намного превосходит наше понимание, наши желания и цели, а также чувственное восприятие»; то, что содержит и генерирует знания, которые не сможет охватить или произвести ни сознание отдельного человека, ни отдельная организация. Это слово подходит для религиозных смыслов (и это показательно); например, в молитве «Отче наш», где говорится: «Да будет воля твоя [то есть не моя] на земле, как на небе»; или в Евангелии, где сказано: «Не вы Меня избрали, но Я вас избрал, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы ваш плод пребывал» (Св. Иоанна, 15:26). Но свойственное той же эволюции «более чистое» трансцендентное упорядочение (полностью естественное, не исходящее от каких-то непонятных сил) отказывается от анимизма, присущего религии, то есть от идеи о том, что чей-то разум и воля (например, всеведущего Господа Бога) может устанавливать порядок и управлять им.
Поэтому отказ от рационалистических требований на таких основаниях также имеет важные последствия; это касается всех видов антропоморфизма и анимизма – и, следовательно, социализма. Если рыночная координация индивидуальной деятельности (а также других моральных традиций и институтов) является результатом естественных, спонтанных и самоорганизующихся процессов адаптации к большему количеству конкретных фактов, чем любой разум может воспринять или даже представить себе, то очевидно, что требование справедливости или моральности этих процессов (см. главу 7) происходит из наивного антропоморфизма. Такие требования, конечно, вполне уместно адресовать руководителям, управляющим какими-то процессами с помощью рационального контроля, или Господу Богу, внимающему молитвам, но их невозможно предъявить безличному самоорганизующемуся и работающему процессу.
В порядке настолько широком, что он превосходит возможности понимания и руководства со стороны любого отдельного разума, единая воля вряд ли может определять благосостояние индивидов с точки зрения какой-то концепции справедливости или условленной шкалы ценностей. И это связано не только с проблемами антропоморфизма, а отчасти еще и с тем, что «благосостояние… не подчиняется никакому принципу – ни для того, кто его получает, ни для того, кто его распределяет (кто-то видит принцип в одном, кто-то в другом), потому что оно зависит от материального содержания воли, подверженного влиянию конкретных фактов, и потому не может соответствовать какому-то общему правилу» (Kant, 1798: II, 6, примечание 2). Никто никогда не опровергал той истины, которую вывели Юм и Кант: что спонтанность расцветает лишь при обязательности всеобщих правил; ее просто игнорировали либо забывали.
Раз «благосостояние не подчиняется никакому принципу», то не может порождать спонтанный порядок. Однако сопротивление создававшим расширенный порядок правилам справедливости и осуждение их как безнравственных исходит именно из убеждения, что благосостояние должно иметь принцип, а также из нежелания признать (и снова антропоморфизм), что расширенный порядок возникает в процессе конкуренции, в котором все решает успех, а вовсе не чье-то одобрение (великого разума, какого-то комитета или Господа Бога) и не критерий соответствия неким всеми принятым принципам оценки личных заслуг. В этом порядке успехи одних людей стоят неудачи другим, пусть даже они действовали столь же искренне и приложили большие усилия – вознаграждаются вовсе не заслуги (например, соблюдение моральных правил, сравн. Hayek 1960: 94). Например, мы удовлетворяем потребности других людей независимо от их заслуг или нашей способности их удовлетворить. По мнению Канта, никакие общие критерии заслуг не дают представления о различных возможностях, открытых для разных людей с разной информацией, разными способностями и разными желаниями. И это вполне обычное положение дел. Открытия, благодаря которым кто-то добивается успеха, в большинстве своем случайны, и их обычно никто не предвидит – ни те, кому они приносят успех, ни те, кто терпит поражение. Мало кто считает справедливой стоимость продуктов, возникающих в результате необходимых изменений в деятельности индивидов, поскольку такие изменения были следствием непредвиденных обстоятельств. Так и эволюция движется к тому, чего не знали прежде, независимо от соответствия предвзятым представлениям о правильности и неправильности, о «благосостоянии» или о возможностях, существовавших в прежних обстоятельствах.
Вполне объяснимо неприятие к таким результатам (как не имеющим отношения к морали), неотделимым от процесса проб и ошибок. Тогда начинают пытаться совместить несовместимое, то есть контролировать эволюцию (этот самый процесс проб и ошибок), направлять ее в соответствии со своими сегодняшними запросами. Но выдуманная мораль, результат таких попыток, порождает невыполнимые требования, которым не может отвечать ни одна система и которые, таким образом, остаются источником постоянных конфликтов. Бесплодные старания представить справедливой ситуацию, результат которой по своей природе не может быть определен чьими-то действиями или знаниями, только мешает самому процессу.
