Злоупотреблением словом «социальный» грешит весь мир, но, пожалуй, крайние формы это приняло в Западной Германии. В немецкой конституции 1949 г. использовалось выражение sozialer Rechtsstaat («социальное правовое государство»), откуда и пошло понятие «социальной рыночной экономики» – причем в таком смысле, какого вовсе не придавал ему его популяризатор Людвиг Эрхард. (Как-то в личной беседе он уверял меня, что, по его мнению, рыночную экономику не нужно делать социальной – она является таковой по своей природе.) «Верховенство закона», «рынок» – сами по себе достаточно ясные понятия, но прилагательное «социальный» лишает их части содержания. Благодаря такому использованию слова «социальный» немецкие ученые пришли к выводу, что если их правительство по конституции подчиняется Sozialstaatsprinzip (принципам социального государства), то ни о каком верховенстве закона не может идти речи. Точно так же они видят конфликт между Rechtsstaat и Sozialstaat (правовым государством и социальным государством) и поэтому закрепляют в своей конституции soziale Rechtsstaat («социальное правовое государство»). Я бы сказал, что эта конституция написана путаниками-фабианцами, вдохновленными Фридрихом Науманом, который в XIX веке изобрел «национал-социализм» (H. Maier, 1972:8).
Точно так же термин «демократия» имел довольно ясное значение, однако «социал-демократией» стал называться радикальный австромарксизм периода между двумя мировыми войнами; кроме того, в Великобритании так именуют политическую партию социалистов фабианского толка. Любопытно, что традиционным термином для того, что сейчас называют «социальным государством», было выражение «благожелательная деспотия», и возможно ли прийти к деспотии демократическим путем, то есть при сохранении личных свобод, – вот это проблема. Но от нее попросту отмахиваются и продолжают пользоваться бессмысленным словосочетанием «социал-демократия».
«Социальная справедливость» и «социальные права»
Наихудшим образом слово «социальный» употребляется, когда полностью уничтожает смысл определяемого им понятия, при использовании очень распространенной фразы «социальная справедливость». Хотя я уже довольно подробно рассматривал этот вопрос, особенно во втором томе трилогии «Право, законодательство и свобода» – «Мираж социальной справедливости», считаю необходимым хотя бы кратко изложить здесь свою точку зрения, поскольку понятие «социальная справедливость» играет важную роль в аргументах «за» и «против» социализма. Эта фраза – не более чем «семантическая подделка, ягодка того же поля, что и народная демократия» (много лет назад так довольно резко выразился один выдающийся человек, более мужественный, чем я (Curran, 1958:8)). Вызывает беспокойство тот факт, что этот термин, кажется, уже извратил мышление молодого поколения, и подтверждением этому может служить докторская диссертация, которую не так давно защитили в Оксфорде по теме социальной справедливости (Miller, 1976). В этой диссертации после изложения традиционной концепции справедливости следует поразительное замечание: «Возможно, существует также категория частной справедливости».
Я заметил, что атрибут «социальный» стараются применить ко всему, что связано с уменьшением либо устранением разницы в доходах. Но при чем тут слово «социальный»? Может быть, при том, что так легче обеспечить себе дополнительные голоса на выборах – плюсом к тем предполагаемым, что люди отдают по иным причинам? Похоже, так оно и есть; но это также означает, что все призывы к «социальному» направляют нас далее к «социальной справедливости» социализма. Таким образом, использование термина «социальный» становится эквивалентным призыву к «справедливости распределения». Однако это несовместимо с конкурентным рыночным порядком, а также с увеличением (или даже сохранением) численности населения и его благосостояния. Таким образом, из-за подобных заблуждений люди стали называть «социальным» («общественным») то, что является как раз главным препятствием для поддержания жизни «общества». Так что «социальное» на самом деле следовало бы именовать «антисоциальным».
