Как всегда осторожный, Сталин не желал допускать, чтобы его вовлекли в какие-либо чересчур поспешные действия. Целых четырнадцать дней он вел себя тихо и наблюдал за продвижением армий Гитлера. Даже когда германские войска, преследуя отступающие польские части, через Вислу вторгались в советскую сферу влияния, Сталин, несмотря на настойчивые требования германской стороны вступить в Польшу\ отказывался это сделать, мотивируя тем, что несоблюдение согласованного разграничения сфер взаимных интересов все равно не предотвратило бы предусмотренного раздела Польши.
Последнюю фразу я прочитал раз двадцать, но так и не смог вникнуть в ее смысл. Если Хильгер лично присутствовал на встрече с советским вождем, на которой обсуждался польский вопрос, он мог бы более подробно изложить его точку зрения. Вместо этого он городит какую-то словесную ахинею.
Для этого бездействия имелись три причины: первая — Сталин считался с мировой общественностью, которую он не хотел снова неприятно поразить; вторая — его решение начать действовать только тогда, когда ему представится удобный предлог для вступления в Польшу; и третья — тот факт, что Кремль переоценивал силу военного сопротивления Польши и рассчитывал на более длительную кампанию.
10 сентября Молотов заявил графу Шуленбургу: Красной Армии для ее подготовки требуется еще две-три недели. Но уже 16 сентября, когда польское правительство покинуло страну, Молотов сообщил, что Сталин примет посла «еще сегодня же ночью» и назовет ему «день и час советского наступления». При этом Молотов заявил: «Советское правительство в подлежащем публикации только им одним коммюнике обоснует свое решение, в частности, тем, что вследствие развала польского государства оно видит себя обязанным выступить на защиту своих украинских и белорусских братьев и дать этому несчастному населению возможность спокойно трудиться». Граф Шуленбург выразил удивление столь своеобразной формулировкой коммюнике. Ведь оно законно вызывает вопрос, от кого, собственно, следует защищать украинцев и белорусов, раз на польской территории находятся только германские и советские войска. К тому же в этой форме коммюнике создаст за границей впечатление, будто между Германией и Советским Союзом что-то не в порядке. Вопрос о коммюнике был решен только через два дня, после того как вмешался лично Сталин, и было предложено совместное коммюнике, с текстом которого согласились наконец обе стороны.
17 сентября в 2 часа ночи граф Шуленбург, германский военный атташе генерал Кестринг и я были приглашены к Сталину. Сталин объявил нам, что в 6 часов утра Красная Армия перейдет советскую границу по всей линии от Полоцка до Каменец-Подольского, и просил нас соответствующим образом известить об этом компетентные германские органы. Ошеломленный военный атташе попытался объяснить, что за те несколько часов, которые еще имеются в его распоряжении, своевременно поставить об этом в известность войска невозможно и потому неизбежны столкновения.
Однако Ворошилов отклонил все возражения Кестринга репликой, что немцы при их испытанном организационном таланте легко справятся и с этой ситуацией. Ворошилов оказался прав, поскольку при русском продвижении и при встрече советских и германских войск никаких значительных недоразумений не произошло.
25 сентября Сталин вновь вызвал к себе посла, чтобы заявить ему: при окончательном урегулировании польского вопроса следует избежать всего, что в будущем могло бы вызвать трения между Германией и Советским Союзом. Со словами, что если с этой точки зрения «сохранение самостоятельного остатка Польши кажется ошибочным», Сталин предложил внести в секретный дополнительный протокол следующее изменение предусмотренной ранее демаркационной линии: Литва должна быть включена в советскую сферу влияния, за что Германия может быть компенсирована расположенной между Вислой и Бугом польской территорией, которая охватывает Люблинское и Варшавское воеводства. В случае согласия Германии, добавил Сталин, Советский Союз немедленно приступил бы к решению проблем Прибалтийских государств в соответствии с соглашениями от 23 августа и ожидает при этом безоговорочной поддержки со стороны германского правительства.
Для переговоров по этому предложению 27 сентября в 5 часов дня в Москву со вторым визитом прибыл Риббентроп. На аэродроме приветствовать его собралось много высоких партийных функционеров и несколько высших офицеров Красной Армии, был выстроен почетный караул. Переговоры со Сталиным и Молотовым начались 27 сентября поздно вечером, продолжались во второй половине следующего дня и закончились ранним утром 29-го подписанием договора о границе и дружбе, который вошел в историю с датой 29 сентября 1939 г. В качестве важного пункта он содержал договоренность о разграничении сфер влияния согласно сталинскому предложению. Одновременно обе стороны договорились о начале экономических переговоров, о переселении немцев из советской сферы влияния в Германию, а также о многом другом. Входе переговоров со Сталиным Риббентроп высказал большой оптимизм насчет военного положения Германии и подчеркнул, что Германия не нуждается ни в какой военной помощи Советского Союза, но рассчитывает на поставку важных военных материалов.
