ечества «торговцы были объектами всеобщего презрения и морального осуждения… человека, который покупал дешево и продавал дорого, считали заведомо бесчестным… Поведение торговцев не соответствовало обычаям взаимопомощи, принятым в первобытных сообществах» (McNeill, 1981: 35). Мне помнится, Эрик Хоффер однажды заметил: «Враждебность по отношению к торговцам, особенно со стороны грамотеев, стара как мир».
Есть множество причин такого отношения к торговле и множество форм, в которых оно выражается. В древности торговцев часто селили отдельно, но так поступали не только с ними: даже ремесленников, особенно кузнецов, которых земледельцы и скотоводы подозревали в колдовстве, выпроваживали за пределы поселений. В конце концов, разве кузнецы своим «секретным мастерством» не превращали одни вещи в другие? Но в гораздо большей степени это касалось торговцев и лавочников – ведь они участвовали в чем-то недоступном ни восприятию, ни пониманию обычных людей. Изменяя стоимость товаров, они занимались неким преобразованием нематериальных субстанций. Разве может измениться способность вещей удовлетворять человеческие потребности – если только дело не в количестве? Торговца или лавочника, который мог проделать такое (находящееся за пределами видимого, привычного и понятного порядка повседневных дел), также исключали из установленной иерархии, лишая статуса и уважения. Даже Платон и Аристотель – граждане города, который в те времена занимал видное положение и был обязан этим торговле, – презирали купцов. И позднее, при феодализме, занятие торговлей продолжали считать низким, поскольку жизнь и безопасность торговцев и ремесленников (во всяком случае, за пределами немногочисленных мелких городов), а также сохранность товаров зависели от тех, кто владел мечом и охранял дороги. Торговля могла развиваться только под защитой класса, профессионально владеющего оружием. Эти люди обладали боевой выучкой и взамен требовали высокого положения в обществе и высокого уровня жизни. Даже когда историческая обстановка начала меняться, такое отношение к торговле, как правило, сохранялось там, где еще господствовал феодализм и где ему не противостояла богатая буржуазия или вольные города с их самоуправлением, ставшие центрами торговли. Так, утверждают, что даже в конце прошлого века в Японии «те, кто делал деньги, считались практически кастой неприкасаемых».
Причины презрительного отношения к торговцам становятся еще более понятными, если вспомнить, что их деятельность и в самом деле бывала связана с тайнами. «Тайны торговли» – когда многие обогащались, обладая знаниями, которых не было у других, знаниями тем более загадочными, что касались чужеземных (и, возможно, даже отвратительных) обычаев и неведомых стран, овеянных легендами и слухами. Знаменитое высказывание Ex nihilo nihil fit («Из ничего не выйдет ничего») больше нельзя считать научным утверждением (см. Popper, 1977/84: 14; и Bartley, 1978: 675–76), но оно по-прежнему преобладает над здравым смыслом. Колдовством веет от занятия, которое извлекает богатство «из ничего», – не производя новых ценностей, а просто перемещая то, что уже существует.
Укрепляют такие предрассудки представления о том, что богатство должно добываться обязательно физическими усилиями и напряжением мускулов, «пóтом и кровью». Физическую силу, а также обычные инструменты и орудия, к которым ее можно приложить, можно не только наблюдать, но и осязать. В этом нет ничего загадочного, даже для тех людей, кто не может ею похвастаться. Задолго до феодализма признавалось, что физическая сила и обладание ею – уже само по себе достоинство и является преимуществом. Такое представление – часть унаследованных нами инстинктов малых групп, оно продолжало бытовать среди фермеров, земледельцев, скотоводов, воинов и даже простых домовладельцев и ремесленников. Люди видели, как физические усилия фермера или ремесленника увеличивают количество полезных вещей, – и могли объяснить различия в богатстве и власти понятными им причинами.
Таким образом, критерий физических данных, очень ценимых первобытными людьми, появился рано, в борьбе за лидерство или соревнованиях в мастерстве (см. Приложение E). Человек имел более высокий статус благодаря физическому превосходству. Но как только элементом состязания стало знание – которое нельзя увидеть или потрогать и которым владели не все участники (многим из них это казалось невозможным), – чувство товарищества и справедливости исчезло, возникла угроза солидарности и ощущению общности целей. Если иметь в виду образование расширенного порядка, то, конечно, такую реакцию можно назвать эгоизмом (вернее, групповым эгоизмом, при котором солидарность в группе считается более важной, чем благополучие ее членов).
Подобные представления были сильны и в XIX веке. Томас Карлейль, оказавший большое влияние на писателей прошлого столетия, утверждая, что «только труд благороден» (1909: 160), явно имел в виду физический труд, усилия мускулов. Карлейль, как и Карл Маркс, истинным источником богатства считал труд. В наше время всё чаще рассуждают иначе. Инстинктивно люди еще придают значение физической силе, но на деле производительность все меньше связывается с физическими данными, и под «силой» скорее понимается не физическая мощь, а сила законного права. Конечно, мы не можем обойтись совсем без силачей, но сегодня они – лишь одна из групп специалистов; может быть, этих групп и становится больше, но они насчитывают все меньше людей. Только в племенах, остающихся на первобытной стадии развития, все еще господствует культ силы.
