Палачиижертвы
Кирилл Анатольевич Столяров
ОТ АВТОРА
Прежде чем вовлечь читателя в лабиринт кремлевских интриг времен позднего сталинизма, стоит, по–моему, хотя бы вкратце объяснить, с чего это меня, писателя–беллетриста, прежде не тяготевшего к документальным исследованиям черных дыр отечественного истэблишмента, вдруг потянуло на историческую публицистику. Все началось с гласности, когда впервые в стране Советов нежданно–негаданно появилась возможность донести до читательской аудитории неприукрашенную правду и, стало быть, активно влиять на события, происходящие с нами и вокруг нас. За какой–нибудь год я с пылом заправского шестидесятника, на одном дыхании написал серию очерков, печатавшихся главным образом в «Неделе» и посвященных коррупции в высших эшелонах советской власти, а также попранию человеческого достоинства наших ни в чем не повинных сограждан. Тиражи «Недели» в то время достигали двух миллионов экземпляров, газету рвали из рук, и как–то раз тогдашний главный редактор В. Сырокомский вывел меня на балкон бывшего кабинета Бухарина, чтобы показать очередь, по пятницам змеившуюся от газетного киоска возле кинотеатра «Россия» вдоль всей Пушкинской площади до Тверской и загибавшуюся далеко за угол здания «Известий». Может ли быть что–либо приятнее автору, нежели осознание непреложного факта, что его труд заслужил общественное признание?
Вскользь замечу, что у признания всегда есть горькая изнанка. Мой домашний телефон буквально накалялся от бессчетного числа звонков, а на улице, у подъезда, меня с раннего утра подстерегали разного рода бедолаги, во все горло требовавшие, чтобы я, отрешившись от остального, немедленно и вплотную занялся именно их делами — мало ли у нас обездоленных с изломанными судьбами и тщетными надеждами на восстановление справедливости? Кое–кто из них действительно пострадал ни за что ни про что, а другим, как это часто бывает, с субъективных позиций казалось, будто они праведники, по трагическому стечению обстоятельств ошибочно признанные грешниками. Помнится, один особенно настырный, не совладавший с эмоциями житель черноземной глубинки около месяца терроризировал меня, попеременно пуская в ход то мольбы, то угрозы — в случае отказа он поклялся отомстить мне на самурайский манер, покончив жизнь самоубийством под дверью моей квартиры. К счастью, все обошлось: он либо передумал, либо нашел себе более сговорчивого правозаступника.
Но нет худа без добра — я получил доступ в следственные изоляторы и, самое важное, в наглухо закрытые архивы, куда до меня еще не ступала писательская нога. Каким образом мне это удалось? Соль в том, что героями моих очерков, как правило, были талантливые следователи по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР, наглядно и выпукло проявившие себя в годы так называемой перестройки служителями Закона, в то время как множество ответственных работников иных правоохранительных ведомств по–прежнему подвизалось на ролях обслуги у правящей элиты. К сожалению, впоследствии лидеры прокуратуры по ряду причин не сумели удержать эту высокую ноту и, фигурально выражаясь, влились в дружный хор, услаждающий слух новых российских олигархов, но это другая тема. А тогда, в обстановке подъема, я, отталкиваясь от конкретных уголовных дел, по достоинству воздал должное Прокуратуре СССР и, как показала практика, завоевал там определенное доверие. Не хотите ли ознакомиться с делом генерала Власова? — любезно предлагали мне. А нет, так изучите, например, интереснейшее дело героев–панфиловцев, которые, будучи по документам стопроцентными панфиловцами, оказались вовсе не героями, а плодом творческой фантазии журналиста Кривицкого, выдумавшего их подвиги в агитационно–пропагандистских целях. Словом, передо мной открылся широчайший выбор, в ответ на что я нескромно сказал: дайте мне дело Абакумова. И тотчас нарвался на настороженный вопрос — почему?
Действительно, откуда и почему у меня возникло необоримое желание разузнать все об Абакумове?
