Эти определения, вместе с примерами, приведенными ранее, при ближайшем рассмотрении содержат следующие исходные позиции.
1) Идея о неразумности следовать тому, что нельзя научно обосновать или подтвердить путем наблюдения (Моно, Борн).
2) Идея о неразумности следовать тому, чего не понимаешь. Эта идея скрыто присутствует во всех приведенных примерах, но должен признаться – я сам когда-то придерживался ее, а также встречал подобные представления у философа, с которым в целом всегда соглашался. Так, сэр Карл Поппер заявил однажды (1948/63: 122; курсив мой), что мыслители-рационалисты «не будут слепо подчиняться любой традиции», однако это так же невозможно, как и не подчиняться никакой традиции. Скорее всего, здесь имела место оговорка, поскольку в другой своей работе он справедливо заметил, что «мы никогда не знаем того, о чем говорим» (1974/1976: 27, о том же см. Bartley, 1985/1987). (Хотя свободный человек будет настаивать на своем праве изучить и, если пожелает, отвергнуть любую традицию, он не смог бы жить среди людей, если бы отказывался принимать бесчисленные традиции, не задумываясь над ними и даже не зная, к каким последствиям они могут привести.)
3) Связанная с предыдущими идея о неразумности следовать определенному типу поведения, если его цель полностью не определена заранее (Эйнштейн, Рассел, Кейнс).
4) Также связанная с предыдущими идея о неразумности действия, если его последствия не только не определены заранее, но также не поддаются оценке и не выгодны (утилитаристы). (Позиции 2, 3 и 4, несмотря на различные акценты, почти идентичны; но я написал их отдельными пунктами, чтобы привлечь внимание к тому факту, что доводы в их пользу (в зависимости от того, кто аргументирует) сводятся либо к тому, что традиции вообще понять невозможно, либо – немного конкретнее – к тому, что у них нет какой-либо определенной цели или нельзя предвидеть их последствия.)
Можно было бы назвать и другие требования, но для наших целей (в основном разъяснительных) достаточно и этих четырех; мы рассмотрим их в следующих двух главах. В этих требованиях сразу бросаются в глаза две вещи. Во-первых, ни одно из них не допускает, что в определенных областях наши знания или разум могут иметь пределы, и не считает, что в таких обстоятельствах важнейшая задача науки состоит в том, чтобы определить их. Далее мы убедимся, что такие пределы существуют и что в какой-то мере их можно преодолеть, например, с помощью экономической науки или «каталлактики», но это невыполнимо, если следовать четырем вышеуказанным требованиям. Во-вторых, в основе этих требований лежит не только непонимание, не только неспособность рассматривать или решать такие вопросы, но и весьма удивительное отсутствие желания найти ответ на вопросы: как же на самом деле возник наш расширенный порядок, как он функционирует и каковы возможные последствия разрушения тех традиций, которые его создали и поддерживают.
Позитивная и негативная свобода
Еще один аспект вызывает недовольство рационалистов (пока что мы практически не затрагивали эту тему): что мораль и институты капитализма не только не соответствуют логическим, методологическим и эпистемологическим требованиям, рассмотренным выше, но и налагают тяжелое бремя на нашу свободу – например, на свободу неограниченного «самовыражения».
Не станем отрицать очевидное – ту истину, с которой начинается эта книга, – моральные традиции многим кажутся обременительными. На эту жалобу можно ответить, рассмотрев в настоящей и в последующих главах, чтó дает нам это «бремя» и какова альтернатива. По моему мнению, практически все блага цивилизации и само наше существование зависят от нашей готовности и далее нести бремя традиций. Никто не говорит о том, что блага «оправдывают» бремя. Но альтернативой могут стать только голод и нищета.
Я не стану пытаться перечислить или проанализировать все преимущества следования традициям и, так сказать, «возблагодарить судьбу», но вновь упомяну (в несколько ином контексте, чем ранее) самое, пожалуй, парадоксальное из всех благ – нашу свободу. Свобода требует, чтобы человеку было позволено преследовать свои собственные цели: тот, кто свободен, в мирное время уже не связан целями своего сообщества. Такая свобода принимать индивидуальные решения становится возможной при обозначении четких границ прав отдельных людей (например, прав собственности) и определении областей, в пределах которых каждый может распоряжаться известными ему средствами для своих собственных целей. Для человека определяется признанная всеми сфера свободы. Это крайне важно – иметь что-то свое, пусть малое. Обладание становится основой формирования самостоятельной личности и той особой среды, в которой можно добиваться определенных индивидуальных целей.
