Но для эффективного отбора этого недостаточно, поскольку такие верования, а также связанные с ними обряды и церемонии должны работать и на другом уровне. Эволюционный отбор произойдет только в том случае, если общепринятые обычаи докажут свое благотворное влияние на группу людей. Как же эти обычаи переходят из поколения в поколение? В отличие от генетических признаков, культурные ценности не передаются сами собой. Продолжится ли традиция в следующем поколении или нет – это будет таким же положительным или отрицательным вкладом в набор традиций, как и те, что вносят отдельные люди. То есть только после смены нескольких поколений станет ясно, что какая-либо конкретная традиция действительно выжила и распространилась, особенно если речь идет о правилах поведения, противоречащих инстинктам. Такие традиции часто сопровождают разнообразные мифы, и простые утилитаристские или даже функционалистские объяснения различных ритуалов и обрядов будут звучать неубедительно и даже неправдоподобно.
Мы отчасти обязаны мистическим и религиозным верованиям (и особенно – по моему мнению – основным монотеистическим религиям) тем, что полезные традиции сохранялись и передавались достаточно долго, чтобы следовавшие им группы увеличились численно и распространились в ходе естественного и культурного отбора. Это означает, что (нравится нам это или нет) религиозные верования в какой-то степени способствовали сохранению определенных традиций и цивилизации. Они не являются истинными и не поддаются проверке (в том смысле, в каком можно проверить научные утверждения) и, конечно же, не вытекают из каких-либо рациональных доказательств. Мне приходило в голову, что уместно было бы назвать, по крайней мере, некоторые из них – в знак признательности – «символическими истинами», поскольку они действительно помогали людям «плодиться и размножаться, наполнять землю и владеть ею» (Бытие 1:28). Даже тем, кто так же, как и я, не готов принять антропоморфную концепцию персонифицированного Бога, следует признать, что отказ от верований (по нашему мнению, не имеющих реальной основы) лишил бы человечество мощной поддержки в длительном процессе развития расширенного порядка, преимуществами которого мы сейчас пользуемся, и что даже в наше время утрата таких верований, истинных или ложных, создает большие трудности.
Во всяком случае, если религия считает, что мораль определяют неведомые нам силы, то такая точка зрения представляется более верной (пусть и по другой причине), чем рационалистическое заблуждение, будто человек с помощью собственного разума изобрел мораль, благодаря которой он достигнет большего, чем когда-либо предвидел. Стоит об этом помнить, ведь тогда мы сможем лучше понять и оценить тех представителей церкви, которые, даже подвергая сомнению достоверность каких-то положений своего учения, продолжали проповедовать их из боязни, что потеря веры приведет к падению нравов. Несомненно, они были правы. Даже агностик должен признать, что своей моралью и традициями, не только обеспечившими существование нашей цивилизации, но и сохранившими наши жизни, мы обязаны подобным суждениям (совершенно неприемлемым с научной точки зрения).
Нельзя оспаривать тот факт, что существует историческая связь между религией и теми ценностями, которые помогли возникнуть и развиться нашей цивилизации (например, институты семьи и индивидуальной собственности). Однако это не означает, что подобные ценности и религия как таковая связаны внутренне. За последние две тысячи лет много кто из основателей различных религий выступал против собственности и семьи. Но сохранились только религии, поддерживающие эти институты. Поэтому перспективы коммунизма, выступающего и против собственности, и против семьи (а также против религии), не представляются многообещающими. Я думаю, коммунизм тоже является своего рода религией. Время ее прошло, и сейчас она приходит в упадок. В ходе естественного отбора религий уходят в небытие бесполезные: мы наблюдаем это на примере тех стран, где строили социализм и коммунизм.
Упадок коммунизма, о котором я говорю, в основном имеет место там, где коммунистические идеи воплощали в жизнь, после чего наступало разочарование – утопические надежды не сбылись. Однако их превозносят те, кто не испытал на себе последствий такого воплощения: западные интеллектуалы и бедняки периферии расширенного порядка, то есть стран третьего мира. Среди первых, похоже, растет понимание, что рационализм (который мы критикуем в данной книге) – это ложный бог. Но потребность в хоть каком-то божестве остается и частично удовлетворяется, например, возвращением к курьезной версии гегелевской диалектики, которая позволяет иллюзии рациональности уживаться с убеждениями, закрытыми для критики из-за их неоспоримой приверженности «гуманистическому мышлению» (приверженность эта сама по себе в высшей степени рационалистична именно в том конструктивистском смысле, который я критиковал). Как выразился Герберт Маркузе, «подлинная свобода индивидуального существования (и не только в либералистском смысле) возможна лишь в некоем особой структуры полисе, ”рационально” организованном обществе» (цитируется по Jay, 1973: 119; о смысле такой «рациональности» см. там же, 49, 57, 60, 64, 81, 125 и т. д.). В последнем случае «теология освобождения» может слиться с национализмом, и тогда возникнет новая религия сильнейшего воздействия, с катастрофическими последствиями для тех, кто уже находится в тяжелом экономическом положении (см. O’Brien, 1986).