Вечером 28 сентября Молотов дал в честь Риббентропа банкет, на котором вместе со Сталиным присутствовали многие высокие советские руководители, такие как Микоян, Каганович, Ворошилов и Берия. Сталин был в весьма хорошем расположении духа, и Риббентроп позже не раз повторял: «Я чувствовал себя в Кремле так хорошо, словно находился среди старых национал-социалистических партайгеноссен».
Вообще-то подобные слова Риббентроп не произносил — это распространенная байка, и не более того. На самом деле они были сказаны членом его делегации Форстером. Олег Вишлев в книге «Накануне 22 июня 1941 года» приводит со ссылкой на Политический архив ФРГ (ADAP. Serie D, Bd. VIII. Dok. № 665) отрывок из записи беседы между Риббентропом и Муссолини 10 марта 1940 г., сделанной главным переводчиком германского правительства Шмидтом:«Во время своего второго визита в Москву у него (Риббентропа. — О.В.) была возможность за ужином, данным Сталиным, поговорить со всеми членами Политбюро. С немецкой стороны присутствовали также старые товарищи по партии, например, гауляйтер Форстер, и, в частности, Форстер после мероприятия заявил, что было так, будто он беседовал со старыми товарищами по партии…»[28].
Выходит, что воспоминания Хильгера являются не воспоминаниями, а компиляцией публикаций из желтой прессы.
Общее настроение подогревалось тем, что по инициативе Сталина Молотов произносил множество тостов за здоровье присутствующих. Однако сам Сталин в тот вечер почти не пил. Я сидел наискосок от него. Берия, сидевший рядом со мной, все время старался уговорить меня выпить перцовки больше, чем мне хотелось. Сталин заметил, что мы с Берией о чем-то спорим, и спросил о причине. Когда я ему ответил, он сказал: «Ну, если вы пить не хотите, никто вас заставить не может». — «Даже шеф НКВД?» — спросил я шутя. На это последовал ответ: «Здесь, за этим столом, даже шеф НКВД значит не больше, чем кто-нибудь другой». <…>
Попахивает дешевой детективной биллетристикой. Коварный Берия опаивает германского дипломата и американского шпиона, чтобы выведать все секреты, но тот стойко держится. Вот только переводчик Хильгер находился во время этого обеда (который почему-то именуется банкетом, что неверно) при исполнении служебных обязанностей, и в принципе пить не мог. Даже есть переводчикам не полагается, поскольку переводить с набитым ртом трудновато. А уж пьяного толмача я не могу себе представить при всем желании.
Во исполнение обязательства консультироваться друг с другом, которое договаривающиеся стороны взяли на себя согласно статье 3 пакта о ненападении, граф Шуленбург 7 мая [1940 г.], то есть за три дня до германского вторжения в Бельгию и Голландию, посетил Молотова, чтобы проинформировать его о предстоящей акции Германии. Молотов дал ясно понять, на сколько она была желательна для советского правительства. «Советское правительство, — сказал он, — проявляет полное понимание того, что Германия должна защититься от англо французского нападения». Чего ждало Советское правительство от германского наступления на Голландию и Бельгию, было совершенно ясно: более упорного англо-французского сопротивления, затягивания войны, а тем самым еще большего ослабления как Германии, так и ее противников. <…>
Я готов поверить даже в то, что Хильгер, презрев служебный долг, наяривал перцовку во время обеда в Кремле. Но в то, что Шуленбург еще за три дня до начала операции «Гельб» проинформировал Советский Союз о наступлении на западе, — в это я не поверю, даже если сам Хильгер встанет из могилы и скажет это лично. В этом месте у меня уже не было сомнений, что мемуары Хильгера написаны кем-то очень далеким от дипломатии и военного ремесла.
Об атаке на Польшу Германия проинформировала СССР уже после вторжения (уведомил советское правительство об этом Хильгер через шесть часов после вторжения). Но почему-то об атаке на Францию Сталин получил известие за три дня. Вообще-то даже Гитлер не знал наверняка, когда начнется операция (дата переносилась неоднократно). В конце концов, многое зависело от погоды. Наконец, даже если фюрер окончательно решил начать наступление 10 мая, об этом не должен был узнать даже его ближайший союзник Муссолини. Но советскому правительству, формально нейтральному, а на деле желающему военного истощения Германии, Шуленбург якобы раскрывает все карты. А если бы коварный Сталин во исполнение своего желания раскрыл бы тайну французам и англичанам?
Наверное, туповатый литератор, который сочинял мемуары Хильгера, пробежал глазами американский сборник фальшивок «Нацистско-советские отношения. 1939–1941», и в его памяти что-то запало касательно Шуленбурга и даты 7 мая. Давайте и мы полистаем вы