Переписка с Веною насчет Ботты нисколько не замедлила хода следствия над обвиняемыми в злом умысле против императрицы.
По окончании следствия было составлено «генеральное собрание» в Сенате. В состав его кроме высших сановников и сенаторов вошли еще и духовные лица, а именно: епископ Суздальский Симеон, Псковский епископ Стефан и архимандрит Троице-Сергиева монастыря Кирилл.
В этом собрании только один сенатор, имя которого осталось неизвестным, полагал, что будет достаточно предать виновных обыкновенной смертной казни, так как, говорил он, осужденные еще никакого насилия не учинили, да и русские законы не содержат в себе точного постановления на такого рода случаи относительно женщин, которые в настоящем деле составляют большинство.
Но мнение этого сенатора было отвергнуто прочими членами собрания. Особенно горячился в настоящем случае принц Гессен-Гомбургский, обыкновенно уклонявшийся, по незнанию им русского языка, от участия в обсуждении государственных дел. Но на этот раз у него нашлось умение говорить по-русски, хотя и очень плохо.
– Неимение письменного закона не избавляет виновных от наказания, – крикнул он, вскочив с места, – да и в настоящем случае кнут и колесование должны считаться самыми легкими казнями.
Принцу, подавшему такое мнение из приязни к Лестоку, начали вторить и другие сановники и сенаторы и предлагали, как и он, посадить виновных на кол. Трубецкой настоятельно требовал колесования Бестужевой, хотя лишь несколько лет тому назад похоронил ее родную сестру, а свою жену – Анастасию Гавриловну рожденную Головкину После довольно продолжительных суждений собрание приговорило Бестужеву, а также Лопухиных – отца, мать и сына – к урезанию языков и колесованию, Мошкова и князя Путятина – к четвертованию, а Зыбина и Софию Лилиенфельд – к обезглавлению.
По постановлении приговора Лесток, как первоприсутствующий, обратился к собранию с вопросом: не пожелает ли кто возразить против этого приговора?
Но все безусловным молчанием выразили на него согласие.
Приговор был подписан девятнадцатью членами «генерального собрания», и положено было привести его в исполнение перед «коллежскими апартаментами», то есть на том месте на Васильевском острове, где ныне находится биржевой сквер перед зданием университета, занятым в то время двенадцатью коллегиями.
29 августа 1743 года Петербург пришел в сильное движение, так как накануне по городу было объявлено с барабанным боем что на следующий день будет произведена казнь над обвиненными в злом умысле против персоны ее величества. Все кинулись на Васильевский остров. Но многие, к своему сожалению, ошиблись в своих ожиданиях. Хотя на площади перед «коллежскими апартаментами» высился сколоченный из старых грязных досок эшафот, но на нем не видно было ни колеса, ни плахи, ни спиц, на которые втыкали отрубленные головы. Догадывались, что, должно быть, государыня смягчила приговор, постановленный «генеральным собранием».
На эшафоте, около столба, сделанного наверху в виде буквы «глаголь», висел под деревянным навесом сигнальный, довольно большой колокольчик, в который звонил один из экзекуторов, извещая о начале казни, а по площадке эшафота расхаживали палачи, развешивая через перила длинные ременные кнуты. Не только вся площадь и галереи бывшего тогда там гостиного двора, но и крыши окружавших домов были наполнены народом. Из окон коллежских апартаментов смотрели представители и представительницы высшего общества, между которыми находились и все члены «генерального собрания». Полицейские драгуны расставляли экипажи знатных персон на особом, как бы почетном месте, с которого лучше можно было видеть все происходящее на эшафоте.
Все это, конечно, мог заметить только посторонний человек, но осужденные, которых вывели на площадь под крепким, окружавшим их со всех сторон конвоем, не знали еще о тех мучениях и казнях, которые ожидали их.
Экзекутор зазвонил в колокольчик, и приговоренных к казни взвели на эшафот при барабанном бое. Затем, по данному сенатским секретарем знаку, барабаны смолкли, и по команде начальствующего над военными отряд взял ружья на караул, а секретарь начал чтение длинного указа. В указе этом излагались все вины осужденных, а затем и состоявшийся о каждой и о каждом из них приговор, с дополнением, что государыня отменила смертную казнь, заменив ее наказанием кнутом, с урезанием языка, Лопухиной и Бестужевой. Софию же Лилиенфельд, по причине приближающихся родов, на площадь не выводили, но приказано было объявить ей, что по разрешении ее от бремени она будет высечена плетьми. Все это и было исполнено.
Степан Лопухин и его сын не перенесли пыток и жестокого битья кнутом и вскоре оба умерли в отдаленной ссылке. Лопухина была отправлена в Якутск. Она протомилась в ссылке почти двадцать лет. Никто не узнал бы в возвращенной впоследствии старухе прежнюю блестящую красавицу. Годы и страдания слишком изменили ее. Возвратясь из ссылки при Петре III, она стала посещать тот круг общества, в котором жила прежде, и когда хотела сказать что-нибудь, то наводила на всех ужас, так как вместо прежнего звонкого голоса теперь слышалось какое-то дикое мычание. Бестужева, как меньше пострадавшая при урезании языка, могла, хотя и с большими усилиями и весьма неясно, выговаривать некоторые немногосложные слова.