Как религия поддерживала полезные обычаи? Если их последователям не было очевидно их благотворное влияние, то такие обычаи сохранялись достаточно долго (чтобы их преимущества стали явными), только если поддерживались какими-то другими верованиями. Для этой роли прекрасно подходила извечная вера людей в сверхъестественные силы. По мере того как порядок человеческого взаимодействия расширялся и все больше вступал в противоречие с инстинктами, он мог какое-то время полностью зависеть от сохраняющегося влияния таких религиозных верований. Они были ложной причиной, побуждавшей людей делать то, что требовалось для поддержания самого порядка и, благодаря ему, – жизней все большего количества людей (см. Приложение G).
Расширенный порядок никогда не был чьим-то замыслом, и точно так же нет оснований полагать, что подобное содействие со стороны религии являлось намеренным или носило характер «заговора». Наивно было бы (особенно в свете нашего довода, что мы не можем наблюдать эффекты от следования нашей морали) представлять дело так, будто какая-то мудрая элита хладнокровно анализирует влияние различных норм морали, выбирает подходящие и организует заговор: с помощью «благородной лжи» (выражение Платона) убеждает массы глотать «опиум для народа» и тем самым действовать в интересах правителей. Конечно, часто бывало, что светские правители принимали решения относительно выбора той или иной версии основных религий. Более того, они иногда сознательно (и весьма цинично) заручались поддержкой религиозных деятелей. Но в основном это касалось каких-то текущих спорных моментов и вряд ли имело значение для длительных периодов эволюции – периодов, когда решающим оказывался ответ на вопрос: способствует ли выбранное правило росту сообщества. И не важно, какая из правящих клик продвигала это правило в течение конкретного отрезка времени.
При описании и оценке таких вопросов можно столкнуться с некоторыми языковыми проблемами. С помощью обычного языка не всегда можно точно выразить необходимые различия, особенно когда речь идет о понятии «знание». Например, идет ли речь о знании, если человек привык вести себя определенным образом, но даже не подозревает, что тем самым увеличивает вероятность выживания не только для себя и своей семьи, но и многих неизвестных ему людей? Особенно если он следует этой привычке, исходя из совершенно других или даже неверных мотивов? Можно со всей очевидностью сказать, что им успешно руководит вовсе не то, что принято называть рациональным знанием. Допустимо описать такие привычки, как «эмотивные», однако это не добавит ясности, поскольку они явно не всегда руководствуются эмоциями в строгом смысле этого слова, хотя часто подкрепляются и сохраняются благодаря, например, боязни осуждения или наказания (от людей или от Бога). В большинстве случаев выигрывали те, кто в силу «слепой привычки» или следуя религиозным заповедям придерживался, например, правила «честность – лучшая политика». Они опережали более умных людей, «рассуждавших» иначе. Если говорить о стратегиях выживания, то в процессе биологической эволюции важнейшую роль играла их жесткость и гибкость; мораль в форме жестких правил иногда оказывалась эффективнее, хотя приверженцы более гибких правил старались управлять ими, руководствуясь конкретными фактами и ожидаемыми последствиями, – а это уже гораздо ближе к понятию «знание».
Что касается меня лично, то предпочту заявить: не думаю, что имею право утверждать либо отрицать существование того, что называют Богом, поскольку признаю – я просто не понимаю значение этого слова. Я, безусловно, отвергаю любые антропоморфные, персонифицирующие или анимистические толкования данного понятия, хотя большинство людей вкладывает в него именно такой смысл. Представление о человекоподобном или другом обладающем разумом существе кажется мне скорее самонадеянной переоценкой способностей человеческого разума. Я не могу придавать значение словам, если в структуре моего собственного мышления или в моей картине мира нет места, придававшего им смысл. И с моей стороны было бы нечестно использовать эти слова для выражения собственных убеждений.
Я долго сомневался, выносить ли на страницы книги такое замечание личного характера, но все же решил сделать это, потому что поддержка со стороны открытого агностика может помочь верующим более решительно следовать своим убеждениям, опираясь на выводы, оказавшиеся для нас общими. Возможно, для многих Бог является просто олицетворением традиций морали и ценностей, оберегающих их сообщества. Мы начинаем понимать, что источник порядка (религия считает таким источником человекоподобного Бога) дает нам своеобразную карту или руководство, которое указывает одной из частей верные ориентиры внутри целого. Он также находится в физическом мире и является одной из его характеристик, хотя весь порядок слишком сложен, чтобы какая-то из его составных частей смогла представить себе полную «картину», создать цельный «образ». В связи с этим вполне обоснованны религиозные запреты на поклонение идолам, то есть на создание подобных образов. Тем не менее большинство людей способны воспринимать абстрактные традиции только как Волю какого-то разума. Тогда не начнут ли они искать эту волю в «обществе» – в наш просвещенный век, когда открытое поклонение сверхъестественному относят к суеверию?