– О да, я тоже. – На какое-то время воцарилась тишина. – Мое имя Генрих фон Опенштейн, барон Тирольский, и я, господин Миллер, самый несчастный человек на всем белом свете, – Генрих фон Опенштейн снял шляпу и, расстегнув ремень, отложил в сторону изрядно мешавшую ему шпагу.
– Расскажите, что же тревожит вас, и главное, чем я, чужой в этом городе человек, могу помочь? – Миллер хотел было поставить на стол бутылку вина, но вовремя опомнился, так как молодой человек из знатной и уважаемой семьи без сомнения откажется пить с палачом, а это, в свою очередь, вызовет новое напряжение.
– Дело в том, что я влюблен. Страстно влюблен в одну молодую особу, которая была несправедливо оговорена и арестована. Вот уже месяц палачи и судьи склоняют мою Кристину к тому, чтобы она дала показания против себя. Но она крепится. Я же хожу, обиваю пороги сильных мира сего, ежедневно дежурю у тюрьмы, но все без толку. И вот, наконец, судьба послала мне вас, господин Миллер. Признаться, поначалу я не мог предположить, что вы способны как-то повлиять на участь моей несчастной Кристины. Но потом. Потом, я узнал, что вы прогнали человека, на совести которого… – он отвернулся от Миллера. – Я не могу даже повторить того, о чем шептались при дворе. Это так гадко, подло, гнусно!
– И не надо, – Миллер сделал предостерегающий жест.
– Все слушаются вас, господин Миллер. Вы можете пересмотреть листы протоколов и понять, что Кристина Штайнхольц не виновна.
– Боюсь, что вам перехвалили мои скромные заслуги, – потупился Петер. – Тем более, что я здесь не с целью проверять все проходящие через Виттенбергский суд дела, а был вызван только по делу, о котором вы изволили упомянуть, господин барон, – Миллер поклонился. – Посему я, конечно, могу попросить дать мне посмотреть интересующие вас бумаги, но не факт, что мне это будет позволено.
– Но я все же очень, очень прошу вас! – молодой человек запустил руку за пазуху, извлекая оттуда увесистых кошелек. – С моей стороны я всячески буду способствовать вашему расследованию.
– Постойте, – Миллер чувствовал, что его загоняют в угол. – Я еще ничего не сделал. Впрочем, возможно, вы могли бы рассказать мне о существе дела. Хотя бы по какому обвинению она попала в тюрьму, кто, если это конечно известно, на нее донес?
– Как будто у нас уже давно не арестовывают всех подряд? – зло осклабился молодой человек, от чего его лицо вдруг утратило всю щегольскую привлекательность.
– На вашем месте я бы не был столь категоричен, – Миллер произнес это, растягивая слова, и пытаясь понять, не подослан ли к нему этот франт, для того чтобы выяснить, что на самом деле думает знаменитый инспектор. Или что собирается делать орден Справедливости и Милосердия. При одной мысли, что из-за него могут пострадать рыцари ордена, Миллера передернуло. Конечно, согласно плана фон Шпее никто не должен был даже заподозрить участие инспектора Петера Миллера в операциях, проводимых орденом. Мало того, о его причастности к ордену вообще знали всего несколько человек, и те дали страшную клятву не выдать его тайны, так как Петер Миллер был вынужден каждый день являться на работу в ту или иную тюрьму. А значит, он и такие как он рисковали ни в пример больше, нежели участвующие в освободительных операциях воины. Но Петер знал и другое, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что профессиональный палач может развязать язык даже черту, попадись тот ему в руки.
– Вам не хорошо, господин инспектор? – барон поднялся с места и хотел уже кликнуть слуг, но Миллер вовремя пришел в себя и остановил его.
– Обещаю, что я проверю все бумаги идущие по делу Кристины Штайнхольц. Так как мой долг, как комиссара, следить за работой судов. Тем не менее, это пока все, что я могу, – выдавливая из себя каждое слово, Миллер попытался выпроводить незваного гостя.
– О, больше ничего и не нужно! Уверен, что вы сразу же определите, что Кристина ни в чем не виновна и справедливость будет восстановлена! – молодой барон поднялся и, пожав руку Миллеру и схватив в руки шпагу и шляпу, пулей вылетел из комнаты.
Глава 11Заговор
Главным образом бес побуждает к самоубийству тех, которые не предались ему добровольно. Таким образом, можно определить, какую ведьму черт оставил без поддержки.
Перекрутив на досуге весь диалог с юным Генрихом фон Опенштейном, Петер Миллер пришел к выводу, что ни коем образом не выдал себя, и если даже франт окажется подосланным к нему шпионом, тому не удастся ничего доказать против него.
Тем не менее на следующий же день он затребовал протоколы допросов Кристины Штайнхольц, быстро придя к печальному выводу, что вызволить девушку может только чудо или передовой отряд ордена, так как о ней шла дурная молва.
Говорили, что Кристина Штайнхольц продала душу дьяволу, когда еще в детстве деревню, где она жила с родителями, постигла эпидемия черной оспы, после которой не уцелел ни один человек, кроме самой Кристины.
Безусловно, ее следовало уже тогда сжечь на костре, но на помощь шестилетней племянницы пришел викарий церкви Святой Катерины, взявший ее к себе в дом.
