— На следующий же день ее скормили дракону, как полагалось, — сказал Адам Ханн, чуть приглушив голос, отдавая должное скорби друга. — Мне очень жаль…
— Неправда, — буркнул Нильс.
— Неправда?! — воскликнул Адам. — То есть, ты хочешь сказать, я не ведаю, какие чувства испытывает человек, чья возлюбленная выходит замуж за другого, а потом погибает в пасти кровожадного чудовища? Не знаю, какая это боль? Какая незалечиваемая рана в сердце?
Адам Ханн схватился за грудь с таким видом, будто у него и впрямь сейчас случится сердечный приступ. Зная друга, Нильс не сомневался, что такое возможно.
— Ну-ну, успокойся, я не то имел в виду, — махнул он рукой, и Адам перевел дух. — Твоя скорбь мне хорошо известна и понятна, но ты ведь не сделал ничего такого, что привело бы к таким жертвам, как мой поступок…
После непродолжительного молчания Адам сказал:
— Иногда мне жаль, что не сделал. Будь у меня возможность… Как знать.
Адам Ханн с детства обожал девочку, жившую на той же улице, что и он. Девочку со сказочным именем Леонор. И все бы у них сложилось прекрасно, потому что и девочка тоже отвечала Адаму теплотой и улыбкой, но вышло иначе. Род Леонор Берглер, несмотря на то, что пришел в упадок, оказался куда как древнее и значительнее, чем род Ханнов, поэтому родители девочки и думать не желали о подобном мезальянсе. Их целью был королевский отпрыск, и не меньше. Адам Ханн полагал это неосуществимой блажью и спокойно выжидал, но…
Но когда принц увидел Леонор Берглер, все произошло мгновенно. Свадьба прогремела на весь Ластер, и Адам Ханн, разинув рот в недоумении, стоял и смотрел, как его возлюбленная, в нежнейшем тринадцатилетнем возрасте, стоя в открытой карете, бросает цветы в ликующую толпу, а рядом с ней, сверкая белозубой улыбкой, гордо подбоченился принц. Торстен Класен и Леонор Класен…
Адаму тогда было пятнадцать, и он только-только поступил на службу в городскую стражу. Потому ему и «посчастливилось» стоять в первых рядах. Он сумел поймать взгляд возлюбленной, та побледнела и отвернулась. Это был последний раз, когда они встретились лицом к лицу. И Адам навсегда запомнил взгляд ярко-синих глаз и белокурые волосы, выбивающиеся из-под тонкой серебряной короны с огромным рубином.
Не успела боль Адама Ханна утихнуть, как его постиг новый, куда более страшный удар. В новогоднюю ночь только-только обжившаяся в королевском замке принцесса Леонор погибла с одной из своих фрейлин. Никто не знал, что за страшные силы навлекли проклятье на королевскую семью. Лучшие колдуны разводили руками, но все, как один, сходились на том, что принцу Торстену отныне не найти счастья в браке. Более того, он не сможет и избегать брака. Каждый год он обязан жениться, и каждый год его возлюбленную будет пожирать гигантский дракон. В противном же случае дракон уничтожит Ластер. Потом — всю страну. Потом — весь мир…
Адам Ханн просился в отряд, сформированный, чтобы убить дракона. Он хотел отомстить за любимую и хотя бы так, в болезненных видениях своих, приблизиться к ней. В отряд его не взяли. Отряд погиб, а дракон, разъяренный тем, что его потревожили, напал на Ластер. После того ужасающего пожара никто больше не пытался нарушать условий проклятия. Но принц, хоть и оставался безутешным, все же пекся о своих подданных, и повелел изыскивать ему невест издалека, чем дальше от Ластера, тем лучше. Наверное, это было хорошо и правильно. Никому не было жалко неизвестных девушек, каждый год умиравших в пасти дракона. До тех пор, пока одну из них не пожалел Нильс Альтерман.
— За настоящую любовь. — Адам Ханн поднял кружку. — За то, чтобы она жила вечно.
Нильс стукнул по его кружке своей пиалой и, отпив кофе, задумчиво сказал:
— «Любовь — она у бездельников. А когда дело есть — не до любви, право слово».
— А? — переспросил Адам, утирая губы от пива.
— Так сказала Энрика Маззарини. В чем-то была права. Только работа и может от любви спасти. Потому ты и стал в своем деле лучшим, Адам.
— Я всегда был вторым номером после тебя, Нильс. Но оставим это, мы не девочки, чтобы рассыпаться в комплиментах. Давай лучше подумаем, где может быть эта твоя скрипачка. Что о ней известно?
Нильс пожал плечами, почесал макушку:
— Да что… Ничего. Дерзкая, неугомонная, бесстрашная. Сумасшедшая. При любой удобной возможности начинает играть на скрипке. Ее семья на грани полного разорения, поэтому она хотела выйти за сына местного жреца, но тот ее обманул.
— Значит, — подхватил Адам, — у нее две цели: выйти замуж и спасти семью? Ну, насчет первого ничего не скажу, не знаю. А вот для спасения семьи нужны деньги. И мы приходим к простому вопросу: где в Ластере строптивая скрипачка может найти деньги?
Адам смотрел на Нильса, будто ожидая, что тот ответит на вопрос, ответ на который сам собой разумеется.
— Проституция? — выдал тот.
Адам картинно приложился лбом о стол. Нильс, хмурясь, допил кофе. Представления друга его всегда только раздражали.
— Это ж со сколькими она должна переспать до полуночи?! — простонал Адам Ханн. — А еще замуж выходить. Нет, герр Альтерман, вы совсем не думаете. Вирту вас расслабил.