И все-таки даже сегодня такие виды деятельности, как натуральный и денежный обмен, а также сложные формы торговли, организация или координация, перемещение товаров для продажи с прибылью, не всегда считаются настоящей работой. Многим по-прежнему трудно согласиться с тем, что количественное увеличение имеющихся запасов материальных средств для жизни и комфорта все меньше зависит от видимого преобразования одних физических субстанций в другие, а все больше – от их перемещения, что меняет относительную важность и ценность вещей. То есть рыночный процесс имеет дело с материальными объектами, но их перемещение, похоже, не увеличивает число этих объектов (даже если это требуется на самом деле или только объявляется таковым). Рынок не производит материальные ценности, а передает информацию о них, но чрезвычайно важная функция распространения информации ускользает от внимания людей, которые привыкли смотреть на вещи с позиций механицизма или сциентизма. Они принимают как должное фактическую информацию о материальных объектах и игнорируют тот факт, что ценность вещей определяется еще и их относительной редкостью.
Здесь кроется некоторая ирония: материалистами объявляют как раз тех, кто рассматривает экономические явления не исключительно с материалистической точки зрения (то есть в терминах количества материальных объектов), а определяет ценность предметов, руководствуясь расчетом – насколько они важны для людей, и особенно разницей между затратами и ценой, то есть прибылью. Но именно стремление к прибыли позволяет участникам рыночного процесса думать не о том, какое количество товара потребуется людям, которых они знают лично, для конкретных потребностей, – а о том, как внести наибольший вклад в совокупный продукт, который складывается в результате таких же усилий бесчисленного множества незнакомых друг другу людей.
В экономической теории существует ошибочное мнение (его придерживался даже брат Карла Менгера Антон) о том, что «полный продукт труда» возникает главным образом благодаря физическим усилиям. Ошибка эта стара, и, вероятно, Джон Стюарт Милль более других повинен в ее распространении. В своей работе «Основы политической экономии» (1848, «О собственности», Книга II, гл. I, раздел 1; Works, II: 260) Милль писал, что, хотя «законы и условия производства богатства имеют характер истин, свойственных естественным наукам», распределение богатства является «целиком делом человеческого учреждения. Как только вещи появляются, люди, порознь или коллективно, могут поступать с ними как им заблагорассудится». Из этого он делает вывод, что «общество может подчинить распределение богатства любым правилам, какие оно только сможет изобрести». Милль рассматривает объем продукта как чисто технологическую проблему, не зависящую от правил распределения, и упускает из виду зависимость объема производства от степени использования существующих возможностей, а это уже не технологическая, а экономическая проблема. Именно методам «распределения», то есть ценообразованию, мы обязаны тем, что производим такой огромный продукт. Его объем (то, что нужно поделить) зависит от принципа организации производства, то есть от рыночной системы ценообразования и распределения. Совершенно неверно делать вывод о том, что «как только вещи появляются», мы можем поступать с ними как заблагорассудится, – поскольку они не появятся, пока не будет информации о ценах, сгенерированной теми, кто пожелает получить определенные доли общего продукта.
Но Милль ошибался еще кое в чем. Как и Маркс, он рассматривал рыночные ценности исключительно как следствия, хотя они одновременно являются и причинами решений, которые принимают люди. Позже, когда мы будем обсуждать непосредственно теорию предельной полезности, мы увидим, насколько это неточно – и насколько ошибочно заявление Милля о том, что «в законах ценности нет ничего, что осталось бы выяснить современному или будущему автору; теория предмета завершена» (1848: III, I, раздел 1, в Works, II: 199–200).
Торговля – считают ее настоящим трудом или нет – приносит не только индивидуальное, но и коллективное богатство благодаря усилиям ума, а не мускулов. Однако на уровне интуиции все же трудно осознать, что просто переход товара из рук в руки приводит к увеличению его ценности для всех участников и прибыль одного из них не обязательно означает ущерб для другого (что стало называться эксплуатацией). Иногда, чтобы развеять подозрения и продемонстрировать, как стремление к прибыли приносит пользу массам, приводят пример Генри Форда. Пример и в самом деле показательный. Все очевидно – предприниматель ставил себе целью удовлетворение назревших потребностей большого числа людей, и его старания повысить их жизненный уровень действительно увенчались успехом. Но такого примера недостаточно – поскольку в большинстве случаев эффекты повышения производительности не так наглядны, обычно они проявляются косвенным путем. Плюсы от оптимизации производства, допустим, металлических шурупов, веревки, оконного стекла или бумаги оказались бы разбросаны так широко, что трудно было бы увязать причину со следствием.