Вот и сейчас он прошелся по большевикам, которых надо выявлять и поднимать на вилы. По партизанам и беглым военнопленным, которых тоже надо срочно найти и поднять на вилы. По евреям, заговорщикам, врагам Свободной Украины, коих тоже непременно ожидают вилы.
За все эти явно не христианские, а по-бесовски кровожадные призывы хотели мы его прихлопнуть, но передумали. Не стоило злить и отвращать от нас население, большая часть которого колебалась.
Добрая половина присутствующих на площади, особенно те, что в шинелях, на моих глазах буквально впадала в религиозный экстаз. Многие уже стояли на коленях, в чем-то клялись, за что-то обещали умереть. И не только обещали — готовы были умереть и убивать хоть сейчас. Без оглядки. В слепой холодной ярости идти туда, куда взмахом указующей длани пошлют попы и командиры. За Свободную Украину без большевиков, жидов и поляков.
Зрелище давало повод для размышлений. Для меня было очевидно, что националистическая истерия нарастает. И это явно неспроста. Вскоре будет такое давление в этом котле, что он рванет и разнесет все вокруг.
С церковной площади я двинул в сторону нашего села. Было еще одно недоделанное дело. При каждом визите в наши края я старался навестить Арину. Просто не мог оставить ее одну. Она все так же притягивала меня, заставляла вращаться вокруг своей персоны.
Она была дома. Присмотревшись и оглядевшись окрест, я осторожно двинулся к крыльцу с покосившейся незапертой дверью. Мог нарваться на любые сюрпризы, поэтому не уставал озираться. Это уже давно вошло в привычку — чутко ощущать изменения в окружающей среде.
Сейчас я опасности не ощущал. Зато, как всегда, когда переступал этот порог, испытал тягостное чувство. Тягостен этот опустевший после смерти ее отца и наполнившийся тоской гулкий дом. Все тягостнее становилось и состояние Арины.
Она стала крайне замкнутая. Одеваться старалась как замарашка и постоянно прятала взгляд. Делала все, чтобы на нее не обращали внимания. И стала очень злой, но все равно оставалась для меня такой же привлекательной.
Приняла она меня, как всегда, холодно. Но все же приняла, в очередной раз всем своим видом показывая, что я ей не в радость и что меня здесь не ждут. Или все же ждала? Кто этих женщин поймет… Они все равно говорят всегда не то, что думают, а думают не то, что чувствуют. Поступают же вообще вопреки и чувствам, и мыслям, и логике.
Она разлила по чашкам какой-то эрзац. Он считался у немцев кофе, и ей выдавали его в клинике.
— Арина, ты же скоро совсем зачахнешь, — произнес я, отхлебнув горький и неприятный на вкус «кофе». — Что ты тут вообще делаешь?
— Тебе не понять, — ледяным тоном ответила она.
— Ну так объясни!
— Я медик. Я помогаю людям. Я лечу людей. В то время, как вы все больше их калечите.
— Мы калечим? Вообще-то мы с оккупантами боремся.
— Вы все время с кем-то боретесь. За клочки земли. За вашу глупую идеологию. Только не за людей. А человек хочет покоя. Вы же несете ему разорение и гибель… Вы…
Она судорожно вздохнула. На глазах выступили слезы.
Да, что-то совсем все запуталось у нее в голове. И как-то неправильно она распоряжалась своей жизнью. Я ничего не мог с этим поделать. Только обивать ее пороги и играть дурацкую роль влюбленного рыцаря.
Ушел от нее, в очередной раз чертыхаясь и решив, что надо заканчивать с этими визитами. Я же подвергаю себя риску. В неуравновешенном состоянии она вообще может меня сдать полицаям. Но очень хотелось верить, что не сдаст.
Мальчишество все это, конечно, однако куда же мне без него, если я и был мальчишкой. Просто на мои плечи легла неподъемная тяжесть долга и борьбы. Но шальные юношеские порывы это не отменяло. И я знал, что при случае все равно приду снова…
Глава седьмая
— Ложись! — заорал я что есть силы.
Уж не знаю, как оно получается, то ли ухо что-то уловило, то ли хваленое и неизведанное наукой шестое чувство сработало, но я знал, что из кустарника справа от тропы сейчас по нам вдарят со всех стволов.
Подавая пример, тут же рухнул в снег.
Наученные горьким опытом, мои спутники медлить не стали и попрыгали кто куда. И захлопавшие винтовочные выстрелы не достали никого.
А я уже поливал кусты из немецкого пистолета-пулемета МП‐40, с которым сроднился.
В кустах возникло движение. И мои товарищи дружно врезали в ту сторону…
Вскоре все затихло. И мы ползком, потом бегом, пригнувшись, двинули вперед. Можно было ждать любой пакости — что в нас выстрелят снова. Или швырнут гранату.
Обошлось.
В кустах лежало тело. Лицом в снег, сжимая карабин маузера.
Микола перевернул убитого. Очередь прошлась по нему беспощадно, сразу же выбив из исхлестанного ею тела всякую жизнь. Скоро труп окоченеет, остеклеет, да так и будет валяться до лета, если только подельники убитого не вернутся… Нет, не вернутся — они никогда не возвращаются за своими. Хотя в ходе боя тела стараются забирать с собой.
— Нацбандит, — удовлетворенно кивнул Микола.
