дясь в монархически-имперском окружении, Швейцария сохранила немало архаических средневековых установлений и обычаев. Это относится, в частности, и к роли аристократии. Дадим слово специалисту: «Гнет светских властей ни в чем не уступал засилью Церкви. Управление страной сосредоточилось в руках немногих патрицианских семей, государственные должности передавались от отца к сыну. В Берне, например, властвовало восемьдесят семей, в Базеле в 1666 году все важнейшие посты занимали члены семьи Буркхардт. Демократия стала пустым звуком. Патрициат достиг почти княжеской власти и требовал соответственно княжеских почестей и беспрекословного повиновения от народа»note 177.
Этими обстоятельствами и обусловлены важнейшие сюжетные коллизии романа Купера.
Что касается времени действия, в «Палаче» речь идет о первой четверти XVIII века.
Повествование начинается с длинной ретардации, вызванной задержкой пассажиров на таможне перед посадкой на барк, который должен перевезти их через озеро Леман (Женевское озеро), служащее границей между двумя государствами. Здесь Купер и представляет читателю всех своих героев. Постепенно мы узнаем, что Адельгейда, дочь швейцарского дворянина Мельхиора де Вилладинга, влюблена в простого швейцарца Сигизмунда, который является наемным солдатом (судя по всему, офицером). Отец и дочь после долгих обсуждений решаются презреть сословное неравенство, придя к согласию на неравный для Адельгейды брак, однако последующее развитие событий расширяет сословную пропасть между влюбленными.
Раскрытие новых обстоятельств связано с тайной самого отверженного героя романа. Он, однако, является скромным и глубоко порядочным человеком, волей судьбы исполняющим в Берне наследственную должность палача. Бальтазар незаметно для остальных также оказывается на корабле, и Сигизмунд вынужден открыться своей избраннице в том, что палач из Берна — его отец. Сцена из главы, где Бальтазар сообщает новым знакомым о своей страшной профессии, тем самым сознаваясь в собственном статусе отверженного, выведена ярким контрастом к покойному и величественному пейзажу и словно бы служит предвестием надвигающегося шторма, угрожающего барку.
У Купера-повествователя в разных произведениях можно обнаружить немало слабостей, и «Палач» не является здесь исключением. Американский критик Гроссман вообще высказывается довольно категорично: «Купер редко находил в своих романах дар выражения, достойный свойственного ему идейного блеска»note 178. Это суждение, отдавая дань идейной глубине писательских замыслов, все же, думается, слишком категорично. На палубе барка собрались все важнейшие сословия Швейцарии, и оттого герои выступают метафорой общества в целом — прием, которым Купер пользуется первым в литературе США и который перейдет затем от него по наследству к Г. Мелвиллу.
Сцена признания Бальтазара раскрывает читателю Купера-философа, одновременно высвечивающего несколько проблем: мы вынуждены считаться с несоответствием видимости и сущности; задуматься над тем, способен ли палач быть человеком скромным и благородным; над соотношением таких понятий, как сословность и нравственная позиция, — и все это на фоне ярко выраженного психологизма в воссоздании характеров. Палач у Купера не рубит голов и ничем не обнаруживает очерствения души; поистине, читатель «не готов» к восприятию такого героя, и тем выразительнее контраст между ожидаемым и тем, с чем читатель сталкивается в книге.
Сцена шторма на озере конечно же носит символический характер и выполняет множество художественных задач: эпизод чудесного спасения, объединивший сразу четырех героев, служит контрастной параллелью к гибели в тех же бушующих волнах алчного капитана Батиста и жадного бюргера. По Куперу, такой их конец закономерен, ибо непомерная корысть обоих получает неминуемое воздаяние. И уж вовсе маргинальным кажется мимолетный эпизод с вестфальским студентом, безвозвратно смытым волной в море, однако и он несет в себе авторскую идею. Как и всюду у писателя, море становится метафорой человеческого бытия.
Купер, несомненно, сочетает роман-путешествие с элементами социально-бытового романа. Однако путешествие его героев имеет и символический смысл: от дольнего мира озер и долин путники восходят в мир горний, каждый по-своему отдавая дань Истине. Приключения и странствия героев, приводя к традиционному празднеству в честь винограда в городе Веве, аккумулируют напряжение. Обряд, готовый завершиться закономерным торжеством — свадьбой, — неожиданно сменяется сценой суда. Несостоявшаяся невеста оказывается сестрой Сигизмунда, и публичный отказ от нее жениха формально связан с сословными предрассудками, реально же — с отказом от человечности в пользу корысти. Двуличие Жака Коли не остается неотмщенным: «купленный жених» в финале романа погибнет в снегах Сен-Бернара, также понеся заслуженную кару.
