До нас довели, что теперь в Бортничах и Вяльцах вся власть у районной немецкой комендатуры, а пузатый немец и есть тот самый комендант, который отныне царь и бог для нас. Кто связан с советскими органами власти, а также советские военнослужащие подлежат аресту или уничтожению. Поскольку Германия свято уважает волю простого народа, натерпевшегося от большевиков, то дает возможность от щедрот своих нам самим избрать старосту. Это такой человек, который будет отвечать за все: за сельхозработы, за порядок, за сохранность имущества. И в любой момент с него немцы спросят.
Народ сначала угрюмо молчал. А потом увлекся выборами старосты. Кто поумнее, отбрыкивался от такой чести. Кого подурнее назначать смысла не было. Тем более кандидат должен быть обиженным на советскую власть.
Нашли в результате единоличника, мужика работящего, в деревне уважаемого. Того аж било нервной дрожью, когда он давал согласие. При этом рыскал затравленно глазами, будто пытался найти щель, куда забиться.
По окончании выборов комендант объявил, что главное — это орднунг, то есть, по-простому, порядок. Кто соблюдает орднунг, будет жить сыто и пользоваться всеми благами, которая принесла на эту дикую землю развитая немецкая цивилизация. Кто не чтит орднунг — будет наказан, а то и расстрелян. Потому что орднунг превыше всего, а человек ценен лишь тогда, когда он часть этого орднунга. В общем, этот персонаж любил пофилософствовать.
А напоследок немец «поднял» новоизбранному старосте настроение:
— Имущество колхоза не растаскивать. За воровство — расстрел. За то, что староста не уберег, — расстрел.
— За все расстрел, — буркнул кто-то в толпе.
Комендант выжидательно посмотрел на переводчика. Тот перевел. Комендант радостно закивал:
— Йа, йа! За все расстрел!
Потом немцы с «милиционерами» пошли по домам. Искали коммунистов и евреев. Забрали начальника ремонтных мастерских Лаэрсона вместе с семьей, при этом нещадно избили. Больше их никто не видел.
Коммунисты все успели уйти из села. А на комсомольцев махнули рукой, староста заступился, мол, молодые, глупые и подневольные. Значок с Лениным носили? Так прикажи — значок с Гитлером прицепят.
Вот так и начался новый порядок.
Сама «милиция» долго не просуществовала. Что-то у немцев с ними не заладилось. Часть из нее где-то через месяц разоружили. А часть перекрасили в полицаи.
Как ни странно, жизнь немножко вошла в какую-то устойчивую колею. Поскольку колхозный кузнец сбежал из села, то хозяйства остались без столь ценного специалиста. Староста уговорил меня снова взяться за семейное дело. Мне вернули кузню, где я работал с утра до вечера.
Конечно, больше всего мне хотелось смыться из села и уйти в леса, где формировался партизанский отряд. Но командир отряда, он же уполномоченный НКГБ, так хорошо знакомый мне Логачев, передал записочку, чтобы я оставался на месте. Включен в подполье как связной. Инструкции поступят позже.
Идея жить в самом логове, где с одной стороны комендатура, с другой — полицаи, мне совсем не улыбалась. Но против комсомольского задания не попрешь. Надо — значит надо.
Тем более как кузнец я мог выбираться из села — отвозить свою продукцию в город, ездить за сырьем и необходимым оборудованием. Даже подмастерье мне дали. Так что передавали мне записочки наши люди, внедрившиеся в качестве персонала в различные учреждения. Я передавал их людям из леса. Или сам нырял в лес. По-разному бывало. Напоминало мне все это то, чем я уже занимался при поляках. Но сейчас было все гораздо жестче. И гораздо опаснее. Немцы цацкаться не будут. А как они умеют пытать и казнить — об этом были все наслышаны.
Но пока эксцессов не было. Селяне нас, комсомольцев и активистов, кто отличился при СССР, сдавать не спешили, даже закоренелые националисты. Одни жалели или сочувствовали, другие просто опасались и жили по принципу «пусть кто другой заложит, но не я, а то отомстят».
Между тем эти националисты, наши и пришлые, заняли все хлебные и административные должности в селе и в городке. И начали проталкивать везде свои идейки — о вечном и благодатном союзе Гитлера-освободителя и Западной Украины.
Но и это еще было не страшно. А страшное началось, когда в сентябре прибыло пополнение во вспомогательную полицию. Три десятка человек, заселившихся в казарме в Вяльцах. На следующий день они пошли наводить порядок в селе всей толпой. И в этой самоуверенной, лыбящейся, бесстыдной толпе я рассмотрел сперва Купчика, а потом и Оглоблю. Нашлась пропажа. Долго таились и вот вылезли.
Что их возвращение выйдет мне боком — в этом сомнений не было. Да и не только мне. Эта парочка знала тут всех, наверняка уже составила арестный список. У них ко многим счеты. И я был в списке на самом видном месте.
Я раздумывал, не пора ли уже делать ноги. Но не успел. Ко мне пришли в один далеко не прекрасный вечер.
Полицаи вышибли ударом ноги дверь. Ворвались в дом. Тетку уронили на пол. Сестре врезали ногой так, что она сползла по стенке. А меня от души отделали прикладом.
— Э, он нам живой нужен! — остановил избиение Оглобля, когда Купчик вошел в раж. — И способный говорить.
— Да тут бы его и закопать. — Купчик перевел дыхание и вытер со лба выступивший пот.
