homo. Хотя биологически обусловленные различия у людей, вероятно, меньше, чем у некоторых одомашненных животных (особенно собак), столь длительный период обучения после рождения дает больше времени, чтобы приспособиться к определенной среде и впитать различные традиции, сложившиеся к моменту их рождения. Разнообразие навыков делает возможным разделение труда, а вместе с ним и расширенный порядок. В значительной степени это разнообразие обуславливается разными традициями и лежащими в их основе различиями в природных талантах и предпочтениях. Более того, традиция в целом несравнимо сложнее того, чем способен управлять любой индивидуальный разум, поэтому она сохраняется, только если существует много разных индивидов, усваивающих ее различные части. Преимущества дифференциации среди индивидов так велики еще и потому, что она помогает большим группам действовать эффективнее.
То есть различия между людьми увеличивают возможности группы, в которой они сотрудничают, и результат превышает сумму индивидуальных усилий. Синергия задействует уникальные таланты, которые остались бы невостребованными, если бы их обладатели были вынуждены добывать себе пропитание в одиночку. Специализация поддерживает и упрощает развитие тех немногих индивидов, чья деятельность позволяет им обеспечить средства к существованию или даже сделать больший вклад в общее дело, чем другие. По знаменитому выражению Вильгельма фон Гумбольдта, которое Стюарт Милль поместил на титульном листе своей книги «О свободе», цивилизация основана на «развитии человека во всем его богатейшем разнообразии».
В такой дифференциации основную роль играют, пожалуй, знания (не отдельного человека и тем более не какого-то управляющего всем высшего разума). Они возникают по ходу экспериментального взаимодействия очень разрозненных, разнородных и даже противоречивых представлений миллионов людей, вовлеченных в процесс коммуникации. Соответственно, повышение уровня интеллекта человека обусловлено не только увеличением знаний отдельных людей, а – в большей степени – процедурами объединения широко рассеянной и самой разной информации, что, в свою очередь, создает порядок и повышает производительность.
Следовательно, развитие многообразия является важной составной частью культурной эволюции; человек в значительной мере ценен для других тем, чем он отличается от них. Чем разнообразнее элементы порядка, тем выше его значение и ценность, а более широкий порядок, в свою очередь, увеличивает ценность разнообразия, и, таким образом, порядок человеческого сотрудничества может развиваться бесконечно. Если бы дела обстояли иначе (например, все люди были бы одинаковы и не старались отличаться друг от друга), то во многом потеряло бы смысл разделение труда (кроме, возможно, разделения по разным местностям), мало пользы приносила бы координация и перспектива создания обширного и мощного порядка отодвинулась бы очень далеко.
Таким образом, людям нужно было стать разными, прежде чем начать добровольно объединяться в сложные структуры сотрудничества. Причем итогом их объединения должна была стать не просто сумма, а структура, в каком-то смысле аналогичная организму, хотя с важными отличиями от него.
Вопрос пятый: откуда же тогда (учитывая все разногласия и возражения) берется требование ограничить человеческую деятельность сознательным преследованием известных и очевидных полезных целей. Отчасти это пережиток инстинктивной и осторожной микроэтики небольшой группы, в которой все ее члены стремились к общей цели – удовлетворению видимых потребностей лично известных соплеменников (этика солидарности и альтруизма). Ранее я утверждал, что в рамках расширенного порядка солидарность и альтруизм могут присутствовать лишь в незначительной степени в некоторых подгруппах и что ограничение подобной этикой поведения группы в целом будет работать против координации усилий ее членов. Когда основная часть производственной деятельности членов группы выходит за пределы индивидуального восприятия, побуждение следовать врожденному инстинкту альтруизма фактически становится препятствием для формирования более обширных порядков.
В целях воспитания поведения, приносящего пользу другим, все системы морали, конечно, одобряют альтруизм; но вопрос в том, как добиться таких устремлений. Благие намерения? Все мы знаем, куда ведет вымощенная ими дорога. Для расширенного порядка недостаточно (и даже несовместимо с ним), чтобы в своем поведении люди руководствовались исключительно благополучием других. Моральные нормы в условиях рынка и в самом деле побуждают нас приносить пользу другим – вынуждая нас действовать таким образом, а вовсе не в соответствии с нашими намерениями; тем не менее эффект именно таков. Расширенный порядок делает наши усилия альтруистическими по своим последствиям, потому что преодолевает недостаток индивидуальных знаний (и благодаря этому мы приспосабливаемся к неизвестному, как обсуждалось выше), а это невозможно сделать, руководствуясь только благими намерениями.
