– И правильно делаете, – улыбнулась Габи. – Не верьте мне, верьте товарищу Сталину. Он такое же чудовище, как наш фюрер, но именно поэтому у него есть шанс покончить с нацизмом. Гуманным западным демократам Гитлер не по зубам, они даже не понимают, с чем имеют дело. Только равный может понять и победить наше чудовище, только ваш товарищ Сталин. Верьте ему. Желаю удачи!
Габи побежала к остановке, успела вскочить в отъезжающий трамвай, из окна увидела силуэт связника в холодном коротком пальто, в дурацкой шляпе и подумала, что надо обязательно сказать Бруно, пусть одевает своих агентов теплее и пусть не присылает больше таких юных наивных фанатиков.
Хозяин не вызывал референта Крылова и сводку не требовал. Очередной кремлевский день закончился, так и не начавшись. Поскребышев отпустил Илью домой в четверть девятого, как только Хозяин уехал.
Хотелось пройти пешком по вечерним улицам. Илья шел очень быстро, почти бежал. Во время таких прогулок возникало обманчивое чувство свободы. Он не заметил, как очутился у Краснопресненского парка. Каток был ярко освещен прожектором, звучала музыка, по радио передавали вальс из «Щелкунчика». Сквозь ограду мелькали фигуры катавшихся. Илье почудилась среди них Маша. Он увидел ее одновременно вдали, на катке, и совсем близко, лицом к лицу, ему даже показалось, что он обнимает и целует ее. Усилием воли прогоняя галлюцинацию, он заставил себя вернуться на землю, почувствовал холод, усталость, тяжесть авоськи, задрал край варежки, взглянул на фосфорный светящийся циферблат. Без пяти девять. Если сейчас Маша и крутит свои фуэте, то не здесь, а в театре, на репетиции.
От Карла Рихардовича он узнавал все подробности ее жизни. Старик не упрекал его, но постоянно рассказывал, как девочка ждет звонка. Чем дольше он не звонит, тем труднее будет объясниться. Так нельзя поступать. Но как можно и должно поступить, Илья не знал. Только чувствовал, что, если увидит ее, расстаться уже не сумеет.
Он ускорил шаг, как будто убегая от самого себя. Вечер был тихий, с легким морозцем, с яркими звездами на безоблачном небе. Снег весело скрипел под ногами, искрился в фонарном свете. Мамаше Настасье сегодня исполнилось шестьдесят лет. В авоське лежали бумажные пакеты, в них батон сырокопченой колбасы, банка паюсной икры, плитка пористого шоколада «Конек-Горбунок», три апельсина, белая пуховая шаль, розовые байковые панталоны пятьдесят второго размера. Настасья всегда заранее заказывала подарки, Илья в точности выполнял заказы. На этот раз по случаю круглой даты он купил для нее женские наручные часы «Полет» на изящной серебряной браслетке.
Настасья жила в той самой коммуналке, куда они переехали в двадцатом. Илья звал ее к себе на Грановского, ему было совестно, что он один занимает шикарную квартиру, а мамаша ютится в сырой комнатенке с полукруглым окном у пола, которое смотрит в глухую стену соседнего дома. Общая кухня, утром очередь в уборную и в ванную. Но мамаша твердила, что ей тут веселее, всегда есть с кем поболтать, посмеяться, поругаться. Вот если он женится, родит ей внуков, тогда, так и быть, она переселится на Грановского. А пока он живет бобылем, ей в его казенных хоромах делать нечего, там тоска смертная.
Дверь открыл соседский сын Николаша, маленький, тощий, обритый налысо подросток. Босой, в широких отцовских подштанниках, в материнской вязаной кофте, с пионерским галстуком на шее, он выглядел как огородное чучело.
– Здрасть-дядь-Илья, – просипел он простуженно и помахал белыми ресницами. – Сумка-то тяжелая, давайте помогу.
Николаша учуял запахи, взгляд его прирос к авоське, ноздри затрепетали. Илья вытащил апельсин.
– На, угощайся. Ты чего босиком шастаешь?
– Так это, вырос я из всего, мамка говорит, на меня не накупишься обувки, – Николаша взял апельсин обеими руками, прижал к лицу. – Спасиб-дядь-Илья. Колбаса какая у вас, можно я посмотрю?
Илья стянул варежку, погладил обритую голову. Он помнил Николашу младенцем, а его родителей молодыми, здоровыми, счастливыми. Они работали на Трехгорке. Мать ткачиха, отец слесарь. Сейчас мать болела, отец пил.
– Слушай, Николаша, у тети Насти сегодня юбилей, шестьдесят лет, ты через полчасика зайди, поздравь, вот она тебя и угостит, хорошо?
– Хорошо, дядь-Илья, да только я уж поздравлял, – Николаша шмыгнул носом. – Тетя Настя меня макарошками накормила, с фаршем. Очень вкусно. Мамка-то все болеет, готовить не может, вот врачиха с поликлиники приходила, сказала, в больницу нужно ей лечь, а то помрет.
– Ну, может, и правда в больницу? И ничего она не помрет, не бойся, поправится как миленькая.
Николаша стоял потупившись, гладил пальцами апельсин. Ногти были обкусаны, на костяшках свежие ссадины. В полутемном коридоре пахло вареной капустой и хозяйственным мылом. Работало радио, Козловский пел арию Ленского. Из кухни выплыла незнакомая молодая бабенка в цветастом халате, с шипящей сковородой, увидела Илью, остановилась, прищурилась.
