Глава пятая
Сердце пропустило удар и болезненно заныло.
Тут зарокотал густой бас:
— Ну, чего встал! Пропусти командира!
Сотник бесцеремонно отстранил Звира и важно зашел в дом.
Обнял меня, похлопал по плечам:
— Эка ты заматерел! Настоящий партизан! Жалко, не с нами.
Церемонно поздоровался с командиром отряда.
Подбежал управляющий и заискивающе заюлил:
— Пожалуйте! Все уже готово!
И провел нас в другой конец дома. Я удивился. По прибытии мы осмотрели все помещения, и в этой комнате был лишь гладкий стол с лавками. Теперь он был богато накрыт: бутылочка самогона литра на три и всякая снедь, среди которой на самом видном месте приковывал взор роскошный шмат сала.
— Це дило, — удовлетворенно произнес Сотник, а потом кивнул Звиру: — Ты выйди пока. Нам с гостями накоротке поговорить надо.
И мы остались за столом втроем.
— Не бойся. Не отравим. — Сотник разлил по стопкам самогон. — Ну, за встречу партизан-большевиков с партизанами-патриотами!
Опрокинул в себя содержимое. Крякнул. Логачев последовал его примеру. Я едва приложился — не сильный любитель самогона, хотя он и был неплох.
Разговор сразу заструился какой-то легкий, непринужденный. Два ушлых артиста и интригана — Сотник и Логачев — знали, как важна эта беседа, как и куда ее вести. И оба пока что осторожно прощупывали друг друга, делясь к слову новостями, некоторые из которых были весьма любопытны.
Постепенно они подошли к главной проблеме. Как только Сотник чуток расслабился, тут же Логачев и ударил его вопросом:
— Скажи-ка лучше, зачем твои люди наших парашютистов в Залесье положили?
— Положили? — Сотник непонимающе посмотрел на командира партизанского отряда. — Не, то не наши. Мы в те места не лазим. И с твоими не бодаемся.
— Тогда кто? — напирал Логачев, сразу же откинувший за ненадобностью былую расслабленность.
— Да кто угодно. Знаешь, сколько всякой швали сейчас под знаменем Свободной Украины бандитствует? Не счесть.
— И тебе, борцу за народное счастье, по пути с такими вот бандитами?
— Ну с кем как, — неопределенно пожал плечами Сотник.
— А знаешь, Юлиан Юстинианович. Я уполномочен официально довести до тебя, что в случае, если мы с тобой будем согласованно бить немца, советская власть все претензии к тебе снимает. И в будущем, когда фашистскую гадину раздавим, станешь уважаемым членом общества. Должность какую-никакую получишь. По способностям.
Сотник удивленно посмотрел на командира отряда. Потом задорно рассмеялся:
— Покупаешь меня, значит, Андрей Пантелеймонович!
— Покупают овцу на базаре. А я призываю послужить людям по-настоящему.
— Я и служу. Вольной Украине. С козаками, сотниками и набожным народом, ходящим в храмы. И с доброй украинской песней. — Глаза Сотника мечтательно затуманились. Мне подумалось, что по привычке сейчас затянет старую казацкую песню, но он сдержался.
— Юлиан, ну что вы все хорохоритесь? — устало спросил Логачев. — Все равно вас задавят. Не может ваша мышь Галиция рядом с такими тиграми, как СССР и Германия, выжить и свободной остаться.
— А как тигры друг дружке усы повыдергивают да раны зализывать отползут, то на мышь никто и не посмотрит.
— Так не бывает. Кто-то да посмотрит.
— А если мышь бешеная, — прищурился хитро Сотник, — тогда себе дороже будет ее загонять.
— Что, станете бешеными?
— А что, думаешь, не сможем? Мы сможем. Наш народ хоть умом недалекий, но дюже упрямый. Злобы в нас много накопилось за столетия. Не приведи Господь выплеснем ее на кого.
Логачев не слишком надеялся обратить Сотника в нашу веру. Понятно, что лесной командир себе на уме: сильно с немцами не закусывался, предпочитая щипать их понемножку и выжидать удобного момента, чтобы поднять войско на борьбу за Свободную Украину. Наивно рассчитывал, что русские с немцами изнемогут во взаимной бойне, тогда можно будет выгодно продаться Англии или Франции, заручившись их помощью в признании суверенитета.
Но все же итоги встречи в целом были удовлетворительные. Хотя о совместных действиях против немцев и не договорились, однако заключили пакт о ненападении. Теперь наши люди друг друга не трогают, во всяком случае, на подконтрольных территориях. Сотник пообещал также других националистов вразумить, чтобы слишком в партизан не палили, но честно предупредил, что это вряд ли удастся.
— Только за своих отвечаю. А по лесам столько шушеры ползает. Даже на нас прыгают.
Обменялись паролями, как различать друг друга. Утрясли другие вопросы. Договорились обмениваться информацией по немцам, если те будут затевать что дурное.
И надо отметить, слово свое Сотник держал. Боестолкновений с его людьми не было. Где мы пересекались, пароли помогали, и расходились миром.