Обер-гофмаршал Михайла Бестужев-Рюмин, остававшийся во время производства следствия над его женою под арестом, был по окончании дела посажен в каземат, где и отсидел три месяца, после чего его отпустили за границу «для поправления здоровья и для развлечения». Шестидесятидвухлетний старец развлекся там на свой лад, женившись на молоденькой и хорошенькой вдовушке графине Гаугвиц.
Брат его Алексей, несмотря на козни Лестока, по смерти князя Черкасского был сделан канцлером. Впоследствии, однако, и ему пришлось отправиться в ссылку, но не в отдаленную.
Кара, постигшая Лопухину, ее мужа и старшего сына, отразилась и на других детях Натальи Федоровны. Старшая дочь ее, Наталья, была лишена фрейлинского знака и удалена от двора, а два младших сына были отправлены к их родственникам в дальнюю деревню. Оба брата ее, Петр и Владимир, долго содержались под арестом, а потом не были допускаемы ко двору. Имения сосланных Лопухиных были отписаны на государыню и розданы ею другим.
О майоре Фалькенберге не встречается никаких сведений.
Поручик Фридрих Бергер был награжден и деньгами и поместьем и переведен в конную гвардию. Впоследствии он был подполковником гвардии.
Дальнейшая судьба его неизвестна.
Переполох в Петербурге
I
Одною из первых улиц Петербурга, основанного Петром Великим среди густого и топкого леса, был проложенный в виде просеки нынешний Вознесенский проспект, носивший первоначально, как Невский проспект, название «першпективы». Излишним кажется и говорить, что он был в ту пору нисколько не похож на нынешнюю обстройку этого проспекта – как одной из самых оживленных улиц нашей столицы.
По обеим сторонам Вознесенской просеки, начиная от Адмиралтейской площади, расстилавшейся в виде луга, на котором паслись коровы, тянулись небольшие двух- и одноэтажные дома с покатыми черепичными кровлями. Между этими домами каменных домов было очень немного, и почти вся улица состояла только из деревянных домиков, бревенчатых, не обшитых даже тесом. Лес был у обитателей этой улицы в первое время под рукою в большом изобилии, так что неприхотливая, соответствовавшая тому времени постройка домов не представляла почти никаких издержек, а земля раздавалась даром.
Прилегающие к Вознесенскому проспекту улицы сохранили доныне полученные ими названия, соответственно званию первоначальных их жителей. Около этой першпективы поселились мещане (Мещанская улица) и подьячие (Подьяческая улица) – мелкие гражданские чиновники разных правительственных учреждений, а на самой «першпективе» стали селиться преимущественно ремесленники из немцев, и такого рода население придавало ей особый отпечаток, делая ее чем-то вроде Немецкой слободы, существовавшей в Москве. Впрочем, в настоящем случае была та разница, что в Москве немцы, т. е. иностранцы вообще, скучивались исключительно в одной Немецкой слободе, тогда как в Петербурге они расселились почти повсюду, подразделяясь как бы на особые племенные поселки, соответственно той или другой национальности. Так, на Вознесенской першпективе поселились преимущественно немецкие бюргеры, приезжавшие из завоеванных Петром Великим Лифляндии и Эстляндии; на левом берегу Невы, вниз от Адмиралтейства – англичане; Васильевский остров заняли преимущественно голландцы, а в Конюшенных расположились французы и швейцарцы.
Немцам жилось в Петербурге недурно. Они занимались главным образом ремеслами, а также открывали разные промышленные заведения, между прочим трактиры и пивные лавки. В Петербурге немало появлялось хозяев таких заведений из немок. Хотя в подобные заведения собирались сначала одни только немцы, но мало-помалу стали посещать очень охотно немецкие трактиры и русские. Трактиры эти под бдительным надзором хозяек отличались, сравнительно с русскими харчевнями, опрятностью, более разнообразными и более вкусными кушаньями и внимательным обхождением с посетителями, причем сметливые хозяйки-немки в особенности старались угождать и быть любезными с посетителями из русских, которые, в свою очередь, были гораздо тароватее, чем немцы.
Вознесенский проспект был одною из удобных местностей для открытия трактира, потому что в него могли собираться не только тут же жившие немцы, но и жившие около этих местностей подьячие, а также и потому еще, что содержательница такого заведения при исправном ведении дела могла рассчитывать на посещение ее заведения еще и другими более доходными потребителями.
Не в дальнем расстоянии от Вознесенской першпективы – сравнительно с огромными расстояниями, существовавшими и существующими в Петербурге, – были за «Фонталкой», или Фонтанкой, выстроены светлицы одного из гвардейских полков, а именно – недавно учрежденного Измайловского полка. Офицеры этого полка, по неимению в окрестностях светлиц, подходящих для помещения лиц офицерского звания, располагались н