Второе обвинение было не легче первого. Начальник Виттенбергского гарнизона, раз увидев в окне дома злополучную Кристину Штайнхольц, вдруг воспылал к ней такой страстью, что был готов бросить ради прекрасной девы свою законную семью и бежать с ней, куда глаза глядят. Проследив за мужем и поняв, откуда у беды растут ноги, жена влюбленного написала донос на Кристину, обвиняя ее в околдовывании мужа.
После чего специальная комиссия допросила и обследовала начальника стражи. Выводы были не утешительными. Из-за страсти к юной фрекен Штайнхольц доблестный воин изрядно похудел, утратив пивное брюшко, начал одеваться точно щеголь, забыл своих старых друзей по кабакам, а после и вовсе отказался от крепкого солдатского пойла, которое был приучен лакать с детства. Словом, что это, если не колдовство?!
Нет, при таком количестве доказательств в пользу виновности Кристины Штайнхольц ее следовало казнить уже давным-давно, избавив, таким образом, от лишних страданий. Но делу мешал сам барон фон Опенштейн, который ежедневно будоражил кого-нибудь из знати, умоляя заступиться за прекрасную узницу. Тот, в свою очередь, обращался с просьбой о пересмотре дела в суд, и девушку вновь подвергали жестоким проверкам.
Миллер уже совсем собрался сообщить барону, что не видит возможностей спасти его любимую, как вдруг к нему явился посыльный от фон Шпее.
Налет на тюрьму был назначен через неделю, так что от Миллера требовалось нарисовать подробный план тюрьмы и подготовить людей к штурму, после чего не дожидаясь самой атаки, убраться вместе с сыном из города, дабы уйти от подозрений.
Поэтому, вместо того, чтобы расстраивать Генриха фон Опенштейна и, чего доброго, навлекать на себя его гнев, Миллер отправился к Филиппу Бауру сообщить ему, что час освобождения Эльзы настал.
Филипп поселился в старой, но весьма удобной гостинице, смотрящей во все окна фасада на площадь, на которой обычно проходили казни. Миллер сразу же отметил, что его бывший сослуживец, не смотря на крайнее горе, припас здесь хорошие меха и пару тюков кружев. Что говорило о неизменности его характера, привыкшего к роскоши и довольству. В углу Петер приметил знакомый сундучок с палаческими инструментами и улыбнулся ему.
– Если хочешь вызволить дочь, тебе придется устроиться в тюрьму третьим тюремщиком, – без дополнительных экивоков сообщил Миллер.
– Но тюремщиков и так уже двое, – не понял его Филипп.
– А теперь будут трое. Я убедил начальника тюрьмы, что три оптимальное число, – Петер казался веселым и беззаботным, его камзол ладно обтягивал изящную фигурку, а локоны парика были тщательно завиты.
– Хорошо, – Филипп смотрел на него широко открытыми глазами ребенка. Прежде Миллер не замечал за вторым палачом такой особенности и изумился ей. – Ты хочешь сказать, что я должен расковать узников, как когда-то ты это сделал в Оффенбурге? – все с той же простотой и откровенностью поинтересовался он.
– С чего ты взял, что я кого-то расковывал? – Миллер густо покраснел, ответ был очевиден.
– Ну не солдаты же раскрывали наши замки. Они бы в лучшем случае перерубили цепи и выбили все двери, а в Оффенбургской тюрьме те были аккуратно сняты. Опять же – у тебя для этого были все ключи и…
– Удачно, что тогда ты был на моей стороне, – скривился Миллер, было страшно подумать, как до такой очевидной вещи не додумались разбирающие дело следователи. – Тридцатого ноября, то есть через неделю, за час до полуночи, ты откроешь все камеры и раскуешь всех узниц, сколько бы их там не было, и поможешь им выбраться в коридор. Понятно?
Баур кивнул, сглотнув слюну.
– Начнешь с первого этажа, – продолжил Миллер.
– Но я слышал, что мою дочь держат на втором! – вдруг взорвался Баур. – Ты что же хочешь, чтобы я провозился с другими бабами и не успел к Эльзе? А если на защиту тюрьмы придет городская стража? А если ваши похватают несколько человек и дадут деру? У меня всего одна дочь и я не могу ей рисковать!
– Сделаешь все, как тебе сказано, спасешь дочь. Не согласен, как хочешь, – Миллер пожал плечами. – Спасем без тебя или погибнем.
– Согласен, – в глазах Филиппа стояли слезы. Так что Петер Миллер чуть было не выдал бывшему второму палачу, что кроме него в тюрьме в тот день будет действовать еще один человек, рыцарь ордена Справедливости и Милосердия, прибывший в город сразу же после приезда самого Миллера и теперь вот уже две недели как исправно служащий вторым тюремщиком. Именно он и должен был отпирать камеры второго этажа, в одной из которых томилась Эльза. В приступе жалости и милосердия Петер хотел было уже предложить Бауру самому лично освободить его дочь, но вовремя опомнился. Второй тюремщик успел изучить все замки второго этажа, на котором ему предстояло работать в роковую ночь, и, сообщи ему Миллер, что в последний момент ему придется действовать на первом, возможно, это лишило бы его спокойствия, что сразу же сделалось бы подозрительным для прочего персонала тюрьмы.