Энрика опустилась на колени, наклонила голову, роняя слезы на украшенный яркой мозаикой пол. Она даже не могла понять, что за мозаика. Чтобы разглядеть ее, надо было подняться на верхние этажи и посмотреть оттуда вниз.
— Я не заслужила так много, — шептала Энрика. — Но… Но клянусь, я сумею со всем этим справиться. И, если мне суждено быть женой принцу, я стану самой лучшей принцессой во всем белом свете!
Из прострации ее вырвал знакомый уже насмешливый голос:
— Похвально, фрау Маззарини. Однако такое поведение считается здесь неприличным.
Энрика вскинула голову и, сморгнув несколько слезинок, увидела, что вокруг собралась толпа слуг и служанок, и все смотрят на нее, раскрыв рты. Да уж, хороша принцесса, валяется по полу, потешая простолюдинов.
— Встаньте! — Гуггенбергер рывком поднял Энрику на ноги. — Это ваша личная служанка, Сесилия. Она сопроводит вас в ваши покои и поможет переодеться. И, Сесилия, фрау Маззарини, вероятно, понадобится ванна.
— Ванну уже готовят, герр Гуггенбергер, — мягким и приятным голосом откликнулась девушка в передничке, чепчике и с подвязанными белой лентой русыми волосами. — Не извольте беспокоиться, через полчаса принцесса будет готова к встрече с его величеством.
— Полагаюсь на вас. А мне еще нужно отправить золото этому… Впрочем, вас это уже не касается. Удаляюсь.
Растолкав слуг, Гуггенбергер ушел, а Сесилия повлекла Энрику за собой. Чувствуя, что новая госпожа смущена и растеряна, служанка старалась вовсю. Располагающе улыбнулась, заглянув в глаза:
— Меня зовут Сесилия, — сказала она, — но вы можете называть меня просто Силя, если так вам покажется удобнее.
Силя… Энрика мысленно примерилась к этому слову и содрогнулась. Как-то по-детски и смешно.
— Нет… Если можно, я лучше буду называть вас Сесилией.
— Разумеется, можно, — рассмеялась служанка. — Вам все можно в этом замке, вы ведь — новая принцесса!
Возможно, слово «новая» смутило бы Энрику, но в этот момент она поставила ногу на покрытую алым ковром ступеньку и сообразила, что они пойдут наверх. Вот это да!
Высвободив руку, Энрика коснулась отполированных перил. Такие гладкие, такие блестящие, будто не из дерева сделаны, а… А непонятно из чего вообще.
— Если вам что-нибудь понадобится, — говорила Сесилия, подстраиваясь под то слишком быстрый, то медленный шаг Энрики, — вы сразу же зовите меня. Достаточно дернуть за снурок — я покажу вам снурок в вашей опочивальне! — как я почти сразу же прибегу. Если дело ночью — чуть подольше, ведь мне нужно будет привести себя в подобающий вид. Но давайте уговоримся: если дело очень срочное, то вы трижды дергайте, чтоб я уже прям в чем есть бежала!
Тут Сесилия вдруг осеклась и хмыкнула:
— А впрочем… Не берите в голову, госпожа. Это все — успеется. Просто, если что, — дернете за снурок.
Энрика отвлеклась от цветов на первой из галерей и посмотрела на Сесилию. Девушка казалась постарше нее года на два-три, но держалась запросто. Должно быть, это входило в обязанности служанки, вести себя таким образом, чтобы казаться младшей сестренкой.
— Я запомню, — пообещала Энрика и показала рукой туда, где галерея делала изгиб. — А картины мы можем посмотреть?
— О, конечно, госпожа, — заулыбалась Сесилия. — но давайте немного погодя. Его величество уж заждался вас.
Ах да, точно! Все это великолепие ведь — не просто подарок, надо еще и за принца замуж выйти. Что ж, не будем заставлять его ждать! И Энрика поторопилась за служанкой.
Голова вновь пошла кругом. Когда подъем, наконец, закончился, Сесилия повлекла Энрику по коридору, который превратился в зал, потом — опять коридор. Все ярко освещено свечами, люстрами. И это средь бела дня! Сколько же денег здесь тратится на свет? Подумать страшно.
— Обычно свечи загораются с закатом, — сказала Сесилия, угадав мысли госпожи. — И не везде — только там, где планируются торжества, или там, где укажет его величество. Но сегодня — праздник, и, по желанию его величества, праздник должен ощущаться повсюду. Поэтому так ярко. Я сейчас сама немного теряюсь, поверьте.
От этого признания Энрике стало чуть легче, на что, видимо, Сесилия и рассчитывала.
— А вот и ваши покои, — провозгласила она, остановившись у дверей. — Позвольте, госпожа.
— Почему ты называешь меня «госпожа», — спросила, не удержавшись, Энрика.
Сесилия в ответ пожала плечами:
— Это слово простое и понятно всем. Мне приходилось прислуживать разным дамам, и для многих обращение «фрау» казалось чуждым. Одни предпочитали зваться «мисс», другие — «леди», третьи — «мадемуазель» (уф, язык сломаешь!) Поэтому я и приноровилась говорить «госпожа». Но если вам приятнее иное — только скажите!
— Нет-нет… Ну… — Энрика задумалась о том, как она хочет поставить себя здесь. В доме, где ей — жить. — Если вас не затруднит, Сесилия, хотя бы наедине, зовите меня просто Энрикой.
— Как можно? — ужаснулась Сесилия.
