Улица, на которую выходил палисадник, представляла в летнюю пору много удобств для письменных занятий на открытом воздухе. Она была обыкновенно совершенно пуста, да, впрочем, и хозяин скромного домика не стеснялся нисколько своим незатейливым нарядом. Около домика чувствовался живительный запах сосен, а по временам и вспрыснутых летним дождиком берез, так как вдоль улицы и позади домов существовали еще остатки неокончательно вырубленного леса. С особенным наслаждением вдыхал хозяин скромного домика запах сосны, напоминавший ему его родину на отдаленном севере России.
Под вечер, когда начинало смеркаться, он то задумчиво, то вдохновенно смотрел на загоревшиеся в темнейшем небе звездочки и, казалось, при немом созерцании природы хотел проникнуть в сокровенные от людей тайны.
Когда однажды во время наступавших еще прозрачных июльских сумерек хозяин домика сидел в таком настроении и смотрел на безоблачное небо, он услышал, что перед калиткой палисадника остановилась одноколка, из которой поспешно вылез небольшого роста худощавый молодой еще человек.
– Приношу вашему высокородию мое почтительнейшее уважение, а вместе с тем и всепокорнейшее извинение на позднее посещение. Не подосадуйте на меня, Михайло Васильевич, что я в такую пору обеспокоил вас. Крайняя необходимость предстояла мне свидеться с вами, – сказал приезжий, стоя у калитки и сняв с головы треуголку.
– А что, брат, – громко крикнул Ломоносов, – видно, опять немцы в академии против тебя заершились. Нам, русским, нужно было бы против них действовать вкупе. Должно быть, тебе Рейхель чем-нибудь подгадил. Пойдем-ка ко мне в горенку. На улице о делах толковать не слишком удобно. Ты знаешь, что звуковые волны воздуха идут…
– Знаю я сие, Михайло Васильевич, благодаря вам, да вот в чем беда: не знаю я, куда принесут меня житейские волны. Страшная буря надо мною готова разразиться, – тяжело вздохнув, проговорил адъюнкт астрономии Никита Петрович Попов.
– Вот теперь для вас, астрономов, наступает хорошая, благодатная пора, – перебил Ломоносов, не обращая внимания на слова Попова. – Вот посмотри, уже на небе стали проглядывать звездочки, – продолжал он, отпирая одной рукой калитку палисадника, а другою указывая на небо.
Но приезжий в ответ на это тяжело вздохнул, входя в калитку палисадника, отворенную хозяином.
– Да ты, брат Никита, – заговорил Ломоносов, введя Попова в свое жилище, – попытался бы справиться с Рейхелем через общего вашего начальника господина Делиля. Хоть Яков Осипович и не слишком долюбливает нас, русских, и тоже свысока на нас смотрит, но ведь он не жалует и немцев, а к тебе лично он расположен преотменно и за тебя, наверно, заступится и Рейхелю тебя в обиду не даст, ведь ты у него, как известно, правая рука. Еще недавно он мне тебя хвалил и говорил, что вялый Рейхель никуда против тебя не годится.
Попов замялся, и было заметно, что он таким советом Ломоносова был поставлен в большое затруднение.
– Шарлоттушка! – громким голосом крикнул Ломоносов. – Подай-ка сюда свечку, а то уже совсем стемнело. Так что же ты? Не пытался разве проучить Рейхеля через господина Делиля? – спросил Михайло Васильевич, дружески положив свою большую и увесистую руку на плечо своего тщедушного гостя и пристально смотря на него.
– Дело в том, ваше высокородие, – заикаясь, начал почтительным голосом Попов, – что я ни по какому делу ныне обращаться к господину Делилю уже не могу. Потерял я всякое на то право.
– Почему же? – с живостью спросил Ломоносов.
– Потому что меня хотят женить, – почти сквозь слезы пробормотал адъюнкт.
– Так при чем тут господин Делиль? – захохотал громче Ломоносов. – Ведь он, кажись, не твоя невеста, чтобы мог гневаться на тебя, если бы ты женился, да и дочерей у него нет, так что он даже и метить-то на тебя как на жениха не мог. Странно ты, брат, говоришь: сказываешь, что тебя хотят женить, а разве сам добровольно жениться не хочешь? Ничего я, Никита Петрович, из твоих запутанных и, сказать по правде, даже бессмысленных слов в толк взять не могу. Садись-ка и расскажи мне толком, в чем все дело.
– Вы, быть может, изволите знать, что у господина Делиля живет в качестве домоправительницы молодая немка Шарлотта, – начал прерывающимся голосом Попов.
– Знаю и даже видел ее, так себе дева, средственной красоты и, кажись, среднего разума.
– Ой, ой, ой! В том и беда, что она, ваше высокородие, разума-то среднего, а оказалась такая продувная, что я и не ожидал, – раздраженно вскрикнул адъюнкт.
– Да тебе-то что в этом? Разве только она, как немка, снюхалась, пожалуй, с немцем Рейхелем, а он чрез нее против тебя каверзы у господина Делиля строит? Впрочем, чего же ты, братец мой, можешь ждать от немцев вообще и в особенности, если ими заправляют такие пройдохи, как Шумахер да Тауберт.
– Она-то вконец меня и погубила. Вертелся сначала около Шарлотты один молодой сержант артиллерии, русский, по фамилии Данилов. Да Господь Бог был к нему милостив: избавил его от напасти тем, что его услали в Ригу на службу, а я-то вместо него в беду и попал. Как Данилов уехал в Ригу, – продолжал жалобно Попов, – я вижу, что около Шарлотты место стало пусто, я сдуру-то обрадовался и присоседился к ней. Первее всего я и не смекнул, что господин Делиль поселил Шарлотту у себя в доме, чтоб воспользоваться ее невинностью. Но он в своем расчете ошибся, я предупредил его, и теперь он рвет и мечет против меня, да не только за Шарлотту, но ссылаясь и на то, что я моими любовными «упражнениями» опозорил его дом.