Любимый прием Купера, обильно используемый в романах, можно назвать «сходством через контраст», а порой и наоборот, «контрастом через сходство». Так, в сцене суда над своей сестрой Сигизмунд, в бессилии наблюдающий за этим, скрывая свою тайну, и жених, отвергший невесту, на миг как бы сближаются. «Один лишь произвольный контроль романиста над нашими чувствами делает брата, бездействующего в момент унижения сестры, предметом нашей симпатии, а жениха, ее отвергающего, объектом отвращения, ибо оба они сделали ставку на сокрытие фактов и не могут пойти на разоблачение»note 179, — пишет Гроссман. Сцена суда, таким образом, выявляет неразрешимость противоречий в рамках земных законов. В социальном плане ключом к роману можно счесть слова Сигизмунда: «Проклятие нашего рода — в несправедливых законах страны» (в рамках наследственного закона палач и его дети, Сигизмунд и Кристина, обязаны принести в жертву личное счастье, сделавшись мишенью презрения для окружающих).
Бейлиф Хофмейстер, взявший на себя обязанности судьи, выведен в комичном и серьезном ключе одновременно: это портрет недалекого человека, наделенного властью. Перед нами — напыщенный бюрократ, осознающий себя вершителем традиционного правосудия, на деле же лишь прикрывающий свою зависимость от настроя толпы респектабельными понятиями «закона», «обычая», «государственности». Его плоские рассуждения обнаруживают под собой коррупцию, демагогию и лицемерие, и им намеренно придается саморазоблачительный характер.
Расстроенный брак, однако, выглядит уроком-предостережением для Адельгейды и Сигизмунда. Барон-отец уже планирует отказать претенденту на руку дочери по окончании совместного путешествия, ведущего через Сен-Бернар в горный монастырь, издревле служащий приютом для путников.
Странное сочетание просвещенности и средневековья в человеческом сознании — вот еще одна оппозиция, исследуемая Купером. Палача, который, вообще-то говоря, является подневольным исполнителем воли закона, толпа на барке готова выбросить за борт как носителя «злых чар»: такова человеческая природа, живущая скорее прошлым, чем настоящим. В самом деле, в романе немало подобных указаний на непоследовательность человеческой натуры.
В композиционном же плане необычность этого куперовского романа заключается в том, что писателю удается держать в повиновении сразу несколько повествовательных линий. Необычность результата по-своему отмечает и Гроссман: «Постоянная игра между читательским настроем и взаимоотношениями героев вокруг различных видов наемничества (вдобавок к солдату и палачу, есть еще и пилигрим, наемный кающийся грешник) выходит за рамки древнего, связанного с наследственностью палача, предрассудка, от которого мы, к счастью, избавлены. Однако именно этот древний предрассудок повсеместно намекает на глубочайшую неразумность, заложенную в основе „естественных чувств“, которые столь часто являются причиной наших собственных предрассудков и преследований»note 180.
Палач, таким образом, постепенно в романе становится метафорой измерением человеческой нравственности, великодушия, благородства каждого из героев. Не менее таинственный, чем куперовский Лоцман из одноименного романа, палач «незримо» воплощает свет истины, которую в финале способен пролить на судьбы своих спутников. Одну из параллелей (снова контраст через сходство) составляют палач и Мазо (иначе Маледетто, в переводе Проклятый), как двое отверженных в людской среде. Вообще — и отчасти это уже было показано, — персонажей куперовских романов, и «Палача» в особенности, можно представить в виде контрастных пар почти в любых сочетаниях; это заметно углубляет содержание произведения и придает ему дополнительную композиционную стройность.
На последних страницах романа практически все противоречия разрешаются, и происходит это в горном монастыре, где хранятся свидетельства подлинного происхождения Сигизмунда. Здесь, словно под действием святых сил, подготавливаются все основные разоблачения и открытия. В частности, благодаря откровениям Бальтазара Сигизмунд превращается из родного в приемного сына палача, реально же — в сына венецианского дожа, тогда как Маледетто/Мазо — в его сводного брата, незаконного сына дожа Генуи Гаэтано Гримальди. На наших глазах рождается новая контрастная пара: двух братьев — высокородного, но бездеятельного Сигизмунда и самостоятельного, активного, но бесправного Мазо. Собственно, наряду с палачом этот последний, в сущности, является вторым романтическим героем, сочетая в себе таинственность, отверженность и доблесть. И в конце романа, сыграв, вместе с палачом, свою роль в судьбе спутников, Мазо словно бы отходит на второй план, сливаясь с безграничностью дикой природы, уходя прочь от людей с их регламентацией духовной и социальной жизни и выбрав индивидуальную свободу.
Современные критики обычно отмечают непоследовательность куперовского замысла; с их точки зрения, писатель, «поставив проблему столь хорошо, непростительно губит свой рассказ способом его разрешения»