Пока Энрика брела между рядами сидений, слезы заволакивали ей глаза. Спотыкалась о ступеньки, падала, поднималась и продолжала идти к приоткрытой двери. Забрать жакет, выслушать насмешки шарика, выйти на холодную улицу и… Искать своего палача. Энрика Маззарини — никто. Всю свою жизнь она положила на музыку, и вдруг оказалось, что музыка эта ничего не стоит.
Дверь открылась как будто бы сама, но, щурясь на свет после темного зала, Энрика увидела мужчину в ливрее, грустно глядящего на нее.
— Сочувствую, любезная фрау, — сказал он. — Герр Дрешер очень суров, иногда — совершенно неоправданно. Если вам от того полегчает, то уверяю: мне пришлось по сердцу то, что я услышал.
— Не полегчает, — сказала Энрика. — Но спасибо.
— Тогда, может быть, бокал вина?
Энрика покачала головой. Забыв даже про жакет, она обошла елку, разминулась с несколькими креслами и столиками, а остановилась только тогда, когда перед ней выросла стена. Та самая стена, на которой висела золотая скрипка. Вблизи было очевидно, что скрипка — деревянная, причем, не самой лучшей работы, но ее покрыли золотой краской, лишив и тех жалких акустических свойств, что были ей присущи, зато издалека она казалась прекрасной. Энрика протянула руку, но скрипка висела слишком высоко, не допрыгнуть даже.
«Скрипка принцессы Леонор Берглер, — гласила надпись на табличке. — Первой принцессы, трагически погибшей во имя жизни и процветания Ластера».
То, что издалека казалось орнаментом, украшавшим стену, на самом деле было нотной записью, озаглавленной: «К Леонор. Реквием».
Глаза Энрики сверкнули. Что ж, если в этом городе вместо истинной музыки ценят красиво раскрашенные инструменты, то ей, пожалуй, тут и делать нечего. Кроме, разве что, одного, прощального поклона.
Руки взметнулись, глаза впились в ноты, темп Энрика определила мгновенно, и печальные звуки реквиема завихрились в помещении, совершенно для этого не предназначенном. Энрика давила в себе каждый творческий порыв. Когда ей хотелось увлечься вскользь мелькнувшей темой, она стискивала зубы и до боли вглядывалась в нотный стан. Ни шагу в сторону, ничего своего, только ноты, только покорное исполнение предписанного.
Когда прошла первая злость, Энрика с неудовольствием прислушалась к создаваемой музыке. Точь-в-точь воплощая задуманное неизвестным композитором, мелодия странным образом наполнилась чувствами самой Энрики. Отчаяние, горе, злость, страсть, обида, — все это бесновалось среди строгих нот, будто заключенный в клетке зверь.
Смычок порхал по струнам, пальцы скользили по грифу. Хотелось взвыть от невероятного напряжения. Не получалось раствориться в музыке, отдаться потоку, когда тело само делает все. Нет, сейчас Энрика вынуждена контролировать каждое движение, каждый вдох и выдох, и эта прядь волос, упавшая на лицо, ее самый злейший враг, потому что мешает обзору, щекочет и не дает сосредоточиться…
Чья-то рука мелькнула перед глазами, отбросила прядь назад. Энрика не стала вертеть головой, впилась взглядом в стену с нотами, и играла, играла, доводя мелодию до апогея, заставляя холодные древние стены филармонии гудеть и стонать в резонанс. Музыка, преисполненная неизмеримой силой, рвалась наружу — в серое небо Ластера, выше, туда, где Дио, и еще дальше!
Но вот что-то как будто сверкнуло, и в этой вспышке Энрика увидела всю композицию целиком. Ноты соскочили со стены, врезались огненными значками в ее сознание. Сами собой закрылись глаза, и вожделенный поток подхватил-таки скрипачку, понес ее вдаль, к самым глубинам музыки.
Это был уже финал. Поток, неистовый водопад замедлялся, и Энрика переводила дыхание. Ей и правда казалось, будто она плывет, лежа на спине, отдаваясь течению звуков. Где-то в ином мире ее тело медленно повело смычком, высекая из тела скрипки последние грустные звуки, и замерло.
Выдохнув, Энрика открыла глаза. Ноты на месте, все так же золотом выведены на стене. Лицо горит, руки дрожат, тело покрывает пот. Никогда еще не играла с такой отдачей, с таким напряжением и так… так правильно. Что ж, вот вам ваша музыка. А теперь — прощайте!
Желая забрать жакет со злобным шариком, Энрика развернулась на каблуках и вскрикнула, уставившись в пенсне Флориана Дрешера.
— Я уже ухожу, — сказала она. — Простите за шум, больше я вам не помешаю.
Но Флориан Дрешер не посторонился, и его цепкий взгляд не отпускал Энрику.
— Вы репетировали этот реквием? — спросил он.
Энрика, только что опустошившая всю свою эмоциональную кладовую, позабыла и страх, и неуверенность. Презрительно фыркнула:
— Репетировала? Да я его только сейчас увидела! Я даже не знаю, кто такая эта… — Она повернулась к стенке и прочитала: — Леонор Берглер. И почему скрипка такая дурацкая? Неужели она правда на ней играла?
— Принцесса Леонор Берглер была из бедной, но благородной семьи, — сказал Флориан Дрешер. — Она не могла позволить себе хороший инструмент, но очень любила музыку и исступленно занималась. Когда принц Торстен удостоил ее своего внимания, она забрала из дома лишь одну вещь — эту скрипку. И отказалась променять ее на что-либо иное. Краской же она покрыта потому, что на ней остались глубокие раны от огня. В ту ночь, когда принцессу убил дракон, ее скрипка также пострадала. Больше она не зазвучит, но зато вечно останется красивым памятником своей владелице.
