Падшие люди — страница 51 из 61

анами. У полиции на этот счет, вне сомнения, появятся свои версии. Об этом я тоже не стану болтать, только дайте мне уйти.

– Ну уж нет! – Миссис Уиггс бросилась ко мне, я попятилась.

Нож я держала перед собой, направив на нее острие. Она остановилась, положила руки на спинку стула.

– Томас не преступник! Он нежный добрый мальчик. Ты ничего не знаешь! – она снова шагнула ко мне. Я отступила назад, нацеливая нож ей в грудь.

– Дайте мне уйти, – потребовала я.

Она покачала головой, и я поняла, что мы обе готовы драться. Миссис Уиггс никогда меня не отпустит. Она не может подвести Томаса.

Экономка кинулась ко мне, я взмахнула ножом. Она попыталась заслониться от него рукой, я полоснула ножом по ее ладони. Мне самой было странно, что я инстинктивно веду себя как преступница. Мгновенная реакция, взмах ножа, удар, готовность пойти на все, и я изменилась навсегда.

Мы обе охнули. Миссис Уиггс посмотрела на кровь, капавшую на ковер с ее ладони, которую она поддерживала другой рукой, потом обратила взгляд на меня. Внешне она ничем не выдавала, что ей больно.

– Знаешь, такое твое поведение лишь на руку Томасу, – заметила она. – Доктор Шивершев теперь точно согласится. Ты сама на блюдечке подносишь доказательства того, что ты опасна для общества.

– А если я расскажу обществу, что вы убили сына Ланкастеров и вместо него подсунули своего ребенка? Вашу цветовую слепоту не скроешь. Что вы станете делать, если вас обоих проверят? Наверняка не у меня одной закрались подозрения. Что, если Хелен все эти годы подозревала подмену? Могу себе представить. Уверена, она будет только рада унаследовать все состояние.

Я стояла почти у самого выхода в холл, а там до парадной двери рукой подать.

– Будь у тебя свои дети, ты бы меня поняла, – сказала она, медленно подступая ко мне.

– Нет, на ребенка у меня рука никогда бы не поднялась.

– Я за всю свою жизнь ни одного ребенка пальцем не тронула! – крикнула миссис Уиггс. Ее глаза заблестели от слез.

– Ну конечно!

– У меня рука бы не поднялась! Тот мальчик болезненный был. Ланкастеры – они все еле-еле душа в теле. Только взглянешь на них, сразу поймешь, что деньги – не гарантия отменного здоровья. Хелен была довольно крепкая малышка, а мальчик родился хилым. Однажды утром я подошла к его колыбельке, а он уже синий весь, умер. Я ужасно перепугалась. Мне тогда было двадцать два года, девчонка совсем! Своего сына я сдала в платный частный приют. Иначе не смогла бы прокормить нас обоих. Отец моего ребенка служил на флоте. Ушел в море на корабле, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Что мне было делать? Ну, сказала бы я правду – что бы это дало? Я поступила так, как поступила бы любая мать. В ту же ночь похоронила маленького Ланкастера в том месте, который они называют «райский уголок». А своего ребенка забрала из приюта и поселила его в детской. Он был старше на четыре недели, но я знала, что леди Ланкастер не заметит подмены: она редко брала своих детей на руки.

Миссис Уиггс, с едва заметной улыбкой на губах, смотрела мне прямо в лицо.

– Теперь, когда тебе известна вся правда, мы могли бы найти способ поладить. Жизнь, не обремененная тайнами, куда спокойнее, так ведь, Сюзанна? Не надо скрывать свой позор. Мы можем создать свою собственную семью. Даже если нас будет связывать ложь, а не родственные узы. Я смогу с этим жить.

– Я ухожу. – По-прежнему держа перед собой нож, я ближе подбиралась к выходу на улицу.

– Давай я поговорю с Томасом, – крикнула мне в спину миссис Уиггс. Казалось, она все же даст мне уйти. – Подумай про Аббингдейл, Сюзанна. Да, ты его не видела, но он стоит того, чтобы немного подождать. В один прекрасный день хозяином поместья станет Томас. Подумай, сколько у тебя будет денег! Разве не этого ты хотела?

– Ваш сын – чудовище. Я не хочу иметь ничего общего ни с ним, ни с вами.

Я метнулась к входной двери, схватилась за ручку. Естественно, дверь была заперта, но ключ торчал в замке. Повернуть его времени не было, поскольку миссис Уиггс кинулась за мной, поэтому я побежала дальше. Увернувшись от ее рук, которые готовы были схватить меня, я проскользнула мимо нее в коридор, сбежала по ступенькам, ведущим в буфетную, и влетела в кухню. Я почти добралась до двери черного хода, как миссис Уиггс вдруг поймала меня за волосы и дернула назад.

Я резко повернулась, нагнулась, одной рукой пытаясь высвободить свои волосы, другой – вслепую размахивая ножом. Почувствовала, как лезвие вошло в ее мягкий живот под корсетом. Она охнула, словно от удара под дых, выпустила мои волосы и отступила назад. Мы обе оторвались друг от друга, как боксеры при звуке гонга. Из ее брюшной полости торчала рукоятка. На платье, словно чернила, расплывалась кровь, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, заливая ее юбки. Что я натворила? Она выпучила свои совиные янтарные глаза. В ее лице я увидела бабушку. В нем читались потрясение, предательство, обида.

