Вскоре хлопнула дверь, послышалось кряхтение и скрипение. Нильс приподнял брови в недоумении. Трое парней, никак не меньше него самого габаритами, стеная от усилий, волокли в зал огромный металлический пюпитр с установленной на нем гигантской книгой в кожаном переплете с драгоценными камнями.
— Осторожнее, осторожнее! — причитал, семеня рядом, Дрешер. — Если вы ее уроните…
Один из носильщиков покосился на Адама и Нильса:
— А что, они сами сюда не подойдут?
— Молчать, Лоренс! — Дрешер хлопнул его по голове свернутыми в трубочку нотными листами. — Герры из Комитета, с чего бы им ходить, когда есть ты?
— Авторитет Комитета растет? — Вполголоса поинтересовался Нильс.
— После твоей выходки — серьезно пострадал, — еще тише ответил Адам. — На сегодняшний день весь авторитет Комитета — это я. Для этого пришлось пострелять по наиболее остроумным.
Носильщики, чуть не плача от усилий, поставили пюпитр перед Нильсом. Тот кивнул, выражая сдержанную благодарность, и положил руку на обложку.
— Не так быстро, герр Альтерман, — остановил его Адам. — Книга предназначена исключительно для внесения данных об участниках конкурса, учрежденного Тристаном Лилиенталем. Если ее требуется открыть для других целей, нужна жертва.
Флориан Дрешер выпучил на Адама глаза:
— Да ну?
— О, герр Дрешер, ну почему я должен объяснять вам, что за вещи вы храните в своей филармонии?
— Что за жертва? — перебил Нильс.
— Кровь. Ничего особенного, книге просто нужно показать, что ты не скуки ради собрался ее полистать, а имеешь внятные намерения и уверен в них. Вот, пожалуйста, возьми мой ножик.
Адам выхватил из-под шубы тесак таких размеров, что дюжие носильщики шарахнулись, а на лбу у Дрешера выступило сразу десять капелек пота. Нильс взял ножик. Посмотрел на лезвие, на обложку книги…
— Прежде чем сделать — подумай, — понизил голос Адам Ханн. — Ты никогда не был хладнокровным убийцей, Нильс. И если от Арианны зависело многое, то от Энрики не зависит ничего…
— От нее зависит моя жизнь, — сказал Нильс. — Мое искупление.
— Не понимаю, как одна глупость может искупить другую.
— Исполнить закон, несмотря ни на что, — отчеканил Нильс, ведя острым лезвием по левой ладони. — Вот что такое «искупление». Доказать Дио, что…
— Да с каких пор ты веришь в Дио! — всплеснул руками Адам.
— Уже год как. Дио вернул мне жизнь, и я теперь — его человек.
Капли крови упали на черную кожу книги. Нильс ждал вспышки, дыма, но кровь даже не впиталась в кожу.
— Ладно, теперь я вижу, что ты действительно серьезен, — вздохнул Адам, забирая окровавленный тесак. — Эй, ливрейный! Подай платок, будь так любезен и необезглавлен.
— Адам! — прорычал Нильс. — Ты…
— Я просто беспокоюсь за тебя, старый друг. Беспокоюсь и не хочу, чтобы ты натворил глупостей.
Лакей принес платок и подал его Адаму с брезгливым выражением лица. Тот вытер кровь с тесака, протянул Нильсу. Нильс, морщась, перехватил платком неглубокий разрез. Никто ему не помог. Лакей смотрел за его действиями, а когда Нильс умудрился завязать узел, поймал его взгляд.
— Надеюсь, вам нравится, герр, — тихо сказал лакей. — Этим платком фрау Маззарини осушила свои слезы.
— Убирайся! — Флориан Дрешер хлопнул лакея по голове нотами. — Не смей досаждать геррам разговорами.
Лакей отошел, а Нильс с трудом заставил себя оторвать взгляд от кровавого платка. С каждым шагом все тяжелее, как будто пытаешься перейти океан по дну.
Он положил здоровую руку на обложку, открыл книгу. Первые записи расплывались, их почти нельзя было прочитать. Страницы тоже выглядели хрупкими и древними.
— Позволите мне? — предложил свои услуги Дрешер. — Руки герров, вероятно, не привыкли обращаться с предметами, требующими нежного обхождения.
— Я минувшей ночью тискал парочку таких предметов, — заметил Адам Ханн. — Смею заверить, владелица осталась довольна и не предъявляла никаких претензий.
Флориан предпочел не заметить шутки. Он разом перевернул целую кипу страниц и еще несколько перелистнул поочередно. Здесь уже можно было разобрать каждую букву. Очередная страница оказалась заполненной до середины. Флориан демонстративно отвернулся, сложив руки на груди.
Нильс и Адам склонились над книгой.
— Энрика Маззарини, — прочитал Адам последнюю запись. — Школа Маззарини, город Вирту… Записалась настоящим именем? Хм… Я думал, нам придется очерчивать круг подозреваемых. А эта девочка вообще с головой дружит, или как?
— Волей Дио им суждено расстаться, — мрачно сказал Нильс. — Коттедж номер восемь. Не соблаговолите подсказать, где он, герр Дрешер?
— Разумеется! — Флориан даже не обернулся. — Для начала найдите седьмой. Это просто, наткнетесь на него сразу же после шестого. Ну а уж от него — не сворачивайте и, незадолго до девятого, обнаружите восьмой. Там еще будет символ, напоминающий два кольца, поставленных друг на друга.