В детстве я краем уха слышал о том, что Абакумов в годы войны возглавлял контрразведку «Смерш», одно название которой бросало в дрожь, а в юности встречал эту фамилию в списке изменников Родины, рядом с Берией, Меркуловым и прочими. Любопытства у людей моего поколения подобные списки, прямо скажем, не вызывали: уж чего–чего, а изменников у нас было как собак нерезаных — меньшевики, эсеры, Троцкий, Зиновьев, Каменев, «шахтинцы», промпартия, Тухачевский с Егоровым и Блюхером, чьи портреты пришлось вырезать из школьных учебников, разные там троцкистские блоки, в общем, запросто собьешься со счета. И думали мы о них с явным отвращением — да пропади они пропадом!
Интерес обозначился гораздо позже, когда я уже взрослым человеком почти подряд прочел самиздатовский вариант «В круге первом» А. Солженицына и роман В. Богомолова «В августе сорок четвертого». И там, и там фигурировал Абакумов, но — абсолютно разный, диаметрально противоположный по авторским оценкам.
У Солженицына министр государственной безопасности Виктор Абакумов изображен эдаким куском мяса, затянутым в генеральский мундир. Правда, одушевленным, ибо ему ведомо чувство страха за свою шкуру: как только Абакумов раз в месяц по ночам представал перед Сталиным, уши у него сперва леденели, а затем наливались огнем. Образования у Абакумова с гулькин нос, но Солженицын все же признает за ним кое–какой природный ум. Однако, цитирую, ум этот «от долгого неупражнения стал бесполезен», поскольку Абакумов «старался меньше напрягать голову». Короче говоря, быдло. И, примечательная деталь, Абакумов, по Солженицыну, вор — он «греб миллионы».
В романе Богомолова фамилия начальника ГУКР «Смерш» по понятным причинам не приводится, его называют исключительно по воинскому званию — генерал–полковником. А из текста в противовес Солженицыну явствует, что начальник ГУКР «Смерш» достаточно умен, знает розыск не понаслышке и обладает завидным хладнокровием — перед Сталиным у него не трясутся поджилки. Добавлю, что Богомолов известен редкостным, если не сказать больше, пристрастием к предельной достоверности. Он никогда не напишет, что, допустим, в такой–то день августа 1944 года шел дождь, предварительно не сверившись с фронтовой метеосводкой в Подольском архиве Министерства обороны. Эта скрупулезность, подчеркиваю, не могла не породить у меня сомнений в правоте Солженицына.
Разумеется, я был далек от мысли, что Солженицын сознательно исказил облик Абакумова — в русской литературе двадцатого столетия едва ли найдется писатель, отображавший нашу жизнь более правдиво. Вместе с тем, роман «В круге первом» вышел из–под пера Солженицына по свежим следам пережитого и, как мне тогда показалось, не был лишен известных пристрастий. Поэтому избыток черной краски в портрете Абакумова, на определенном этапе олицетворявшего карательную систему, вполне мог иметь место. И еще — в мемуарах советских военачальников объективно признавались заслуги контрразведки «Смерш», а жизненный опыт подсказывал мне, что, образно говоря, стадо львов не возглавляется безмозглым бараном.
Итак, мой интерес разогрелся, на недостаток настойчивости я не жаловался, и месяцев через семь–восемь мое пожелание пусть со скрипом, но выполнили — с Лубянки в Прокуратуру Союза доставили четыре пыльных мешка с девятью десятками томов уголовного дела Абакумова.