– Добрый вечер, – поздоровался Илья.
Бабенка не ответила, надменно тряхнула рыжей головой, унизанной белыми папильотками.
– Лисина Клавка, ей комнату Бренеров дали, – шепотом объяснил Николаша. – Стервозина такая, жуть.
Илья не стал спрашивать, куда делись Бренеры. Дверь Настасьиной комнаты распахнулась, ударил волной и растекся по коридору страстный тенор:
«Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она?»
Мамаша включала радио на полную громкость, как только там начинали петь, и приглушала, как только начинали говорить, совсем не выключала, чтобы не пропустить, если перестанут трепаться и запоют.
– Явился, бобыль бесприютный, – громовой бас Настасьи заглушил Козловского. – Я уж и не чаяла дождаться тебя, думала, забыл мамашин юбилей.
В комнате за круглым столом сидели соседи. Две старушки, Верочка и Веточка, библиотекарши. Когда Илья учился в университете, Настасья решила заняться самообразованием, записалась к ним в библиотеку, читать не читала, а двух ветхих библиотечных барышень практически удочерила. Они пересказывали ей «Анну Каренину» и «Графа Монте-Кристо». Она подкармливала их столовскими котлетами.
Илья не знал, сколько им лет. Они были двоюродными сестрами, но с возрастом стали похожи, как близнецы, обе высокие, худые, тихие, белоснежно седые. Аккуратно заштопанные кружевные воротнички, темные платья. Настасья как-то обмолвилась, что Веточка в гражданскую потеряла мужа и ребенка, а Верочка монашка с юности, теперь в миру, монастырей-то не осталось.
Рядом с библиотекаршами сидел Евгений Арсентьевич, бухгалтер, маленький, толстенький, с глянцевой лысиной. Круглые очки в стальной оправе увеличивали серые глаза и придавали бледному сморщенному лицу выражение испуга и растерянности. Фамилию он носил самую неподходящую для такого печального и застенчивого человека: Гогот. Жил за стенкой, в соседней комнате. Когда-то давно сватался к Настасье. Она долго размышляла, принять ли предложение. Ее смущало, что Евгений Арсентьевич ниже нее на голову (люди засмеют); моложе на пять лет (бросит, найдет молодую); не пьет спиртного, ест только диетическое, страдает язвой желудка (ну и на хрена такая радость?).
Получив отказ, Евгений Арсентьевич продолжал ходить в гости, Настасья привыкла к нему, жалела.
Илья поздоровался со стариками, вручил мамаше подарки. Все съедобное она сразу выложила на стол, дала Евгению Арсентьевичу нож и доску, велела нарезать колбасу. Розовые трико конфузливо убрала в ящик комода, шаль развернула, накинула на плечи. Достала из коробочки часы, разохалась, надела на запястье и потом все время поглядывала на них, трогала блестящую браслетку, стеклышко циферблата.
Специально для юбилея Настасья с лета заготовила рябиновку, она очень гордилась этим напитком. Прежде чем выпить, нюхала, жмурилась, приговаривала:
– Ой, да хорош домашний ликерчик, вкуснее любого французского.
Рябиновка была крепкая, липкая, приторно сладкая. Только Евгений Арсентьевич имел право не пить, ему Настасья поставила бутылку нарзана. Верочка и Веточка вежливо пригубили рябиновку, Илье пришлось опустошить рюмку.
– Ну, давай, сынок, за тебя, за будущих внуков-правнуков.
– За тебя, мамаша, – Илья поцеловал Настасью в пухлую, совсем не старческую щеку. – Будь, пожалуйста, здорова. Тебе больше сорока никак не дашь.
– Правильно, сынок, сорок лет – бабий цвет, – Настасья тоненько засмеялась, встала и положила свою огромную лапищу на голову Евгения Арсентьевича. – Вот он, женишок-то мой, суженый, ряженый, напомаженный.
– Почему же я напомаженный, Настя? – краснея, млея под ее ладонью, спросил бухгалтер.
– Это так, для рифмы, – улыбнулась Веточка.
– Понятное дело для рифмы, помадить-то нам нечего, волосины ни одной не осталось, – Настасья наклонилась, громко чмокнула Евгения Арсентьевича в лысину и опять засмеялась.
Но смех у нее получался искусственный, невеселый. Для веселья не хватало водки. В этой тихой компании Настасья водку никогда не пила, только «ликерчик», в крайнем случае красное сухое. Водочными собутыльниками были другие соседи, судомойка и подавальщица из наркомпросовской столовой да Федор, отец Николаши. Их она называла «простой народ», а библиотекарш и бухгалтера – «унтельгенция». На свой юбилей пригласила только «унтельгенцию», хотела посидеть культурно, к тому же считала, что ее образованному сыну за одним столом с «простым народом» делать нечего.
По радио продолжался концерт, классический репертуар сменился народными песнями. Женский хор медленно, под балалаечные переливы и гул аккордеона, выводил:
Океан да с океаном – братья кровные.
Сталин Ленину да кровный брат
по работе, по размаху орлиному,
по полету, по простору соколиному.
Мы идем со Сталиным, как с Лениным.
Говорим со Сталиным, как с Лениным.
Знает все он наши думки-думушки,