В порядке, использующем преимущества более высокой производительности (возникающей вследствие широкого разделения труда), человек уже не может знать, чьим потребностям служат или должны служить его действия или какими будут их последствия для неизвестных людей, которые потребляют продукты его труда или продукты, производству которых он способствует. Таким образом, он не может направлять свою производственную деятельность, руководствуясь исключительно альтруизмом. Можно продолжать называть его усилия альтруистическими в том смысле, что в итоге они приносят пользу другим, однако он делает это не потому, что ставит себе целью или намеревается служить конкретным потребностям других, а потому, что соблюдает абстрактные правила. В таком новом смысле наш «альтруизм» сильно отличается от альтруизма инстинктивного. Хорошим или плохим действие будет считаться в зависимости не от намерений человека, а от того, следует ли он правилам. Именно соблюдение правил, заставляя человека зарабатывать себе на жизнь, позволяет ему приносить пользу вне рамок своих конкретных знаний (и не мешает потратить дополнительный заработок на удовлетворение инстинктивного желания делать добро). Систематическое злоупотребление термином «альтруистический» (этим грешат социобиологи) затушевывает эту логику.
Требование, которое сводит действия человека только лишь к сознательному преследованию заранее известных и полезных целей, имеет еще одно объяснение. Это требование связано не только с дремлющими в нас инстинктами, но и с тем, что интеллектуалам, которые его выдвигают, свойственна некоторая особенность – вполне понятная, но тем не менее не выдерживающая никакой критики. Интеллектуалов особенно волнует, для какой конечной цели будет использоваться то, что они сами называют «детищем своего разума»; они всегда озабочены судьбой своих идей и не решаются выпустить их из-под контроля – работники физического труда вовсе не так горячо привязаны к материальным продуктам, которые производят. Из-за подобного отношения к собственным идеям высокообразованные люди неохотно интегрируются в процессы обмена, ведь это предполагает работу для непонятных целей в ситуации, когда единственным явным результатом их усилий (если результат вообще появится) действительно окажется чья-то прибыль. Работник физического труда вполне допускает, что это дело работодателя – кому другому, как не ему, знать, чьим потребностям служит его труд. Но гораздо труднее определить значение индивидуальной интеллектуальной работы в том продукте, который создают многие интеллектуалы; их взаимодействие – это целая цепочка услуг или идей. Более образованные люди, как правило, с меньшей охотой подчиняются каким-то непонятным способам управления – в том числе и рынку (несмотря на разговоры о «рынке идей»). В результате они неосознанно сопротивляются именно тому, что увеличило бы их ценность в глазах коллег.
Это также помогает объяснить враждебность интеллектуалов к рыночному порядку и склонность к социалистическим взглядам. Возможно, и то и другое в гораздо меньшей степени имело бы место, если бы эти люди лучше понимали ту роль, которую в нашей жизни играют абстрактные схемы спонтанного упорядочения. Без сомнения, так бы и случилось, если бы они больше знали об эволюции и лучше разбирались в биологии и экономике. Но получая информацию из этих областей науки, они не желают вникать и задумываться, не желают даже рассматривать возможность существования сложных структур, функционирование которых наш разум может представлять себе лишь абстрактно. Однако абстрактных знаний о таких структурах недостаточно, чтобы мы сумели «построить» их (то есть собрать из частей, которые нам известны) или предсказать конкретную форму, которую они примут. В лучшем случае абстрактные знания смогут дать представление о том, при каких общих условиях складываются подобные порядки или системы – эти условия мы иногда создаем сами. С аналогичной проблемой сталкиваются химики, занимающиеся сходными сложными явлениями, но над ней не задумываются те ученые, которые привыкли объяснять все простыми связями между несколькими наблюдаемыми событиями. У таких людей возникает искушение анимистически интерпретировать более сложные структуры как результат какого-то замысла и подозревать некие тайные манипуляции (например, заговор господствующего «класса»), стоящие за «проектами», авторы которых почему-то всегда остаются неизвестными. И в условиях рыночного порядка еще сильнее становится их первоначальное желание не выпускать из-под контроля плоды своего труда. Для интеллектуала просто оскорбительно ощущать себя всего лишь орудием скрытых, пусть даже безличных, рыночных сил.
Им, очевидно, не приходит в голову, что капиталисты, которых они подозревают в руководстве рынком, на самом деле являются такими же орудиями безличного процесса: точно так же не осознают ни последствий, ни цели своих действий, просто стоят чуть выше в структуре и поэтому охватывают более широкий круг событий. Кроме того, интеллектуалам ненавистна сама мысль о том, что достижение их собственных целей зависит от действий