У следственных и судебных документов социалистической эпохи есть одна особенность, чертовски затрудняющая разностороннее восприятие: там содержится только компромат, да и то подчас грубо сфальсифицированный. Другими словами, если старушка Фемида, по замыслу древних греков, с завязанными глазами взвешивала на весах зло и добро, сотворенное тем или иным подсудимым, и лишь потом пускала в ход меч, то ее, скажем так, духовные наследники из числа советских юристов действовали куда проще, по трафарету — сперва ничтоже сумняшеся решали судьбу человека, а уж затем подводили под это решение наспех состряпанную правовую базу. Из–за этого я, не скрою, долго пробирался сквозь ворох лжи, прежде чем с пожелтевших страниц передо мной возник совсем другой Абакумов…
Чтобы как можно глубже и полнее разобраться в магнитном поле страстей, определявших поступки Сталина и его ближайших соратников, мне волей–неволей пришлось перелопатить уголовные дела Берии, Рюмина и множества других лиц, обобщенно названных мною «преторианцами». И тут неожиданно выяснилось, что Берия тоже отнюдь не соответствует тому жуткому образу мракобеса, который в качестве ложной цели десятилетиями вдалбливала в наше сознание коммунистическая пропаганда. Украшением рода человеческого истинного Берию, безусловно, не назовешь, это было бы изрядным перебором, однако сколько–нибудь существенной разницы между ним и его коллегами по Политбюро ЦК КПСС я не усмотрел. Да, Берия, пожалуй, больше других понимал толк в сексе, но и в этом отношении не был рекордсменом, уступив пальму первенства С. Кирову…
А за всем этим скопищем больших и малых вождей, как бы высвеченный ими самими изнутри, перед моим мысленным взором воочию предстал конструктивный остов казарменного социализма с его вертикальными и горизонтальными связями и опорами, и я уяснил себе, почему он, этот остов, не выдержал нагрузки…
Нет, пора остановиться. Полтора года я изо дня в день нюхал архивную пыль, чтобы написать эту книгу, а делать выводы и высказывать оценки — это прерогатива читателей. Так что, будьте добры, судите сами.
ГОЛГОФА
Часть I В «МАТРОССКОЙ ТИШИНЕ»
АРЕСТЫ
Его отстранили от работы 4 июля, а восемь дней спустя (по стилистике тех лет в документах было указано — «1951 года, июля 12 дня») вызвали в Прокуратуру СССР, чтобы ознакомить с двумя постановлениями — о возбуждении уголовного дела по признакам статьи 58 — I «б» УК РСФСР (измена Родине, совершенная военнослужащим) и об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей в Сокольнической тюрьме МВД, известной в народе как «Матросская тишина». Оба постановления вынес и объявил арестованному Генеральный прокурор, государственный советник юстиции 1 класса Г. Сафонов, с учетом особых, из ряда вон выходящих обстоятельств принявший дело к своему производству, то есть, в переводе с канцелярита на русский язык, возложивший на себя прямые обязанности следователя.
Известно, что когда человека подвергают аресту, на него заполняют специальную анкету, где должны быть фотографии в фас и в профиль, отпечатки пальцев и некоторые сведения об арестованном. Привожу выдержки из этой анкеты:
«Фамилия, имя, отчество — Абакумов Виктор Семенович; год рождения — 1908; место рождения — г. Москва; национальность — русский; партийность — член ВКП(б) с 1930 г.; социальное происхождение — из рабочих; образование — низшее, окончил городское училище в Москве, время окончания не помнит; занимаемая должность до ареста — министр государственной безопасности СССР; участие в Великой Отечественной войне — начальник Главного управления контрразведки РККА (ГУКР «Смерш») с начала и до конца войны…»
Был там и словесный портрет: «Рост — высокий; плечи — опущенные; цвет волос — темно–русые; глаза — карие; лицо — прямоугольное; лоб — высокий; брови — дугообразные; нос — широкий, спинка носа — прямая, основание носа — приподнятое; рот — большой; губы — толстые; подбородок — прямой; уши — большие, овальные».
Поскольку словесный портрет составляют для профессионалов, а не для людей, далеких от розыска преступников, следует, вероятно, добавить, что генерал–полковник Абакумов был представительным, знавшим себе цену мужчиной с приятной внешностью, жестким, пронизывающим взглядом, наводившим на мысль, что этот человек мало кому верит.
Анкету, как водится, подшили в дело, а Абакумова, с соблюдением всех предосторожностей, доставили в «Матросскую тишину» и поместили в одиночку. В целях конспирации только начальника тюрьмы поставили в известность, кем был его новый узник, тогда как для всех остальных он отныне обозначался как «заключенный № 15».
На следующий день арестовали жену Абакумова — Антонину Николаевну, тридцати одного года, иждивенку, ранее работавшую в центральном аппарате МГБ СССР, — и с двухмесячным сыном на руках заключили в Сретенскую тюрьму МВД. Вскользь замечу, что грудной ребенок причинил сотрудникам Прокуратуры Союза массу хлопот — у матери сразу же пропало молоко, равноценная замена его тюремным рационом, естественно, не предусматривалась, и, чтобы мальчик выжил, волей–неволей пришлось позаботиться об искусственном питании.