— Ты чего. У нас приказ, — сказал Оглобля. — А то немцы нас самих закопают. Ты же их знаешь…
Глава вторая
В тот вечер в Бортничах и Вяльцах задержали еще семерых комсомольцев. В комендатуре у меня всю ночь выспрашивали, какие козни я плету против Нового Порядка, кто мои соучастники. Били. Потом переполненная камера в здании бывшего отдела НКВД, где ныне располагалась полиция.
— Положат нас всех. Не выпустят, — сокрушались сокамерники-комсомольцы.
Я тоже мысленно расстался с жизнью. Сомневаться, что полицаи пристрелят нас без лишних душевных терзаний, а наоборот, с большой радостью, не приходилось.
Спас ситуацию наш сельский староста. Напросился к коменданту с жалобой. Мол, и так рабочих рук не хватает, а тут еще кузнеца единственного забрали. Да и остальные задержанные в хозяйстве люди полезные. А вдруг, глядя на такое, вся молодежь убежит? Кто налог платить будет?
Новые власти на местах тогда еще не озверели окончательно. И поскольку комендант отвечал и за хозяйство, и за поборы с населения, то только махнул рукой:
— Выпустить грязных мерзавцев.
И нас отпустили.
Другим так не повезло. Месяцем позже в соседнем селе Нижние Пороги полицаи повязали всех оставшихся там коммунистов, комсомольцев и просто лояльных к советской власти. Троих забили и запытали насмерть. Остальных отправили в лагеря.
В декабре во всем крае прошлись по евреям — притом снова, когда те уже почувствовали себя в безопасности, пережив первую чистку. В числе прочих взяли отца Арины. Чем приглянулся гестаповцам старый доктор, так и осталось до конца не понятным. С подпольем он не якшался. Насчет его еврейства были, конечно, некоторые вопросы, а все сомнения у немцев решались явно не в пользу подозреваемого. В общем, забрали.
Узнав об этом, я тут же отправился к Арине домой. Она даже дверь не закрывала. Сидела, понурившись, на мягком стуле в центре комнаты, положив руки на колени. Только вскользь глянула на меня, как на пустое место.
— Помочь? — засуетился я. — Скажи, что сделать?
— Что сделать?! — вскинулсь она, и голос ее сейчас был не обычно обволакивающий, а визгливый, на грани истерики. — Вы только и делаете что-то! И все по-дурацки! А простые люди гибнут!
— Так то ж война, Арина. Оккупация.
— Война. Оккупация, — передразнила она зло. — Что делать, спрашиваешь?
— Что? Всем, чем могу, помогу!
— Тогда верни мне отца! — взвизгнула она и в этот момент была совсем не изящна и не красива.
— Как я его верну?
— Не можешь, да!.. Ну тогда уйди! И не приходи больше!
Конечно, я ее не оставил. С Ариной меня как будто связывали незримые нити. Тянула она меня к себе. Через некоторое время она немножко успокоилась. И с ней снова можно было общаться.
Я время от времени заходил к ней, искренне стараясь помочь хоть чем-то. Но в помощи она не нуждалась. Работала все в той же больнице и снабжалась куда лучше нас. А «верни отца» — это было нереально, поскольку немцы не возвращали никого.
Об отце она больше вообще не заговаривала. Ни разу. Зато жаловалась, что к ней начал вновь подбивать клинья Купчик. Сулил златые горы, если она, вечная недотрога, станет его. Он тоже был к ней какими-то нитями привязан. В ее присутствии этот наглый и упрямый баран терялся, и ему требовались определенные усилия, чтобы вернуть свой обычный хамский вид. Я думал, что, наверное, со стороны выгляжу таким же дураком.
— Держись от него подальше, — волновался я. — Он же предатель!
— Да предатель, не предатель — это все ваши мужские дела, — небрежно отмахнулась она, как будто речь шла о чем-то незначительном. — Есть вещи похуже.
— Какие?
— Он мне просто противен.
— А ведь одно время под ручку с ним гуляла, — не сдержался и мстительно напомнил я.
— Ванюша, ты ревнуешь? — улыбнулась она.
— Да очень надо!
— Ревнуешь, — с насмешкой, но какой-то холодно-равнодушной, повторила она. — Не стоит ревновать. Я все равно не твоя.
— Твоя, не твоя. Не на рынке… Лучше скажи, что за кошка между тобой и Купчиком пробежала?
— Черная, — усмехнулась она. И больше к этой теме не возвращалась, а я и не поднимал ее.
Отношения у нас были какие-то странные. Еще до войны дистанция была гораздо меньше, а сейчас будто трещина прошла и ширилась. И я с упорством горного барана эту трещину постоянно пытался перепрыгнуть. Не получалось. Все чаще появлялось желание больше не перешагивать порог ее дома, не встречать ее у больницы, рискуя не успеть вернуться домой до начала комендантского часа и попасться патрулям. И село, и город теперь постоянно мерили шагами патрули — немецкие солдаты в сопровождении полицаев.
Ситуация с Ариной меня беспокоила все больше. Купчик продолжал виться вокруг нее, притом все настойчивее, и было понятно, что до бесконечности это продолжаться не будет. Он обязательно сотворит что-то гнусное и подлое. Даже не хотелось думать о том, что он возьмет ее силой… Или вернет ее силой — я же свечку не держал и не знал, какие у них раньше отношения были. Или, если она совсем заупрямится, объявит ее пособником партизан — тогда сгноят девчонку в казематах или расстреляют.