ых слов, и если употреблять их в их традиционном смысле, то можно прийти к выводам, которых нельзя было бы сделать, трезво размышляя о предмете, – и к тому же противоречащим научным данным. Именно по этой причине, начиная работать над книгой, я дал себе зарок не использовать слова «общество» и «социальный» (хотя они встречаются в названиях книг и в приводимых цитатах; кроме того, я оставил выражения «социальные науки» и «социальные исследования»). И все же в этой главе я хочу обсудить эти термины (хотя до сих пор не употреблял их) и другие подобные слова, чтобы показать, сколько яда кроется в нашем языке, особенно в том, что описывает порядки и структуры человеческого взаимодействия и человеческих взаимоотношений.
Настоящую главу предваряет высказывание Конфуция (в несколько вольном изложении) – пожалуй, древнейшее выражение беспокойства о свободе (вопрос, который заботит людей и в наши дни). Впервые оно попалось мне в укороченном виде, может быть, потому, что в китайском языке нет слова (сочетания иероглифов), обозначающего свободу. Однако, скорее всего, это высказывание верно отражает понимание Конфуцием тех условий, которых желали бы в любой упорядоченной группе людей. В его «Сборнике изречений» (в переводе A. Waley, 1938: XIII, 3, 171–2) говорится: «Если язык искажен… людям не на что руку положить и некуда ступить». Выражаю признательность Дэвиду Хоуксу из Оксфорда за то, что он предоставил более точный перевод этого высказывания, которое я часто цитировал не совсем верно.
Наш современный словарь политических терминов недостаточно точен и полон; может быть, потому, что начинался он, главным образом, с Платона и Аристотеля, не имевших представления об эволюции. Они рассматривали порядок человеческого взаимодействия как порядок среди определенного, небольшого и неизменного числа людей (полностью известных правителям) – или же, по представлениям большинства религий вплоть до социализма, как сознательное творение некоего высшего разума. (Всякий, кто интересуется влиянием слов на политическое мышление, сможет многое почерпнуть у Демандта (1978)). Из англоязычных авторов об этом писал также Коэн (1931) – весьма полезное исследование заблуждений, возникающих вследствие метафоричности языка. Но наиболее полное среди известных мне рассуждений о злоупотреблении политическими терминами можно найти у немецких исследователей Шёка (Schoeck, 1973) и Х. Шельски (1975: 233–249). Сам я также затрагивал эти вопросы в своих предыдущих работах (1967/78: 71–97; 1973: 26–54; 1976: 78–80).
Двусмысленность терминов и различия между системами координации
Мы уже пытались разобраться в путанице, возникающей из-за двусмысленности таких понятий, как «естественное» и «искусственное» (см. Приложение A), «генетическое» и «культурное», и подобных им. Как мог заметить читатель, устоявшемуся словосочетанию «частная собственность» я предпочитаю менее употребительное, но более точное выражение «индивидуальная собственность». Конечно, есть множество других (и даже более существенных) неясностей и несоответствий.
Например, назвав себя «либералами», американские социалисты совершили намеренную подмену понятий. Как верно заметил Йозеф А. Шумпетер (1954: 394), «величайшим, хотя и непреднамеренным комплиментом системе частного предпринимательства можно считать то, что враги ее сочли разумным присвоить ее название». То же самое относится к европейским центристским политическим партиям, которые либо называются либеральными (как в Британии), либо заявляют о своей либеральности, но при этом без всяких колебаний создают коалиции с социалистами (как в Западной Германии). Более двадцати пяти лет назад я сокрушался (1960, Postscript), что гладстонскому либералу практически невозможно называть себя либералом, чтобы его не сочли сторонником социализма. И в этом нет ничего нового: еще в 1911 году Л. Т. Хобхаус опубликовал книгу «Либерализм» (хотя ей больше подошло бы название «Социализм»), а следом за ней вышла его книга «Элементы социальной справедливости» (1922).
Подмена понятий (в описанных случаях, судя по всему, непоправимая) – вещь очень важная, однако в соответствии с общей темой книги следует сосредоточиться на двусмысленности и неопределенности слов, обычно используемых при описании человеческого взаимодействия. Несоответствие терминов смыслу, который мы желаем в них вложить, – еще один симптом, еще одно проявление того, что чаще всего наш интеллект лишь очень приблизительно охватывает процессы координации человеческих усилий. Эти термины настолько неточны, что с их помощью нельзя даже четко определить границы того, о чем мы говорим.