Понятно, что людей больше бы устраивал экономический порядок, если бы они считали справедливой относительную разницу в материальном положении. Однако идея справедливости распределения – чтобы каждый получал те блага, которых он достоин, – в расширенном порядке человеческого сотрудничества (или каталлаксии) бессмысленна, потому что имеющийся продукт (его размер и даже существование) зависит от способа распределения, не имеющего отношения ни к каким нравственным заслугам. По уже изложенным причинам, они не поддаются объективной оценке, и в любом случае, если вся система приспосабливается к множеству фактов (которые еще предстоит обнаружить), то мы должны признать, что «успех оценивается результатами, а не мотивацией» (Alchian, 1950: 213). Любая расширенная система сотрудничества должна постоянно адаптироваться к внешним факторам (включая жизнь, здоровье и энергию ее членов), и смешно требовать, чтобы происходили только «справедливые» изменения, – так же смешно, как и верить в справедливость сознательной реакции людей в ответ на такие изменения. Человечество не могло бы ни достичь своей нынешней численности, ни поддерживать ее без неравенства, которое не зависит ни от каких рассуждений о морали и которое нельзя с ними примирить. Если человек прилагает усилия, чтобы достичь успеха, то это, конечно, повышает его шансы, но одних усилий недостаточно. Зависть тех, кто не преуспел, хотя старался не меньше других, вполне понятна, однако она работает против общих интересов. Тогда – если нам действительно важны общие интересы – не стóит поддаваться этому весьма характерному инстинктивному чувству; нужно согласиться с тем, что вознаграждение определяет рыночный процесс. Только рынок оценит размер индивидуального вклада в общий продукт, и невозможно каким-то иным способом определить, какое вознаграждение заставит человека выбрать ту деятельность, занимаясь которой он будет наилучшим образом содействовать увеличению общего объема товаров и услуг. И если считать последнее достойным похвалы, то в высшей степени нравственны и результаты рыночных процессов.
Нереализуемые и необоснованные обещания раскололи человечество на две враждующие группы. Никакой компромисс не поможет устранить источники этого противостояния, поскольку любая уступка ошибочным представлениям породит еще более несбыточные ожидания. Тем не менее этику антикапиталистической направленности продолжают поддерживать ошибки тех, кто осуждает способствующие созданию богатства институты – которым эти люди обязаны своим существованием. Они прикидываются борцами за свободу и осуждают собственность, договор, конкуренцию, рекламу, прибыль и даже сами деньги. Воображая, что разум подскажет им, как организовать человеческие усилия для лучшего удовлетворения врожденных желаний, они сами представляют серьезную угрозу для цивилизации.
Глава восьмаяРасширенный порядок и рост населения
Самый бесспорный показатель процветания любой страны – увеличение числа ее жителей.
Катастрофа по Мальтусу: боязнь перенаселения
Я пытался объяснить, как возник и развивался расширенный порядок человеческого сотрудничества, – несмотря на сопротивление наших инстинктов и страх перед неопределенностью, присущей спонтанным процессам, несмотря на то что большинство людей не разбираются в экономике и что все это порождает общественные движения, которые стремятся использовать якобы рациональные средства для достижения, по сути, атавистических целей. Я также утверждал, что если такие движения и в самом деле сумели бы вытеснить рынок, то расширенный порядок перестал бы существовать и бóльшая часть человечества была бы обречена на страдания и гибель. Нравится нам это или нет, но сегодняшнее население земли уже существует. Разрушить материальные основы жизни людей ради «этических» (или потакающих нашим инстинктам) усовершенствований, сторонниками которых являются социалисты, означало бы взять на себя ответственность за смерть огромного числа людей и обнищание тех, кто выживет (см. также мои работы 1954/1967: 208 и 1983: 25–29).
Вряд ли я скажу что-то новое, если отмечу, что численность населения тесно связана с существованием (и преимуществами) определенных практик, институтов и форм человеческого взаимодействия. Адам Смит чрезвычайно точно сказал: «Так как возможность обмена ведет к разделению труда, то степень последнего всегда должна ограничиваться пределами этой возможности обмена, или, другими словами, размерами рынка» (1776/1976: 31; ср. также «Заметки о разделении труда» в «Лекциях по юриспруденции», 1978: 582–586). Давно замечено, что те, кто следовал практике конкурентного рынка, увеличивались численно и вытесняли других, следовавших иным обычаям. Вслед за подобным же наблюдением Джона Локка во «Втором трактате о правлении» (1690/1887) американский историк Джеймс Салливан еще в 1795 году отметил тот факт, что когда европейские колонисты вытеснили коренных жителей Америки, на том же участке земли, где один дикарь «едва добывал себе пропитание» охотой, теперь процветают пятьсот «мыслящих существ» (1795: 139). (Охотничьи племена вытеснялись также племенами, которые научились обрабатывать землю.)
Одна группа вытесняла другую, менялись обычаи, и все это часто, хотя и не всегда, сопровождалось кровопролитием. Конечно же, события везде развивались по-разному, и мы не станем рассматривать здесь подробно все обстоятельства, от которых это могло зависеть. Кое-где при вторжении расширенного порядка приверженцы новых обычаев, которым удавалось получить бóльшую выгоду от владения землей, часто могли предложить коренным жителям в обмен на их земли почти столько же, а иногда и больше, чем те зарабатывали тяжелым трудом (при этом «захватчикам» не нужно было прибегать к силе, а коренные жители избавлялись от какой-либо работы). С другой стороны, высокая плотность поселений более развитых народов давала им возможность сопротивляться изгнанию с обширных территорий, в которых они нуждались и которые возделывали в те времена, когда и