Пока одни следователи за свои деньги покупали на Центральном рынке коровье молоко, другие, более бдительные, внесли предложение взять под стражу и бывшую жену Абакумова — Т. Смирнову. Однако Генеральный прокурор страны не усмотрел достаточных оснований для ее ареста, и после серии продолжительных допросов Т. Смирнову оставили в покое, предварительно выселив из квартиры и разрешив забрать оттуда только личные вещи.
Вскоре были арестованы начальник Следственной части по особо важным делам МГБ СССР, генерал–майор А. Леонов, три его заместителя — полковники М. Лихачев, В. Комаров и Л. Шварцман, а также начальник Секретариата министерства полковник И. Чернов и его заместитель полковник Я. Броверман. Как явствовало из формулы обвинения, все они во главе с Абакумовым представляли собой преступную группу, занимавшуюся враждебной деятельностью против Большевистской партии и Советского государства.
Что же послужило поводом к их разоблачению и аресту? Для них самих это не было секретом — полтора месяца назад старший следователь След- части по особо важным делам, подполковник госбезопасности М. Рюмин донес в Центральный Комитет партии, что его высокопоставленные коллеги «смазывают» террористические замыслы вражеской агентуры, направленные против членов Политбюро и лично товарища Сталина, нарушают социалистическую законность, грубо игнорируя требования, изложенные в постановлении ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года, и сознательно не протоколируют все допросы подследственных, что позволяет ловко скрывать от Вождя народов множественные промахи в борьбе с происками международного империализма и ставить органы госбезопасности вне партийного контроля. А дальше, для полноты впечатления, Рюмин сообщал, что министр Абакумов недобросовестно обогатился за счет присвоения трофейного имущества и проявил нескромность в быту. В частности, при разводе с первой женой он оставил ей пятикомнатную квартиру в Телеграфном переулке и приказал роскошно оборудовать новую квартиру жилой площадью 300 квадратных метров в Колпачном переулке, для чего спешно расселили 16 семей численностью 48 человек и потратили государственные средства в сумме 800 тысяч рублей.
Отправив донос, Рюмин этим отважился на отчаянный, и, быть может, даже безрассудный шаг. Ведь между ним, рядовым сотрудником, каких в МГБ насчитывалось сотни, если не тысячи, и всесильным министром простиралась дистанция поистине невообразимого размера, и, случись промах, Абакумову ничего не стоило стереть Рюмина в порошок. Более того, ликвидация Рюмина не вызвала бы вопросов — мало ли людей загадочным образом исчезало в ту пору? Был человек и нету — растаял, точно пар над горшком с остывшими щами. Да и вероятность, что бумага попадет в руки Сталина, была равна нулю — Великого и Мудрого Отца народов плотным кольцом окружали люди из органов: генерал–лейтенант Власик являлся начальником Главного управления охраны МГБ СССР, а помощник Вождя Поскребышев, фильтровавший входящую почту, тоже имел генеральское звание по линии ведомства, возглавляемого Абакумовым.
Однако случилось чудо: вопреки всем мыслимым и немыслимым соображениям, парфянская стрела прежде безвестного подполковника Рюмина поразила «десятку» — Сталин ознакомился с тревожным сигналом и после зрелых раздумий отдал приказ арестовать Абакумова.
ДОПРОСЫ
Генеральному прокурору Сафонову не довелось лично расследовать дело Абакумова — только–только высохли чернила на подписанных им постановлениях, как он попал в автокатастрофу и был вынужден провести несколько месяцев в кремлевской больнице. Поэтому в роли следователя оказался его первый заместитель К. Мокичев, который и приступил к допросам, начав с приведенных Рюминым фактов «смазывания» террористических намерений еврейского националиста Этингера, английского шпиона Юдина, руководителей антисоветской молодежной организации «СДР» («Союза борьбы за дело революции»), а также перевербованных американской разведкой агентов МГБ Гаврилова, Лаврентьева и некоторых других изменников Родины.
Здесь, пожалуй, не обойтись без кратких пояснений и без выдержек из протоколов допросов, которые в какой–то мере раскрывают существо Дела и, кроме этого, превосходно передают дух времени.
