– Честно говоря, не очень, – Габи вздохнула и опустила глаза. – Мода, косметика, рукоделие, все это, конечно, интересно, но хочется попробовать себя в чем-то другом.
– Да, творческая личность должна развиваться, – глубокомысленно заметила Аннелиз. – Знаете, Габриэль, в пресс-центре МИД не хватает свежих лиц, живой молодой энергии. Штат непомерно раздут, но в основном это престарелые бюрократы, интриганы, карьеристы, в общем, всякий сброд…
Габи затаила дыхание. В разговорах со Стефани она несколько раз жаловалась, что ей надоело писать для «Серебряного зеркала». Ходили слухи, что Аннелиз заранее готовит площадку для вступления мужа на должность министра и стремится пропихнуть в МИД как можно больше своих людей.
«Своих людей… – прошептала маленькая Габи. – Но при чем здесь я?»
«Если я уйду из журнала в пресс-центр, буду обязана этим фрау Риббентроп, а свой человек для нее тот, кто ей обязан и полностью от нее зависит», – возразила взрослая Габриэль.
«Она ненавидит старую баронессу, – напомнила маленькая. – Человек, связанный с фон Блеффами, никогда не станет для нее своим».
«Ненавидит, – согласилась взрослая. – В пресс-центр я попаду, только если расплююсь с Франсом».
– Стефани говорила, что, кроме французского, вы владеете русским, – продолжала Аннелиз.
– Стефани, как всегда, преувеличивает. Русский я знаю совсем слабо, могу читать со словарем.
– В пресс-центре русским владеют несколько человек. Старые тупые зануды, никакого доверия эти люди не вызывают. А ведь русский в ближайшем будущем станет весьма актуален. Думаю, в вашем возрасте не проблема быстро подтянуть язык… Да, но вам придется покинуть «Серебряное зеркало», изменить образ жизни, круг общения. Как отнесутся к этому ваш жених и будущая свекровь? – Аннелиз озабоченно сдвинула брови.
– Ой, вот об этом даже думать боюсь, – честно призналась Габи. – Будет скандал и ужас.
– Габи, ну ты же не любишь его, – выпалила Стефани. – Почему бы тебе не послать этих свиней фон Блеффов к чертям собачьим?
– Детка, что за язык? Где ты нахваталась таких грубых выражений? – Аннелиз с притворной строгостью погрозила племяннице пальцем, потом взглянула на Габи: – Бесцеремонность нашей малышки многих шокирует, но вы, дорогая Габриэль, наверное, уже заметили, что Стефани всегда говорит правду.
Впервые за вечер госпожа Риббентроп улыбнулась настоящей, открытой улыбкой, которая выглядела довольно неприятно и вовсе не шла ее строгому лицу.
Вечером, без четверти восемь, Карл Рихардович вышел из пряничного домика, на трамвае доехал до Зубовского бульвара. Прошел пешком до станции метро «Парк культуры», отыскал неподалеку от входа в метро свободную телефонную будку. Прежде чем зайти внутрь, огляделся.
Прохожие сновали мимо, никто не смотрел на старика возле будки. Ни в трамвае, ни на бульваре он не заметил никого подозрительного, ни разу не почувствовал на себе чей-нибудь слишком внимательный взгляд. Впрочем, возможность слежки доктор почти исключал. Значительно больше волновало его, окажется ли на месте нужный человек, сам ли подойдет к телефону. Может, этот католический священник уже и не ждет звонка, слишком много прошло времени.
Ровно в девять доктор опустил монетку и набрал номер.
Трубку подняли почти сразу. Низкий мужской голос произнес:
– Алло, слушаю вас.
Акцент был похож на итальянский. «Слючау» с ударением на последнем слоге успокоило доктора.
– Добрый вечер, попросите, пожалуйста, Веру Николаевну, – он выговорил это медленно, высоким плачущим голосом.
Всхлипы и судорожные вздохи хорошо маскировали немецкий акцент.
– Ви звонит который нумеро?
Это был точный ответ на пароль. Карл Рихардович облегченно вздохнул и назвал набранный номер, изменив последнюю цифру.
– Ви ошибайс, синьор комарад, се ест нумеро… – невидимый собеседник назвал условный код, потом, после короткой паузы, сказал: – О, но, эскузо, синьоре, момен-то, я путайт, – и произнес тот номер, который набрал доктор.
Код так же, как обычный телефонный номер, состоял из буквы и пяти цифр. Дмитрий попросил как следует запомнить, но не объяснил, что они означают.
– Вот беда, как же быть? Последняя монета, нужно срочно сказать Вере, что у Митеньки высокая температура, – отчаянно, со всхлипами, все тем же высоким голосом запричитал доктор. – Товарищ дорогой, извините за беспокойство.
– Но проблем, желяю Митьенку виздорвел, ориведерчи, синьоре комарад.
– Всего доброго, спасибо, – доктор повесил трубку.
Возле будки топтался пожилой мужчина в телогрейке, грязных солдатских сапогах и лыжной шапочке.
– Товарищ, работает телефончик?
– Вроде работает, но соединили неправильно и монетка пропала.
– А я хотел у вас разжиться монеткой.
– Была последняя, извините, – ответил доктор и быстро зашагал прочь.
Прежде чем нырнуть в метро, оглянулся, увидел, что пожилой в телогрейке остановил прохожего, просит монету, а в будку уже зашел кто-то другой.