– Нет, Сюзанна! Нет, нет, нет! Свободной тебе никогда не быть, – произнесла миссис Уиггс. По ее щекам текли слезы.

Она повалилась на пол. Лежала на спине, стонала, держась за живот. Я сидела на коленях возле нее и ждала, когда она истечет кровью. Послышалось жужжание. Я завертела головой, ища источник шума. У окна кружила муха, искала отдушину, чтобы вылететь на улицу. Оставив миссис Уиггс умирать, я поднялась с пола и открыла окно, выпуская муху на свободу. Решила, что это будет правильно.

34

Появление этой мухи я восприняла как особый знак. Знак того, что за мной наблюдают, что мои деяния не останутся незамеченными, пусть даже лишь со стороны Всевышнего. В Рединге, когда бабушка была еще жива и я находилась в полном ее подчинении, в одно из вокресений мы с ней, как всегда, пошли в церковь. Стоял январь, было очень холодно, я сидела на скамье рядом с ней – якобы слушала проповедь, а сама смотрела вверх, на витражи.

Наши с ней платья из жесткой тафты терлись друг о друга, и под их шуршание я думала о своем. Уже целый год я пыталась поговорить с бабушкой о том, что хочу уехать из Рединга в Лондон, стать медсестрой. Мне было двадцать семь лет, я жаждала приключений, таких, какие, судя по прочитанным мною книгам, познали другие женщины. Меня приводила в отчаяние мысль, что я умру старой девой, никогда не покину тот дом в Рединге, навсегда останусь компаньонкой старухи. Неужели меня никогда не коснется мужчина, я не выйду замуж, не рожу детей? Но бабушке не было дела до моих тревог и надежд; после смерти дедушки она вообще перестала меня слушать.

Меня разъедала досада, мучил нервный зуд. Несколько недель не покидало ощущение, что в желудке застрял какой-то жирный кусок; при глотании возникала изжога. Я думала, что заболеваю, но потом убедила себя: это от того, что мои шансы уехать из дома стремительно тают. Если в ближайшее время что-нибудь не предприму, не уеду никогда.

В церкви Святого Варфоломея не осталось ни одного целого витража, на месте недостающих фрагментов – натянутая мешковина. Узнать изображенные на них библейские сцены было непросто. В то январское воскресенье, силясь угадать сюжет одного из витражей, я вдруг заметила, как в расцвеченное окно бьется муха. Она в панике снова и снова бросалась на стекло, пытаясь вырваться на волю. Как я понимала эту муху!

Бабушка запрещала мне вступать в разговоры с прихожанами, и они давно при встрече с нами ограничивались лишь вежливым приветствием. У меня было так мало опыта общения, что, когда мне все же приходилось обращаться к кому-нибудь, например к аптекарю или к женщине, работавшей на почте, я сразу краснела, как клубника, и не могла сообразить, что сказать. Окружающие, должно быть, принимали меня за дурочку или слабоумную.

Как всегда, мы не поднимались с нашей скамьи до тех пор, пока остальные прихожане не покинули церковь. Немощные и грязные толпились в задней части храма, прилично одетые с сознанием собственного достоинства занимали первые ряды. Вообще-то, на службе присутствовало немного народу, но к выходу все шли неторопливо, и прошло немало времени, прежде чем церковь опустела. Бабушка все это время неотрывно смотрела на большое распятие перед алтарем, перебирая четки, доставшиеся ей в наследство от матери. Я представляла, как вырываю четки у нее из рук и швыряю в проход.

Я вновь отыскала взглядом муху. Та на моих глазах нашла незавешенный фрагмент витража и улетела. Давай, приказала я себе. Я набрала полные легкие воздуха. Зря старалась.

– Опять будешь говорить, что хочешь меня бросить? – бабушкин подбородок так напрягся, что дернулся узел ее шляпки.

– Зачем ты так? – обиделась я. – Я хочу не тебя бросить, а устроить свою жизнь.

– Мы это не раз обсуждали, насколько я помню, – а я помню, хоть ты и думаешь, что я теперь слаба умом. Только душу мне рвешь каждый раз, дорогая. Сколько можно?

Я собралась было возразить, но она не дала мне и рта раскрыть.

– В Лондон, словно крысы, стекаются всякие отбросы – пьяницы, бродяги, развратные женщины. А в больницах людей расчленяют, так и знай! Отрывают руки-ноги, вспарывают. Тебе это по нраву?

– Так что же? Всю жизнь торчать здесь? Мне двадцать семь лет. Если у меня получится стать медсестрой, я смогу неплохо зарабатывать, нам с тобой хватит.

Бабушка остановила на мне взгляд своих белесо-голубых глаз.

– Ох-ох! Не в деньгах дело. А в том, что тебе не терпится освободиться от наставлений, без которых ты пропадешь. Меня в дрожь бросает, как подумаю, во что ты хочешь ввязаться. У тебя же нет силы воли. Греховность легко проникает в тебя. Но пока ты здесь, я могу удержать тебя от греха; вдвоем мы не допустим твоего падения. Хорошо, что твоего дедушки нет с нами. Его бы удар хватил, если б он узнал, что ты хочешь меня покинуть.

Ее белые, как бумага, пальцы все быстрее и быстрее перебирали четки. Я с тоской посмотрела на дыру в витраже, жалея, что не могу вылететь через нее, как муха. Церковь огласили бабушкины всхлипы. Известный трюк: она всегда начинала плакать, когда хотела уйти от разговора.