Итак, Этингер Яков Гилярович, 1887 года рождения, еврей, беспартийный, с 1908 по 1913 год учился в Берлинском университете, доктор медицинских наук, бывший профессор 2–го Московского мединститута, был арестован органами госбезопасности в ноябре 1950 года и вскоре умер в Лефортовской тюрьме от приступа грудной жабы. Следствие по его уголовному делу вел Рюмин, утверждавший, что Абакумов, во–первых, запретил ему, Рюмину, допрашивать Этингера как участника злодейского умерщвления кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б) А. Щербакова и, во–вторых, распорядился перевести подследственного из Внутренней тюрьмы в Лефортовскую, отчего тот скоропостижно скончался и унес в могилу бесценные сведения о широко задуманном терроре.
Вот что на допросе показал Абакумов в отношении Этингера:
«Вопрос: Почему вы долго не арестовывали Этингера, а после ареста запретили допрашивать его о терроре, сказав Рюмину, что Этингер «заведет в дебри»?
Ответ: Руководство 2–го управления доложило мне, что Этингер является враждебно настроенным. Я поручил подготовить записку в ЦК. В записке были изложены данные, которые убедительно доказывали, что Этингер — большая сволочь[1]. Это было в первой половине 1950 года, месяца не помню. Но санкции на арест мы не получили… А после того как сверху спустили санкцию, я попросил доставить Этингера ко мне, так как знал, что он активный еврейский националист, резко антисоветски настроенный человек. «Говорите правду, не кривите душой», — предложил я Этингеру. На поставленные мною вопросы он сразу же ответил, что его арестовали напрасно, что евреев у нас притесняют. Когда я стал нажимать на него, Этингер сказал, что он честный человек, лечил ответственных людей. Назвал фамилию Селивановского, моего заместителя, а затем Щербакова. Тогда я заявил, что ему придется рассказать, как он залечил Щербакова. Тут он стал обстоятельно доказывать, что Щербаков был очень больным, обреченным человеком…
В процессе допроса я понял, что ничего, совершенно ничего, связанного с террором, здесь нет. А дальше мне докладывали, что чего–то нового, заслуживающего внимания, Этингер не дает.
Вопрос: Вам известно, что Этингер был переведен в Лефортовскую тюрьму с созданием необычного для него режима?
Ответ: Это неправильно. И Внутренняя, и Лефортовская тюрьма одинаковы, никакой разницы нет.
Вопрос: Вы давали указание о том, чтобы содержать Этингера в особых, опасных для его жизни условиях?
Ответ: В каких особых?
Вопрос: В более жестких, чем всех остальных? Ведь Этингера поместили в сырую и холодную камеру.
Ответ: Ничего особенного здесь нет, потому что он — враг. Мы можем и бить арестованных — в ЦК ВКП(б) меня и моего первого заместителя Огольцова неоднократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к шпионам и другим государственным преступникам, когда это нужно… Арестованный — есть арестованный, а тюрьма — есть тюрьма. Холодных и теплых камер там нет. Говорилось о каменном полу — так, насколько мне известно, пол везде каменный… Я говорил следователю, что нужно добиваться от арестованного правды, и мог сказать, чтобы тот не заводил нас в дебри…»
А теперь об «английском шпионе» Юдине. Историю его дела, на мой взгляд, лучше всего пересказать слогом служебных документов начала пятидесятых годов: Юдин Сергей Сергеевич, 1891 года рождения, русский, беспартийный, сын фабриканта, до ареста — главный хирург Института им. Склифосовского, действительный член Академии наук СССР, взят под стражу 23 декабря 1948 года, уличен в преклонении перед Англией — был избран там членом Королевского хирургического общества, замешан в контрреволюционном заговоре, которым руководил главный маршал артиллерии Воронов. Цель заговора — свержение Советского правительства и передача власти в стране маршалу Жукову.