Энрика сидела в столовой, забившись в угол, на самой скромной табуреточке, и ненавидела свою жизнь. Почему-то она думала, что в коттеджике будет проживать в гордом одиночестве, однако здесь уже оказались три кандидатки. Имен своих они не назвали, и Энрика прозвала их по самым бросающимся в глаза приметам: Носатая, Тощая и Толстая. Все трое, очевидно, приехали из какого-то одного города и были прекрасными подругами задолго до заселения в коттеджик.
Когда Энрика вошла, они сидели в общей комнате рядком и на трех скрипках исполняли по нотам какую-то сложную мелодию.
— Это что? — первой возмутилась Тощая, увидев на пороге, в окружении подхваченных ветром снежинок, Энрику Маззарини. В легком платьице, мохнатых сапожках, жакете и шали, со скрипкой без кофра в одной руке и смычком — в другой.
— Энрика Маззарини собственной персоной! — пропищал в ответ шарик. — Трепещите, уродины, ибо она войдет в историю, как лучшая мировая скрипачка, превзошедшая самого Тристана Лилиенталя!
Энрика еще рта открыть не успела, а на нее уже смотрели с такой ненавистью, что кровь в жилах леденела.
— Какой мерзкий голос! — поморщилась Толстая.
— И одета, как гулящая, — фыркнула Носатая.
— Дверь-то закрой, дует! — прикрикнула Тощая.
Энрика засуетилась, поспешила закрыть дверь, но ту неожиданно заклинило, и пришлось навалиться плечом. Тогда дверь легко подалась, и Энрика полетела носом в пол. Сопровождало ее дружное лошадиное ржание.
— Мерзавец, — прошипел Энрика шарику.
— Гы, — отозвался шарик и больше ничего не сказал.
Энрика, стоя на коленях, осмотрела с беспокойством скрипку. Но та не пострадала от падения.
— Инструмент надо в чехле носить, — заявила Носатая. — Тоже мне, лучшая скрипачка. Небось, полную скрипку снега набрала — то-то выдаст на сцене! А может, это циркачка, а, девчонки? Ну, чтоб повеселить? А что, голос смешной, шлепнулась забавно. Эй, ты, чего еще умеешь?
Что-то звякнуло, и Энрика, повернув голову, увидела на полу медяк. Одним прыжком оказалась на ногах.
— Я не попрошайка! — крикнула она. — Я — музыкант. А говорила с вами не я, а мой шарик!
Взяв смычок пальцами той же руки, в которой держала скрипку, она достала черный шарик из кармана и протянула на вытянутой ладони к обратившимся в зрение и слух девицам.
— Ну? Скажи что-нибудь?
Шарик молчал. Энрика потрясла его, подбросила, поймала.
— Шарик! Говори! Ну? Скажи, что я — сбрендившая дура, тебе же нравится!
Шарик издевательски моргнул Энрике красным светом, но это видела только она. Сторона, обращенная к девицам, оставалась черной. Девицы засмеялись, перед Энрикой на пол упало еще несколько монет.
— Как представляет, а? — восхитилась Толстая. — У нас так не умеют.
— Скажи что-нибудь немедля, или я тебя разобью! — Энрика уже чуть не плакала, а шарик молчал.
Тогда она с размаху бросила его об пол. Шарик, вместо того чтоб разбиться, отскочил от половицы, будто резиновый, и что есть силы врезался Энрике в лоб. Больше от испуга и неожиданности, чем от удара, она шлепнулась на пятую точку и растерянно заморгала под громовой хохот троих соседок. На нее пролился целый дождь медных монеток.
— Молодец! — вытирая слезы, проговорила Толстая. — А теперь собирай деньги и уходи, нам нужно репетировать.
В дверь деликатно постучали.
— Да-да? — крикнула Носатая.
Вошел лакей со свертком в руках.
— Постельное белье для фрау Маззарини, — объяснил он. — Положу в четвертую спальню. О, а вы, я вижу, уже произвели фурор?
Добрый лакей, конечно, пытался сделать комплимент, но его слова оказались последней соломинкой. Лишь только он вышел, Энрика стрелой влетела в свою комнату, не оглядываясь, шлепнулась на застеленную жесткую койку и заревела в подушку.
Проклятый Ластер, проклятый конкурс, проклятый шарик!
— За что ты так со мной? — прошептала Энрика, немного успокоившись.
— Не надо было меня бросать, — проворчал шарик. — Там, в филармонии. Знаешь, как мне было одиноко и страшно? Я ведь привык прижиматься к твоему теплому боку, тереться о твое тело…
— Ты отвратителен!
— Я не виноват, что меня таким создали!
— Если бы ты хотел измениться…
— Ах, если бы…
И Энрика шлепнула по карману ладонью. Привыкла уже, что от этого жеста шарик обычно умолкает. Так вышло и в этот раз.
Едва успокоившись, Энрика села на койке и огляделась. Комната была маленькой, с одним крохотным окошком. Кроме койки в распоряжении Энрики оказались стол и стул. Стопка бумаги, перья и чернильница. Из окна открывался вид на заднюю часть филармонии. Глядя на эти монументальные стены, Энрика вздохнула.
— Справимся. — Поглядела на скрипку и улыбнулась: — Справимся ведь?
— Конечно! — с энтузиазмом отозвался шарик. — Ты играй, главное, веселее, а я подпою. Приз — наш!
Больше всего Энрике хотелось лечь и поспать. Но она понимала, что это будет невежливым по отношению к соседкам. Они, кстати, так и не репетировали после ее позорного бегства. Надо бы выйти, поздороваться нормально, извиниться за глупое поведение.