Флориан Дрешер поднял листок, в котором Энрика узнала свою анкету, и произнес:
— Я подтверждаю ваш разряд, фрау Маззарини. Запишитесь в книгу и получите у лакея ключи от гостевого флигеля. Вы успешно прошли прослушивание. Поздравляю и — удачи на конкурсе.
Флориан Дрешер шел через зал вечность, и ровно столько же, открыв рот, Энрика смотрела вслед. А когда дверь за ним закрылась, упала на колени. Вернее, попыталась упасть — ее подхватил оказавшийся рядом мужчина в ливрее — очевидно, тот самый лакей, у которого предстояло получить ключи.
— Ну-ну, фрау Маззарини, — негромко сказал он. — Прошу, присядьте. Вот так. Теперь вам точно не помешает бокал вина, а я пока схожу за ключом. И — прошу, окажите честь, возьмите платок.
— Спасибо, — только и выдавила утопающая в мягчайшем кресле Энрика, прижимая к глазам надушенный кружевной платок.
Глава 10
Фабиано Моттола шел впереди, не оглядываясь. Лиза семенила следом, то и дело спотыкаясь — легкие туфли отнюдь не предназначались для ходьбы по такому снегу. Ряса, кстати, тоже, но Лизу грела накинутая поверх теплая куртка Рокко. Он выскочил из дома — даже дверь не успела закрыться — и окликнул Лизу:
— Сестра! Да что ж это вы мерзнете почем зря? Примите уж утепление какое-никакое!
Фабиано остановился шагах в десяти, а Лиза позволила Рокко одеть себя.
— Спасибо вам, синьор…
— С Гиацинто — ни слова, — прошипел на ухо Рокко. — Он кретинически опасен.
— Критически, — машинально поправила Лиза и тут же спохватилась: — А что — убьет?
— Кретинически! — настаивал Рокко. Теперь он развернул недоделанную монахиню к себе лицом и тщательно застегивал пуговицы. — Не убьет, кишка тонка. Я про другое. Через койку его и не такие недотроги проходили. Вернее, пролегали. Уж простите, сестра.
Щеки Лизы заалели.
— Да как вы смеете! Я — монахиня, возлюбленная Дио!
— С Дио он потом как-нибудь порешает, — поморщился Рокко. — Если чего — папка заступится, не впервой. А вы поостерегитесь, не просто так говорю. Эта падла даже Энрику одурманить умудрилась, а она — стальная девка, из нее только гвозди делать, в гробы жрецам забивать. Да, кстати, за Энрику ему предъявлять тоже не надо, лучше прикиньтесь, что вообще ничего не знаете. И Ванессе — тем более ни слова! А то…
— Молодой человек! — окликнул Фабиано. — Прекратите уже лапать монахиню!
Рокко, в который уже раз расстегнувший и вновь застегнувший пуговицу куртки, вздрогнул. Лиза, завороженно следящая за его действиями, содрогнулась тотчас же и с досадой подумала, что слишком уж подозрительно и глупо выглядит это одновременное движение.
— На тепло заговариваю, ваше святейшество, — оскалился мигом пришедший в себя Рокко. — Застудите к Диасколу возлюбленную Дио, то-то он вам спасибо не скажет! Мне зато руку пожмет. Молодца, скажет, Рокко, я в тебе ни разу не сомневался, что ты любую девчонку согреешь как надо!
И Рокко, напоследок хлопнув Лизу по плечу, скрылся в доме. А Лиза поплелась вслед за жрецом по дороге, покрытой рыхлым снегом. Очень скоро стало ясно, что Рокко действительно сотворил что-то с курткой — она грела, как теплый бок печки, и Лиза с удовольствием в ней поеживалась.
А вот ноги мерзли. И точно так же раздваивались и мысли Лизы Руффини. То она представляла себе, как будет хорошо в тихих каменных стенах монастыря, проводить дни в молитвах и благочестии. То вспоминала безжизненное лицо Выргырбыра (уже забыла настоящее имя, вот Рокко спасибо! Надо у синьора Моттолы выспросить, а то неудобно получится: «Здравствуйте, Выргырбыр, сестра Руффини к вашим услугам») и хмурилась. Не было на этом лице ни следа благочестия, а уж разговор его со жрецом и вовсе отдавал чем-то нехорошим. «У нас тут Дио — не в большой чести», — вспомнила она.
Что это за монастырь, где Дио не в чести?! Странно. И страшно. Может быть, взять, да и спросить Фабиано? Признаться, что подслушивала…
Вдруг Лиза отчетливо поняла одну вещь: ничего она не скажет, потому что знает, каким будет ответ. Фабиано поглядит не нее свысока, поморщится и пояснит: «Это Диаскол искушал вас, сестра Руффини, и Рокко был орудием его. Все колдуны — приспешники Диаскола, но мы боремся за их души, и иногда одерживаем победу. На деле же мы с Выргырбыром говорили совсем о других вещах…»
«Неужели я считаю синьора Моттолу — лгуном?» — в ужасе подумала Лиза. И тут же разозлилась на себя. Да нет же! Если кто и лжет, так это Рокко! Для него лгать — как дышать, всегда ж очевидно было. И Дио он презирает, уж не раз доказывал. Жреца оболгать — вовсе раз плюнуть. Зафинтифлюшил куда-то бедную Рику и теперь старается на кого-то другого ответственность переложить. И про Гиацинто врет, скорее всего. И вообще, пошляк и негодяй! И какая же теплая у него куртка…