Ну а кто же еще. Явно не немец. Польская шинель и военная кепка. Перемотан ремнями. Карабин явно из запасов польской армии. Образок на груди. На ногах обмотки. Весь потертый, неказистый, худой.
Недалеко мы обнаружили следы крови. Другой нападавший был явно ранен.
Хорошо мы по ним отработали. Все же в лесу автомат против карабина верх всегда возьмет. Решает тут не меткость, а плотность огня.
— Житья от этих собак не стало, — устало произнес я. — Уходим, пока кто по нашему следу не двинул.
Наша разведывательно-диверсионная группа устремилась вперед.
Как-то вся вылазка пошла неудачно. Не сумели приладить к полотну дороги взрывчатку, потому что немцы опять усилили меры охраны путей сообщения. И теперь еще эта стычка.
Наши диверсии приносили немцам много вреда. Задерживалось снабжение войск, уничтожалась техника и живая сила. И может быть, именно наш подрыв эшелона в какой-то из боев Красной армии поможет переломить ситуацию.
Оккупанты предпринимали серьезные меры противодействия. Сперва вырубили по обеим сторонам от полотна железной дороги лес на пятьдесят метров. Когда поняли, что маловато будет, порубили еще на полсотни. Ходили патрули, в том числе с собаками. Организовывались секреты и засады.
Игра шла не на жизнь, а на смерть. Потери несли все стороны. Неделю назад наш отряд потерял диверсионную группу. Сегодня едва не нарвались мы, но ушли.
Патрули с собаками — еще полбеды. На подходе к железной дороге нас все чаще караулили националисты. Действовать из-за них становилось все тяжелее. А их становилось все больше. И с каждыми днем они были все агрессивнее и наглее.
Доходила информация, что руководство ОУН еще в октябре 1942 года приняло решение о формировании своих вооруженных сил. И этот маховик постепенно раскручивался, что мы и ощущали на себе.
Начало 1943 года преподнесло множество сюрпризов. Да еще каких! Сильно воспряли мы духом, когда узнали о разгроме немцев под Сталинградом.
Комиссар отряда, выстроив нас и зачитав сообщение Совинформбюро, воодушевленно воскликнул:
— Это перелом в войне, братья! Теперь уже до Берлина! Без остановок!
До Берлина без остановок, конечно, получалось с трудом. Предстояла еще долгая и кровопролитная битва. Но немец начал сдавать. Даже в Африке малохольные англичане сильно отделали Роммеля.
Бандеровские крысы тоже держали нос по ветру и решили, что настает время, когда можно урвать свой кусок со стола, где идет кровавое пиршество. Они вовсю продвигали идею, что совсем скоро русские и немцы друг друга измордуют до смерти. И тут из леса вылезают они — УПА, мощная армия Свободной Украины.
Но это, конечно, все сладкая сказка для пушечного мяса. У верхушки ОУН и взгляды, и резоны, и расчеты были куда прагматичнее. Та торговалась с немцами, стремясь получить от них побольше преференций за борьбу с Советами.
Дальше начались чудеса в решете. В феврале в Вяльцах отряд полицаев, состоявший из сотни человек, захватил немецкие склады с оружием и боеприпасами. Интересно, что немцы, их там было человека три, вообще не сопротивлялись. Бодро сдались на милость победителя. А в конце еще и руки полицаям пожимали — мол, гуд, никаких обид. После чего самоуволившиеся со службы полицаи ушли в леса, примкнув к формируемой УПА.
По всей Западной Украине полицаи бежали в чащобы с оружием. Сила националистов росла с каждым днем. И это все неприятнее сказывалось на нашей боевой работе.
Ситуацию надо было попытаться хотя бы немного прояснить. Договорились о новой встрече с Сотником. На нее пошли я и начальник разведки Решетов.
Сотник встретил нас приветливо. Был, как всегда, словоохотлив. Но ощущалось, что какая-то тень легла на него. Что-то его тянуло за душу.
— Что в лесах творится? — спросил Решетов.
— Да то и творится, — как от зубной боли сморщился Сотник. — Этот ОУН бандеровский решил все под себя подгрести. Велели полицаям, которых сами же на службу немцам толкали, в леса уходить. Только к бандеровцам не все идти хотят, дюже они бешеные. Много людей ко мне подалось. Знают, где настоящая народная справедливость.
Да, к Сотнику тянулись многие. Особенно беднейшие крестьяне. Ведь он тяготел к лихой крестьянской вольнице, чем был солидарен с легендарным батькой Махно.
— Эти бандеровцы заявляют, что теперь они вроде как бы и военное, и гражданское правительство по всей Западенщине. Порешили с каждой деревни и с каждого человека налог брать на свое содержание, — пояснил Сотник.
— Не много налогов? — хмыкнул Решетов. — Тебе, немцам, нам.
— Много, — вздохнул Сотник. — Но так уже повелось: народ всегда платит.
— А сам ты что решил с этой УПА?
— Чтоб я под ОУН пошел! Знаю их как облупленных. Одно время тесно с ними общался, кое-что вместе делали.
— И что?
— Того тебе знать не следует. Дело прошлое. Но скажу, что Мельник и Бандера есть люди крайне несерьезные. Пустые, балагуры. Бандере бы и дальше почтовые кареты грабить, а Мельнику — штабом батальона командовать. Кроме того, с чужого голоса все поют — с немецкого, а свой и проявить боятся. Вот их крестный отец Коновалец — да, тот силен был. Того уважаю. В руках всех держал, пока ваши чекисты его не убили.