Парадоксальная ситуация, не правда ли? Агент английской разведки Интеллидженс Сервис замешан в опаснейшем заговоре, а органы госбезопасности, по утверждению Рюмина, не удосужились выяснить, какие террористические замыслы вынашивал предавший родину хирург. И сидящего в «Матросской тишине» Абакумова усердно допрашивают о терроре, задуманном узником Внутренней тюрьмы Юдиным:
«Вопрос: Вам известно, что в определенных материалах разработки Юдина было два агентурных донесения источника «Француженка» о злобных террористических высказываниях Юдина против Вождя народа?
Ответ: Я этих материалов не знал и не знаю.
Вопрос: В донесении от 27 ноября 1934 года «Француженка» сообщала, что Юдин заявлял: «Если бы, например, этот… (следует ругань в адрес Вождя народа) был болен и меня случайно позвали бы к нему, я бы сделал все возможное… (далее следует циничное выражение), чтобы он погиб поскорее». Что вы на это скажете?
Ответ: Впервые слышу…»
Не менее категорично Абакумов отрицал и террористические намерения других лиц, упомянутых в доносе Рюмина. Слуцкий, Гуревич и остальные члены группы «СДР», объяснил Абакумов, являлись учащимися 9–10 классов или же студентами–первокурсниками, им было по 15–17 лет, они, в основном, дети репрессированных, способные только на болтовню. Однажды кто–то кому–то сказал, что хорошо бы убить Маленкова, раз он такой ярый антисемит, вот и все. Серьезных террористических намерений у них не было и быть не могло. А про Гаврилова с Лаврентьевым вообще не о чем толковать: арестованные были педерастами, американцы, с которыми они якшались, — тоже педерасты, и вся связь у них была, главным образом, на этой почве. Достаточно поглядеть на них — больные люди.
Сейчас, когда с той поры минуло сорок с лишним лет и мы достоверно знаем, что профессор Этингер и в мыслях не держал уничтожение Щербакова, что выдающийся советский хирург Юдин не имел ничего общего с английскими спецслужбами, не говоря уж об участии в мифическом заговоре маршалов Жукова и Воронова, и что террор в деле «СДР» мог пригрезиться только сверхбдительным кретинам, чрезвычайно трудно поверить в реальность описанных здесь событий. Между тем все было именно так. И если я ненароком что–то упустил, то эта недосказанность объясняется исключительно издержками, неизбежными при сокращенном пересказе подлинных документов.
Надо сказать, что силы при допросе оказались неравными. Заместитель Генерального прокурора Мокичев был правоведом высшей квалификации с аттестатом профессора, тогда как, напоминаю, образовательный багаж Абакумова ограничивался четырьмя классами начальной школы. И все же у меня исподволь сложилось впечатление, что в протоколах допросов их следовало поменять местами — уж больно все это похоже на диалог профана с жестким, вполне компетентным собеседником.
Вот что Абакумов напоследок сказал Мокичеву:
«…у меня были ошибки, недостатки и неудачи в работе. Это все, в чем я виноват… Утверждаю, что никаких преступлений против партии и Советского правительства я не совершал. Я был весь на глазах у ЦК ВКП(б). Там повседневно знали, что делается в ЧК…»
ТАКТИЧЕСКИЙ ХОД
От природы наделенный проницательностью Абакумов за десять лет работы в непосредственном подчинении у Сталина изучил коварный, переменчивый характер своего хозяина. В том, что он арестован по распоряжению Сталина, Абакумов, конечно, ни секунды не сомневался, иное противоречило бы действовавшим тогда железным правилам. Нисколько не упрощая своего положения и не теша себя зряшными иллюзиями, Абакумов, однако, не считал, что обречен на неизбежную гибель, потому что не раз видел, как попавшие в опалу люди возвращались из тюрем и лагерей на прежние посты. Все зависело от смены настроения Сталина, от дополнительной информации, отовсюду стекавшейся к нему, от времени года и местонахождения — на юге хозяин обычно был более суров, нежели в Москве. И отнюдь не в последнюю очередь от того, кто оказывался на посту подвергнутого опале и в какой мере новичок заслуживал хозяйского доверия.
Вычислить все это наперед было, разумеется, немыслимо, но в то же самое время требовалось внести какую–то ясность, как–то объясниться, и Абакумов, догадываясь, что хозяин ждет от него первого шага, пишет письмо Сталину в камере «Матросской тишины».