Но существует широко распространенное представление о свободе как о свободе без ограничений. Это вызывает путаницу. Указанные представления звучат в афоризме, приписываемом Вольтеру: «Свобода – это когда я могу делать все, что хочу»; в заявлении Бентама о том, что «всякий закон есть зло, ибо всякий закон есть нарушение свободы» (1789/1887: 48), и в определении свободы Бертрана Рассела как «отсутствия препятствий для осуществления наших желаний» (1940: 251); также можно привести бесчисленное множество других высказываний. Однако же свобода для всех в этом смысле невозможна, поскольку свобода каждого нарушала бы право на неограниченную свободу (то есть отсутствие ограничений) для всех остальных.
Тогда вопрос нужно ставить таким образом: как обеспечить максимально возможную свободу для всех. Этого можно добиться, если одинаково ограничить свободу всех с помощью абстрактных правил, исключающих произвол или избирательное насилие в отношении одних людей со стороны других и не позволяющих никому вторгаться в сферу свободы любого другого человека (см. Hayek, 1960 и 1973, и главу 2 выше). То есть общие конкретные цели заменяются общими абстрактными правилами. Управление (правительство) необходимо только для того, чтобы обеспечить соблюдение этих абстрактных правил и, таким образом, защитить человека от принуждения или вторжения в сферу его свободы со стороны других. В то время как принудительное подчинение общим конкретным целям равносильно рабству, подчинение общим абстрактным правилам (какими бы обременительными они ни казались) дает простор для самой широкой свободы и различных ее видов. Хотя иногда считают, будто такое разнообразие порождает хаос, угрожающий относительному порядку, который мы также ассоциируем с цивилизацией, оказывается, что большее разнообразие обеспечивает больший порядок. Следовательно, свобода, ставшая возможной благодаря соблюдению абстрактных правил, в отличие от безграничной свободы, это, по выражению Прудона, «мать, а не дочь порядка».
На самом деле не стоит ожидать, что отбор обычаев путем эволюции сам по себе приведет к счастью. Достижение счастья ставили во главу угла философы-рационалисты, полагавшие, что свои моральные нормы человек выбирает по какой-то причине и что ею может оказаться стремление к счастью. Но задавать вопрос, по какой сознательной причине человек принимает нормы морали, так же нелепо, как и спрашивать, почему он принимает свой разум.
Тем не менее развитый порядок, в котором мы живем, дает нам возможности для счастья никак не меньшие, чем те, что обеспечивали примитивные порядки совсем небольшому количеству людей (хотя такие вопросы не поддаются численной оценке). В современной жизни «разочарование» или несчастье проистекает из двух источников: один касается в первую очередь интеллектуалов, а другой – всех, кто имеет материальный достаток. Первый источник – самоисполняющееся пророчество: «несчастны все, кто живет внутри любой “системы”, не удовлетворяющей критериям сознательного контроля, то есть критериям рационализма». Таким образом, интеллектуалы, начиная с Руссо и заканчивая такими представителями современных французских и немецких мыслителей, как Фуко и Хабермас, рассматривают «разочарование» как распространенное явление в любой системе, где порядок «навязывается» индивидам без их сознательного согласия. И понятно, что сторонники этих взглядов считают цивилизацию невыносимой – так сказать, по определению. Кроме того, сохраняющееся инстинктивное чувство альтруизма и солидарности заставляет тех, кто следует безличным правилам расширенного порядка, испытывать муки, по модному выражению, «нечистой совести». Соответственно предполагается, что достижение материального успеха сопровождается чувством вины (муки «социальной совести»). То есть посреди изобилия возникает несчастье, порожденное не только мыслями о том, что в каких-то уголках земли существует нищета, но и несогласием инстинктов и высокомерного разума с порядком, который явно не сообразуется с инстинктами и нерационален с точки зрения разума.
«Освобождение» и порядок
Чуть менее изощренными, чем аргументы против «отчуждения», являются требования «освобождения» от бремени цивилизации (то есть от дисциплины труда, ответственности, рисков, необходимости делать сбережения, от честности и выполнения обещаний), а также от правил, заставляющих подавлять естественные реакции враждебности к «чужим» и солидарности со «своими»; последнее составляет серьезную угрозу политической свободе. Представленное как новое, такое «освобождение», требующее отказа от традиционной морали, на самом деле является архаичным. Его сторонники готовы разрушить основы свободы, позволить людям свершить непоправимое и уничтожить условия, благодаря которым и существует цивилизация. Пример на эту тему можно найти в так называемой «теологии освобождения» (особенно показателен вариант католической церкви в Латинской Америке). Но это движение не ограничивается Латинской Америкой. Всюду – во имя освобождения – люди отрекаются от обычаев, которые позволили человечеству достичь его нынешней степени сотрудничества, а также численности населения, потому что с рациональной точки зрения