— Ну… Если не сложно. Понимаете, я долго буду здесь осваиваться, и мне куда приятнее будет общаться с подругой, чем со служанкой. Я ведь не родилась принцессой, поверьте.
Сесилия посмотрела на нее с грустью и вздохнула:
— Как прикажете, госпожа. Не могу отказать вам. Энрика. Энрика, вы готовы увидеть ваши покои?
Энрика зажмурилась, вдохнула и выдохнула.
— Готова! — решилась она. И в тот же миг Сесилия толкнула инкрустированные золотом и драгоценными каменьями двери.
Створки разошлись беззвучно, и Энрика снова едва не упала на колени, увидев свои покои. Комната размерами напоминала скорее церковь Дио в Вирту. Посреди нее раскинулась в бесстыдном великолепии кровать. Только сейчас Энрика задумалась, что в Вирту сон, в общем-то, считался чем-то не стоящим внимания. Кровати у всех стояли в углу, днем застилались чем-нибудь простым, чтобы на них можно было сидеть.
Но эта кровать стояла посередине и диктовала условия. И ее нельзя было застелить чем-то простым, на ней не сидели просто так. Кровать смотрела на Энрику и говорила: «Слушай сюда, девочка. Если ты на меня заберешься — ты будешь спать, я гарантирую».
Этот «культ сна» настолько поразил Энрику, что она не сразу заметила зеркала в золотой оправе, трюмо, мягкие стулья, пушистый ковер, канделябры, стоящие вдоль стен и вазы с ароматными цветами.
— Вот снурок! — Сесилия с серьезным видом потрясла золотистой веревочкой, висящей в изголовье кровати. Куда она шла и какие таинственные механизмы приводила в действие, было загадкой, поэтому Энрика просто поверила.
Неподалеку от кровати стояла вещь, неожиданно грубая для этого места. Металлическая некрашеная лохань, полная воды, от которой поднимался пар.
— Ваша ванна, Энрика, — пояснила Сесилия и, проскользнув мимо госпожи, заперла дверь на защелку. — Прошу вас, не смущайтесь и позвольте мне помочь вам вымыться. Скажите, если вода слишком горячая.
Нильс пришел в себя от удара в лицо.
— Не спи, скотина, — сказал грубый голос. — Казнь проспишь.
Тут же послышался тошнотворный звук втягивания соплей и — харчок. Нильс, не открывая глаз, дернул головой, и «снаряд» пришелся в щеку. А уж со щеки тут же получилось его вытереть плечом, несмотря на прикованные руки. Только после этого Нильс открыл глаза и посмотрел на разочарованные мины стражников. Десять штук, восемь целятся из винтовок. Ну надо же, прямо россыпь комплиментов.
— Это ты чего еще улыбаешься, скотина? — возмутился тот, который харкал. Правая половина лица его была непонятно сморщенной, глаз не открывался.
Нильс не отвечал. Он осматривался. Его приковали за руки и за ноги к стене в каменном каземате. От стены за спиной шел холод. Но шинель не сняли — хорошо. Часа четыре можно не волноваться. Но до возвращения в Вирту — часов семь. Если ничего не произойдет, со здоровьем могут быть серьезные проблемы.
— И долго мне тут висеть? — спросил он.
Стражник с половинным лицом молча снял с плеча винтовку, размахнулся и ударил Нильса в живот прикладом. Тот из вежливости застонал, но на самом деле удар оказался не таким уж болезненным — успел напрячь мышцы.
— Говорят, до полуночи казнят, — снизошел до объяснений другой стражник, за что половинчатый тут же на него цыкнул:
— Чего ты с этим уродом разговариваешь? Может, еще рожу ему платочком промокнешь, добродетель? — И, вновь обернувшись к Нильсу, добавил: — У меня в том пожаре друг погиб, и лицо — вот! Так что, скотина, я уж постараюсь на казни поприсутствовать. Посмотрю, как тебя четвертуют. Или… Или чего там с ним сделают, а, парни?
Он повернулся к молчаливым стражникам, и Нильс вздрогнул от того, как жалко и бледно прозвучали эти слова. Как будто смертельно больной говорит, пытаясь докричаться до живых, которые смотрят на него с недоумением.
Стражники пожали плечами. Половинчатый повернулся, и Нильс увидел слезу, вытекающую из здорового глаза.
— Видал, — хрипло сказал стражник, показывая на закрытый глаз. — А этот не плачет… Разучился. Даже когда невеста бросила — не плакал. Знаешь, что она сказала? Что не свяжет жизнь с уродом. С уродом! — заорал он и снова ударил прикладом.
В этот раз Нильс подготовиться не успел, и сдавленный вопль его был настоящим. Вырвался, заметался, умножился эхом мрачных казематов.
— Хватит, Фенкель, — сказал кто-то. — Его не велено сильно мордовать.
— А это что — сильно? — возмутился Фенкель. — Это ты называешь «сильно»? Нет-нет, это я просто здороваюсь. Позволь же мне выразить герру Альтерману все возможное уважение! Не прерывай нашу беседу.
Кулак врезался в нижнюю челюсть, и голова Нильса мотнулась. Он стиснул зубы и процедил сквозь них:
— Я сожалею, Фенкель. Понимаю, мои слова для тебя — пустое, но я… сожалею. Будь у меня возможность…
— Никаких тебе возможностей, скотина, — прошептал Фенкель, и по интонации Нильс вдруг понял, что он обезумел. От боли, от отчаяния, от ярости, которую копил и лелеял целый год. И еще — от радости, что, наконец, получил возможность поквитаться.