— Слушай, я не знаю. Меня год здесь не было, я… Я старался все забыть.
— Похвально. — Адам поднял голову. — Но сейчас ты здесь, и пора начинать вспоминать. Вспомнить, например, о ежегодном конкурсе скрипачей, объявление о котором висит в каждом кабаке. Победитель получает сто тысяч крон. На эти деньги можно спасти от разорения что угодно, а заодно и поднять собственные котировки на рынке невест.
Рука Нильса, игравшая с пиалой, дрогнула, замерла и вдруг хлопнула по столешне так, что даже кружка с пивом подскочила.
— Ты… Ты сто тысяч раз прав, Адам! — вполголоса воскликнул Нильс. — Она ведь утащила у родителей скрипку Лилиенталя!
— Да ну?! — Адам Ханн залпом осушил кружку, грохнул ей по столу и вытер рот тыльной стороной ладони. — Эта дерзость должна быть наказана. Что же мы сидим? За ней!
Синьора Руффини уснула поздно и с тяжелым сердцем, полагая, что отныне так будет каждую ночь. Лиза ушла, обняв ее на прощание. Ушла, не оглядываясь, к своему распроклятому Дио. Фабиано Моттола пообещал наутро привезти обещанное золото — семьям монахинь полагалась разовая выплата.
— Родную дочь продала, — шептала в темноту синьора Руффини, хотя прекрасно понимала, что это не так. Даже если бы за монашество надо было, наоборот, доплачивать, Лиза бы все равно пошла. Сколько же веры в этом ребенке…
Ночь выдалась отвратительно тихой и спокойной. Никто не орал, пьяный, на улице, не гомонила ребятня. Будто и не праздник вовсе. На этой вот грустной мысли синьора Руффини забылась тревожным сном. И, как это часто бывает, ей показалось, будто она только сомкнула глаз, как ее разбудил некий звук.
Поначалу она лежала и прислушивалась, думая, будто показалось. Но вот что-то стукнуло, брякнуло, а потом оглушительно порвалось. Воры?! Нашли куда забираться! Или, может, подумали, что золото уже получено? Вот напасть, теперь и об этом извольте трястись… Нет, не может быть счастья в Вирту, не может…
Шум становился все наглее, и синьора Руффини тихо сползла с постели, взяла старинный канделябр и, сделав несколько пробных замахов, подкралась к двери.
Сквозь щели пробивался неровный свет свечи. Вот это наглость! Раньше синьоре Руффини не приходилось сталкиваться с ворами, но она полагала, что те действуют исключительно в полной темноте, как и положено темным личностям. Им, небось, сам Диаскол ночное зрение дает, за добрую службу.
Синьора Руффини потянула на себя дверь, медленно, стараясь, чтобы петли не скрипели. Как только промежуток между дверью и косяком оказался достаточным, она скользнула в него.
Свет лился из кухни, оттуда же доносилось шуршание, постукивание и ворчание. Заведя за спину канделябр, синьора Руффини осторожно высунула нос в коридорчик, соединявший прихожую и кухню. Канделябр выпал из рук, с грохотом покатился по полу.
— Лиза?! — ахнула синьора Руффини.
— Ах, мама? Хорошо, что ты проснулась! Мне очень нужна твоя помощь.
Синьора Руффини не могла шевельнуться. Широко раскрыв глаза, смотрела на свою дочь, которую и представить не могла ни в чем другом, кроме глухих и свободных одеяний. Что же с ней внезапно произошло?
Левую ногу в украшенном блестящими цепочками ботинке Лиза поставила на табурет и резкими, злыми движениями шнуровала. Взгляд синьоры Руффини пробежал выше, по обнаженной ноге дочери, и добрался до неровно обрезанной короткой юбчонки. Полупрозрачная кофточка, застегнутая на две пуговки из десяти возможных, распущенные волосы рассыпаются по плечам…
Управившись со шнуровкой, Лиза поставила ногу на пол, выпрямилась и повернулась к матери:
— Ну как?
Хороший вопрос. Лиза до боли напоминала синьоре Руффини ее саму в молодости. И уж точно Вирту ничего подобного много лет не видел. Что скажет Фабиано? Ничего, должно быть. Помрет от удара сию секунду…
— Ну… — Синьора Руффини откашлялась. — Если ты в монастырь так собираешься, то очень плохо. А если на пирушку веселую, то будешь там сиять, как звезда.
— А если на войну? — сверкнули глаза Лизы.
— Тогда не позавидую твоему врагу, если это мужчина.
— Если это можно назвать мужчиной! — Лиза скрипнула зубами. — У меня мало времени, мама. Дай мне каких-нибудь соблазнительных советов.
— Да без проблем. — Синьора Руффини прошла в кухню, нашла на столе папиросы и прикурила дрожащими руками. Взяла ножницы. — Спрашивай. Дай хоть юбку подровняю… Постой. Это что ж, от балахона монашеского?! Ох, Лизка, чую, будет нам веселье!
Глава 11
Рокко лежал на полу и смотрел на подрагивающий потолок. Кажется, у колдуна там, наверху, открылось второе дыхание.
— Как же я от всего устал, — пробормотал Рокко.
Едва проводив Лизу, он рванулся было на тракт, но быстро понял, что далеко не уйдет. Во-первых, единственную теплую куртку отдал. Во-вторых, дорогу и впрямь замело — ужас. На коне, пожалуй, проехать можно, да только следом того гляди рванет Фабиано на санях, и если догонит… А он догонит. У него-то действительно лошади лучшие в Вирту. А ему, Рокко, еще кобылу красть — снова время.