– Ну, что ж, братец ты мой, тут поделаешь? Знаешь, конечно, нашу русскую поговорку: «Любишь кататься, люби и саночки возить». Ровно ничего хорошего я посоветовать не могу, да ведь такие дела часто с рук сходят полюбовным соглашением.
– В том-то и беда, что тут полюбовного соглашения и быть не может. Не та теперь пора. Теперь – известно ли вам это? – государыней учреждена тайная комиссия о безбрачных, и в Петербурге идет такой переполох, что просто ужас. Всех обретающихся в незаконном сожитии мужчин хотят женить на их возлюбленных, идут теперь такие розыски, что можно сказать, будто у нас настали времена гишпанской инквизиции.
Ломоносов встрепенулся и как-то тревожно откашлялся.
– Слышал я что-то такое, да, признаться сказать, не поверил, думал я, что сие только простая выдумка каких-нибудь шутников, – проговорил он, стараясь скрыть овладевшее им волнение.
– Должен я по моей преданности и любви к вашему высокородию доложить вам, что и до вас добираются немцы в академии: они строчат донос о пребывании в вашем доме госпожи Шарлотты Ивановны.
– Ну, уж я-то немцам не поддамся! Не им провести Ломоносова! – с раздражением крикнул Михайло Васильевич. – Не дам я им потешаться надо мною. Я-то и у Господа Бога шутом быть на захочу. Смекаю я, что они замышляют, если и вправду учреждена такая комиссия, о которой ты говоришь.
– Не позволю я себе никогда обманывать вас, Михайло Васильевич, никогда, поверьте мне в этом, как честному человеку, – с чувством сказал Попов, – а тем более не позволю я себе ничего подобного при тех важных произвождениях, какие наступили у нас по высокой монаршей воле. Да что тут говорить, если уже меня самого вытребовали на завтрашний день в комиссию о безбрачных для выслушания постановленного ею обо мне решения. Туда же потребовали по такому же точно делу и асессора Коммерц-коллегии Ладыгина, – может, изволите его знать?
– Как не знать! Бывал он у меня несколько раз. Когда составлял он тариф, то по вопросу о вывозе из пределов Российского государства и о ввозе в оные разных металлов необходимо ему было получить некоторые сведения по части металлургии, он обращался ко мне за советами и указаниями. Так и его хотят тоже женить по принуждению? Вот и попался молодец, а ведь он такой весельчак и гуляка, что супружеская жизнь ему не по вкусу придется.
Сказав это, Ломоносов оперся обоими локтями на стол, около которого сидел, и, положив между ладонями свою голову, стал о чем-то размышлять.
В это время Попов вынул из кармана сложенный вчетверо лоскуток бумаги и, развернув его, подал Ломоносову.
– Это что такое? – спросил он, как будто очнувшись.
– Вот та выписка, которую сделал из «Воинского Регламента» Рейхель и на основании которой хотят меня женить на Шарлотте, – печально проговорил жених-адъюнкт.
Ломоносов поднес исписанный листок бумаги к свечке и быстро пробежал глазами несколько первых строк выписки из «Воинского Регламента», который, будучи, собственно, саксонским военным уставом, был при Петре Великом напечатан в Петербурге на русском и немецком языках, так что на каждой странице он был напечатан в двух столбцах. Пробежав глазами первые строки выписки, Ломоносов прочел вслух следующие дальнейшие строки: «so ist solches (то есть данное девушке обещание жениться на ней) zu halten und Beschwagerte zu ehelichen alledings zu verbunden».
– Ну, что ж тут поделаешь, – сказал Ломоносов, возвращая выписку Попову, – должен ты жениться на Шарлотте, да и только, если ты ей обещал это. Ведь и в пословице говорится: «Не давши слова, крепись, а давши – держись». А когда же будет твоя свадьба?
– Узнаю об этом завтра в комиссии, – вздохнул Попов.
– Ну а мне на твою свадьбу приезжать?
– Нет, уж лучше не ездите, Михайло Васильевич, – грустным голосом проговорил Попов, махнув рукою. – Какая это свадьба! Другая невеста была у меня на примете. Думал я только с Шарлоттой позабавиться, а дело-то кончилось иначе, – сказал Никита Петрович, расставаясь с академиком.
Когда Попов уехал, Ломоносов заходил скорыми шагами по комнате в глубокой задумчивости. В памяти его ожило значительно уже отдалившееся время его студенчества. Вспомнил он многих людей, промелькнувших перед ним в ту пору на чужбине, куда он забрался из своей далекой родины, томимый жаждою научных познаний, которых так усиленно требовал его светлый и могучий ум. Отчетливее всех из припомнившихся ему теперь обликов представился облик молодой, скромной девушки, бедной мещаночки Шарлотты, у матери которой он, изучая металлургию, проживал в саксонском городке Марбурге как студент-нахлебник. Вспомнилось ему, как он полюбил Шарлотту и как она в свою очередь полюбила его, бедного пришлого издалека студента; как он, принужденный возвратиться на родину, не имел сил расстаться с Шарлоттой и сманил ее с собою в Россию на бедность и лишения, и как она в течение многих лет терпеливо переносила и нужду, и приниженное положение, и вдобавок к тому еще и крутой нрав своего сожителя.