месячных циклах наблюдался сбой. Миссис Уиггс добилась своего: в ее доме не появится новых нежеланных обитателей.
Вернулась она уже в облике совы: темно-серое платье; волосы стянуты в тугой пучок на затылке; в лице – самодовольство. Шла на два шага позади Томаса. Мой муж выглядел ужасно, куда хуже меня. Отрывистым тоном я велела экономке оставить нас и, как только она удалилась, не колеблясь сказала ему, что не желаю больше видеть миссис Уиггс, что он должен ее уволить, отправить назад в Аббингдейл-Холл, куда угодно, мне все равно, лишь бы она покинула наш дом.
Томас оторопел. Рухнул в кресло и схватился за голову, запустив в грязные черные волосы свои длинные пальцы, похожие на кривые шпильки. Я объяснила ему, что случилось. Он грубо захохотал. Видимо, еще не протрезвел.
– Зачем миссис Уиггс понадобилось толкать тебя с лестницы? – спросил он, когда наконец перестал смеяться.
– Она меня ненавидит, возненавидела с первой минуты. Считает, что я тебе не пара.
Томас снова захохотал. Но потом смех его оборвался, он помрачнел и глубже погрузился в кресло.