Для начала можно взять термины, которыми обычно пользуются для обозначения различий двух противоположных принципов упорядочения человеческого сотрудничества: капитализм и социализм. Употребление и того, и другого может привести к недоразумениям и политической предвзятости. Они должны были бы пояснять суть этих двух систем, однако не содержат таких характеристик. В частности, слово «капитализм» (в 1867 году оно еще было неизвестно Карлу Марксу, и он никогда им не пользовался) «появилось в ходе политических дебатов как антоним понятию социализма» только после публикации в 1902 году сенсационной книги Вернера Зомбарта «Современный капитализм» (Braudel, 1982a: 227). Поскольку значение слова предполагает систему, служащую интересам владельцев капитала, оно, естественно, вызвало противодействие тех, кто, как мы показали, получал от него выгоды: представителей пролетариата. Деятельность владельцев капитала позволила пролетариату выжить и приумножиться, и в некотором смысле он был фактически создан ею. Владельцы капитала сделали возможным расширенный порядок человеческого сотрудничества, и, может быть, кто-то с гордостью называл себя капиталистом, усмотрев в этом признание эффективности своих усилий. Однако нельзя такое название считать удачным, так как оно предполагает столкновение интересов, которого на самом деле не существует.
Термин «рыночная экономика», заимствованный из немецкого языка, немного больше подходит для обозначения расширенного экономического порядка сотрудничества. Но и у него есть серьезные недостатки. Прежде всего так называемая рыночная экономика не является экономикой в строгом смысле этого слова, а представляет собой комплекс многих взаимодействующих хозяйств, с которыми у нее лишь несколько общих признаков (ни в коем случае не все). Если мы дадим сложным структурам, возникающим в результате взаимодействия отдельных хозяйств, название, указывающее на их преднамеренное создание, это приведет к персонификации или анимизму, которых следует избегать, поскольку они, как мы видели, порождают множество неверных представлений о процессах человеческого взаимодействия. Всегда нужно помнить, что рыночная «экономика» не есть продукт человеческого замысла. Она в общепринятом смысле напоминает «хозяйство», но на самом деле представляет собой структуру, коренным образом отличающуюся от него тем, что не служит единой иерархии целей.
Далее, от английского термина «рыночная экономика» нельзя образовать прилагательное, указывающее на целесообразность конкретных действий; оно было бы очень кстати. Поэтому некоторое время назад я предложил (1967/1978b: 90) ввести новый специальный термин, образованный от греческого слова, уже употреблявшегося в нужном смысле. В 1838 году архиепископ Уотли высказал идею называть «каталлактикой» теоретическую науку, объясняющую рыночный порядок, и время от времени этим названием пользовались; последний раз его упоминал Людвиг фон Мизес. Прилагательное «каталлактический», образованное от неологизма Уотли, употреблялось уже довольно широко. Эти термины особенно хороши тем, что греческое слово, от которого они произошли – katalattein или katalassein, – означает не только «обменивать», но также «принимать в сообщество» и «превращать из врага в друга», и это лишний раз свидетельствует о глубоком понимании древними греками подобных вопросов (Liddell and Scott, 1940, см. katallasso). Поэтому я и предложил новый термин «каталлаксия» для предмета науки, которую мы обычно называем экономикой, а саму науку, вслед за Уотли, именовать «каталлактикой». Полезность такого нововведения подтвердилась – первый термин уже приняли на вооружение некоторые из моих молодых коллег, и я убежден, что его широкое распространение сделало бы наши дискуссии более предметными.
Наша анимистическая лексика и неопределенное понятие «общество»
Приведенные примеры прекрасно иллюстрируют тот факт, что при изучении деятельности человека трудности понимания начинаются с определений и названия объекта исследований. Пожалуй, важнейшим из таких терминологических барьеров является слово «общество» – и не только потому, что со времен Маркса его использовали для размывания различий между правительствами и другими «институтами». Этим словом описывают множество систем взаимосвязей человеческой деятельности, так что можно сделать ложный вывод, что все такие системы однотипны. Это слово является одним из древнейших терминов, подобных, например, латинскому societas (образованному от socius – «лично знакомый кому-то товарищ или компаньон»); употреблялось оно для описания как реально существующего положения дел, так и отношений между людьми. Обычно это слово предполагало или подразумевало стремление к общим целям, которые достигаются только при сознательном сотрудничестве.
Как мы уже видели, одним из необходимых условий расширения человеческого сотрудничества за пределы индивидуального осознания является то, что люди начинают стремиться не к единым целям, а к соблюдению абстрактных правил поведения. Следуя правилам, мы всё больше и больше служим потребностям незнакомых нам людей и обнаруживаем, что наши собственные потребности точно так же удовлетворяются теми, кого мы не знаем. Чем шире пределы человеческого сотрудничества, тем меньше его мотивация соответствует традиционным представлениям о том, что должно происходить в «обществе», и тем менее значимым становится «социальное» – восходящее к древнему, устаревшему идеалу человеческого поведения. Люди все меньше осознают разницу между тем, что действительно характеризует индивидуальное поведение в группе, и пожеланиями, каким оно (в соответствии с древними обычаями) должно быть. «Обществом» стали называть любую группу людей, объединенных по какому угодно принципу, и при этом настаивать, что люди в ней должны вести себя как в первобытной группе.