На метро он доехал до Комсомольской площади, там сел на трамвай и через сорок минут был на Мещанской, в пряничном домике.
Калитку долго не открывали, пришлось звонить минут пять. Наконец впустили, но не Кузьма, а один из санитаров. Двор был ярко освещен прожекторами. Лучи били в глаза. На площадке под навесом стоял большой грузовик с надписью «Мясо». Рядом несколько фигур. Доктор узнал Кузьму, Блохина, Филимонова и еще двух персонажей, братьев Щеголевых. Эти Щеголевы, помощники Блохина, Иван и Василий, в последнее время часто появлялись в пряничном домике. Доктор никогда не видел их трезвыми.
Дверцы кузова были распахнуты. Оттуда высунулась голова Майрановского.
– Порядок, Василий Михайлович, – крикнул он радостно, как болельщик на стадионе, когда любимая команда забивает гол, и, крякнув, неловко спрыгнул на землю.
– Каждого проверил? – недоверчиво спросил Блохин.
– Обижаете, товарищ комендант.
– Ну смотри, Григорий, а то в прошлой партии двоих пришлось на месте достреливать.
К весне спецгруппа Блохина увеличилась. Работы стало невпроворот. В гараже в Варсонофьевском переулке у Лубянки ежесуточно приводилось в исполнение до двухсот приговоров, в Лефортово еще больше. Василий Михайлович ездил в командировки в разные города Советского Союза, обучал товарищей на местах тонкостям своего ремесла.
Перед расстрелом многие приговоренные кричали: «Да здравствует Сталин! Слава великому Сталину!». Опытные сотрудники привыкли, не обращали внимания на выкрики. А у новичков падал моральный дух. Василий Михайлович доложил руководству. Ответом стала директива по всем тюрьмам СССР проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы в столь неподходящий момент не марали имя вождя.
Воспитательную работу проводили, но результатов она не давала. Приговоренные кричали, дух новичков падал.
Майрановскому пришла оригинальная идея: приговоренных загонять в спецтранспорт якобы для перевозки в другую тюрьму. Грузовик с виду обычный, но выхлопная труба выведена внутрь кузова. Все щели законопачены, дверцы запираются герметично. Загоняют живых, привозят готовеньких, прямо к местам захоронения.
Все это Карл Рихардович узнал неделю назад от Ивана Щеголева. Старший, Василий, молчал или матерился, а младшему, Ивану, спиртное развязывало язык лучше всякой «таблетки правды». Из обитателей пряничного домика доктор Штерн был самым удобным собеседником. Он не донимал советами, как Майрановский, не осуждал за пьянство при исполнении, как Филимонов, не обливал презрением за «бабий треп», как Кузьма. Он просто слушал, иногда кивал, говорил: да-да, понимаю.
Иван рассказывал, что в подсобке для спецгруппы всегда стоит ведро водки. Они зачерпывают ковшиком и пьют. Работа нервная. Еще им выдают одеколон, для гигиены. Исполнители работают в перчатках и фартуках, больших, прорезиненных, как у мясников. Люди перед расстрелом могут обмочиться, в штаны наложить, у некоторых бывает рвота. И кровь, очень много крови. Утром в расстрельном помещении уборщицы поливают бетонный пол из шлангов. Ночью опять все сначала.
Грузовик-душегубка стоял под навесом. Доктор хотел пройти сразу в дом, но его заметили.
– О! Каридыч вернулся! – Кузьма шутливо козырнул.
– Добрый вечер, Карл Рихардович, – вежливо поздоровался Блохин. – Как там дела у подследственного?
– Пока спит.
Кричать было неловко, пришлось подойти к ним ближе. Луч прожектора освещал кузов и все, что внутри. Из открытых дверей пахло сероводородом и хлором. Изобретательный Майрановский усовершенствовал состав выхлопных газов.
– Спит – это хорошо, авось проспится, заговорит, – сказал Блохин.
– А чё смурной такой, Каридыч? – Кузьма подозрительно прищурился.
Доктор понял, что при ярком свете прожектора на лице его стало заметно выражение ужаса и тоски. Это было грубым нарушением профессиональной этики. Как говорил Кузьма, «западло рожу-то кривить». Карл Рихардович давно научился прятать эмоции, но вид грузовика и этот запах…
– Да вот, съездил на Зубовский, там хороший магазин ювелирный, хотел купить подарок, дочка соседей замуж выходит. Только зря мотался, магазин закрыт, – доктор зевнул и досадливо махнул рукой.
– Чего ж так поздно по магазинам? Десять вечера, все уж давно закрыто, – заметил Майрановский.
– Заработался, о времени забыл. Сейчас темнеет поздно, весна. Ладно, пойду, проведаю подследственного.
Доктор быстро направился к дому. Услышал, как захлопнулись дверцы кузова и Блохин приказал шоферу:
– Все, поехал.
В лазарете было темно. Он не стал зажигать верхний свет, включил настольную лампу. Через открытую форточку донесся рев мотора и голоса были слышны отчетливо. Кузьма уговаривал отпраздновать рацпредложение Григорь Мосеича.
«Рационализатор Майрановский и передовик Блохин. Вот кто действительно незаменим, – подумал доктор. – Вот без кого встанет самое главное государственное производство»