Еще не раз приходилось мне с заместителем командира отряда по разведке Наумом Решетовым встречаться в этом лесохозяйстве с Сотником. Однажды лесной хозяин сильно нам помог, скинув информацию по военнопленным. В результате мы провели акцию, освободили людей, которые влились в отряд.
— Можем же вместе идти, — удовлетворенно произнес на последующей встрече Решетов. — Немцев гнать.
— Можно и гнать. Только не обижайся: потом я вас буду гнать, — прищурился Сотник.
— Ну, попробуй… Хотя то дело будущее. А пока — немец…
Сотник задумчиво смотрел на нас. И было видно, что он что-то задумал. Распирало его похвастаться, но не стал.
С другими националистами стычки у нас продолжались. Притом становились чем дальше, тем ожесточеннее.
А к концу 1942 года у националистов пошло какое-то движение в их отрядах и подпольных структурах. Они сильно активизировались. И мы ждали от них какую-то грандиозную мерзость…
Глава шестая
Храм Вознесения с пятью куполами и изящной каменной резьбой был слишком большой и просторный для такого заштатного городишки, как Вяльцы. Впрочем, он был известен на всю область, к нему съезжались грекокатолики из самых разных, в том числе отдаленных, мест. Сколько помню, около него всегда теснились толпы паломников, религиозных фанатиков. И проводились такие массовые мероприятия, во время которых сам город казался совсем крошечным, эдаким бледным приложением к храму.
В 1940 году храм Вознесения советская власть закрыла. Открыли его вновь уже немцы. В него прибыл служить хорошо известный среди униатов, а еще больше — среди радикальных националистов священник Стрельбицкий. Он настолько умело жег глаголом сердца, что пользовался популярностью побольше, чем самые знаменитые оперные певцы. Народ просто ломился к нему. Слушали его обычно не проронив ни слова, и глаза у паствы были какие-то жадные, кадыки ходили, а у кого и слезы наворачивались на глаза.
Вот и сейчас вся площадь перед храмом была заполнена народом. Сам Стрельбицкий величественно возвышался на мраморных ступенях и внушал что-то благостное своей благодарной пастве.
Вклинившись поглубже в толпу, я смог расслышать проповедь о том, как нужно любить немца — спасителя от большевистской заразы.
Прибыл я в Вяльцы этим утром и, дабы не искушать судьбу, ближе к вечеру должен был покинуть городок. Заложил в тайник послание. Взял почту. Сделал свое дело.
За последние месяцы я научился настолько мастерски просачиваться через все преграды и пудрить мозги полицаям, фельджандармам, размахивать документами, что постоянно использовался как связник. Ну а в свободное от посещения оккупированных городов и весей время участвовал в партизанских акциях, где очень кстати пришлись мои таланты по ориентированию в лесу и хорошее знание местности.
Что стало для меня самым тяжелым в партизанской жизни? Трудно поверить, но труднее всего было бросить курить. Огонек в лесу — это демаскировка. А смолил я самым ядреным табаком с детства и уже не представлял себя без этого пагубного пристрастия. Пришлось бросать разом и навсегда, а не как у Марка Твена: «Курить бросать удивительно легко, я сам бросал раз сто».
Конечно, была опасность, что в Вяльцах меня опознают, хотя я старался изменить внешность, отрастил усы, голову брил наголо. Но все равно узнавали.
Пару раз наталкивался на знакомых. Говорил им, что пристроился у дальней родни в соседнем районе. Несмотря на хваленый немецкий орднунг и бюрократию, многие крестьяне свободно снимались с мест и переезжали в поисках более благодатных краев, еще не осознавая, что катастрофа царит везде.
В разговорах с односельчанами выяснилось, что после побега из села меня и не искали толком. Полицаи удостоверились, что я уехал, поставили галочку и отвязались. И загрести меня хотели не как подозреваемого в связах с партизанами, а как неблагонадежный элемент, которого ждет не дождется трудовой фронт в Германии. Не застав меня, схватили кого-то другого.
В общем, при соблюдении мер осторожности чрезмерного риска в таких вылазках не было. Хуже всего было нарваться на Купчика или его товарищей по оружию. Но я научился обходить загодя такие препятствия.
У храма полицаи присматривали за порядком, но все были, к счастью, незнакомые. Бросилась в глаза масса народа в полувоенной форме, в шинелях, в перетянутых ремнями зипунах. Вид у этих людей был решительный. И раньше я подобных субъектов в таких количествах не видел.
Стрельбицкий между тем перешел к коронному номеру своих «театральных программ» — как нижайше всем честным униатам нужно молиться за свободную Галицию.
Все эти его проповеди с самого начала больше смахивали на митинги. Он с ликованием зачитывал решения ОУН, воззвания Бандеры, транслировал в массы идеи независимой Украины, которой Гитлер пока что союзник. Договорился до того, что однажды приехали фельджандармы и отвезли его на разбирательство в комендатуру. Выпустили, правда, на следующий день. После этого разглагольствовать он меньше не стал, но теперь все больше распинался об ужасах и мерзостях большевизма, а также о мудром Гитлере. И все же не удерживался, не упускал случая вставить: «Галиция станет свободной!»