К естественному эволюционному процессу просто-напросто не применимы требования справедливости – они не укладываются в рамки ни того, что происходило в прошлом, ни того, что происходит сейчас. Конечно же, эволюция продолжается. Цивилизация является не только продуктом эволюции, но и процессом; она устанавливает систему общих правил и личных свобод, и благодаря этому продолжает развиваться. Эволюцией нельзя управлять, и зачастую она приносит не то, чего хотелось бы людям. Иногда их желания осуществляются, но лишь за счет разочарования других людей. Хотя нравственное поведение способно дать человеку больше возможностей, эволюция не направлена на удовлетворение его желаний в плане морали. Эволюция не может быть справедливой.
В самом деле, настаивать на справедливости всех будущих изменений означало бы требовать прекращения эволюции. Эволюция ведет нас вперед как раз к непреднамеренному и непредвиденному, не говоря уже о том, чтобы оценить все это с точки зрения морали. Достаточно спросить (особенно в свете исторических описаний в главах 2 и 3): что бы случилось, если бы когда-то давно некая волшебная сила сумела воплотить идеалы каких-либо теоретиков – эгалитаристов или сторонников меритократии? Конечно, это сделало бы развитие цивилизации невозможным. Поэтому мир Ролза (Rawls, 1971) никогда бы не стал цивилизованным: подавление дифференциации (одни успешны, другие нет) привело бы к уменьшению числа новых возможностей. В его мире не существовало бы тех сигналов, которые единственно верно подсказывают каждому из нас, что нужно делать, чтобы в результате тысяч изменений, происходящих в нашей жизни, сохранялся и, по возможности, возрастал производственный процесс.
Интеллектуалы, конечно, могут утверждать, что они изобрели новую «социальную» мораль, получше прежней, и что она позволит добиться именно этого, однако их «новые» правила всего лишь повторяют нормы первобытного микропорядка и вряд ли смогут обеспечивать жизнь и здоровье миллиардов людей, существование которых поддерживает макропорядок.
Антропоморфизм вполне понятен, хотя его следует отвергнуть, так как он ошибочен. Поэтому вернемся к положительному и весьма привлекательному аспекту позиции интеллектуалов, взгляды которых мы оспаривали. Изобретательность человека так сильно способствовала формированию надындивидуальных структур, открывающих огромные возможности, что люди вообразили, что они могут сознательно выстроить целое ничуть не хуже, чем выстроили отдельные его части, и будто сам факт существования расширенных структур говорит о том, что их можно создавать сознательно. Это, конечно же, ошибка; но она благородна и, по словам Мизеса, «грандиозна… амбициозна… великолепна и… дерзка».
Неопределенность целей: в расширенном порядке большинство целей деятельности не являются сознательными или преднамеренными
Есть несколько отдельных моментов и вопросов (в основном уточняющих только что сказанное), разбор которых добавит ясности тому, как согласуются между собой наши утверждения.
Вопрос первый: как же на самом деле появляется знание. Признаюсь, мне потребовалось некоторое время для понимания того, что бóльшую его часть мы получаем не в результате наблюдений или вместе с опытом, а из непрерывного процесса взаимодействия с усваиваемыми традициями; процесс этот требует признания и соблюдения личностью моральных традиций, которые нельзя обосновать с точки зрения общепринятых теорий рациональности. Традиция является результатом отбора иррациональных или, вернее, «необоснованных» представлений. Такой отбор – без чьего-то ведома или намерения – способствовал увеличению численности групп, использовавших выжившие традиции (вне зависимости от причин, по которым их придерживались, например религиозных). В процессе отбора, формировавшего обычаи и мораль, учитывалось гораздо больше фактических обстоятельств, чем мог бы учесть отдельный человек, и как следствие, традиция во многих отношениях превосходит человеческий разум, «мудрее» его (см. главу 1). Это решающее для понимания обстоятельство мог бы признать рационалист только с очень критическим мышлением.
Вопрос второй (он тесно связан с предыдущим и уже упоминался ранее): что же играет решающую роль при эволюционном отборе правил поведения. Для этого отбора вовсе не важны немедленно выявленные последствия (люди склонны сосредотачиваться именно на них); скорее отбор производится в соответствии с долгосрочными последствиями решений, продиктованных правилами поведения – над такими последствиями насмехался Кейнс (1971, C.W.: IV, 65). Эти последствия зависят – как доказывалось выше и будет снова обсуждаться ниже – в основном от правил собственности и договора, охраняющего сферу частной жизни индивида. Уже Юм заметил, что эти правила «не проистекают из какой-либо полезности или выгоды, которую частное лицо или общество может получить от наслаждения