«…Теперь по поводу заявления тов. Рюмина о том, что я якобы намекнул Этингеру, чтобы он отказался от показаний по террору. Этого не было и быть не могло. Это неправда. При наличии каких–либо конкретных фактов, которые дали бы возможность зацепиться, мы бы с Этингера шкуру содрали, но этого дела не упустили бы…
Должен прямо сказать Вам, товарищ Сталин, что я сам не являюсь таким человеком, у которого не было бы недостатков. Недостатки имеются и лично у меня, и в моей работе… В то же время с открытой душой заверяю Вас, товарищ Сталин, что отдаю все силы, чтобы послушно и четко проводить в жизнь те задачи, которые Вы ставите перед органами ЧК. Я живу и работаю, руководствуясь Вашими мыслями и указаниями, товарищ Сталин, стараюсь твердо и настойчиво решать вопросы, которые ставятся передо мной. Я дорожу тем большим доверием, которое Вы мне оказывали и оказываете за все время моей работы как в период Отечественной войны — в органах Особых отделов и «Смерш», так и теперь — в МГБ СССР.
Я понимаю, какое большое дело Вы, товарищ Сталин, мне доверили, и горжусь этим, работаю честно и отдаю всего себя, как подобает большевику, чтобы оправдать Ваше доверие. Заверяю Вас, товарищ Сталин, что какое бы задание Вы мне ни дали, я всегда готов выполнить его в любых условиях. У меня не может быть другой жизни, как бороться за дело товарища Сталина.
В. Абакумов».
От внимательных читателей наверняка не укрылось, что Абакумов в письме Сталину, всячески избегая слов «арест» и «тюрьма», тонко намекает на незыблемость их взаимоотношений и упоминает лишь о досадных недоразумениях, возникших по злой воле или по близорукости третьих лиц. Тем самым Сталин мог выступить в подобающем ему амплуа высшего арбитра и безошибочно рассудить, кто прав, а кто виноват.
Нынешнего читателя, быть может, изрядно покоробит верноподданический тон Абакумова. Советую не торопиться с выводами — все познается в сравнении и, конечно же, в контексте своего времени, когда заживо обожествленный диктатор затмил в глазах народа Иисуса Христа, пророка Магомета, Иегову, Брахму, Вишну, Шиву и кого хотите. Так что Абакумов, по тогдашним меркам, не раболепствует перед Сталиным, а склоняется в глубоком, почтительном поклоне, в то время как кремлевские царедворцы середины XX столетия, фигурально выражаясь, падали ниц и истово били челом, превознося мудрую прозорливость и ангельскую доброту гениального Вождя и Учителя.
Письмо Абакумова без задержки попало к адресату. Сталин прочитал его и оставил у себя, не соизволив дать каких–либо повелений, — он не любил поспешности. А спустя три недели в Прокуратуру СССР поступила записка следующего содержания:
«Тов. Мокичев. В 3 часа позвонил тов. Маленков и передал, что получено указание — завтра же послать товарищу Сталину протокол допроса Абакумова». Ниже стояли: дата — 19.08.1951, время — 3 ч. 10 мин. и подпись С. Игнатьева, нового министра госбезопасности.
И машина завертелась: следственный персонал день и ночь перелопачивал протоколы допросов арестованных и свидетелей, формируя дело по эпизодам, государственный советник юстиции 3 класса Л. Смирнов (в прошлом — помощник главного советского обвинителя на Нюрнбергском процессе, а в будущем — председатель Верховного суда Союза ССР при Брежневе) подготовил докладную записку на одиннадцати страницах, а Мокичев скрепил ее росчерком пера и, приложив три тома следственных материалов, 21 августа отправил по назначению. В тот же день копии докладной со всеми приложениями фельдсвязью доставили еще двум заинтересованным лицам — Берии и Маленкову.
С тех пор исчерпывающая информация о ходе следствия по делу Абакумова в трех экземплярах поступала наверх не реже раза в месяц.
Заключенный № 15 наверняка предвидел такое развитие событий, но, естественно, всего знать не мог. Не знал он и о том, что распоряжениями
Совета Министров СССР от 25 июля 1951 года № 12537 и от 26 июля 1951 года № 12636 квартиры № 2 в доме 11 по Колпачному переулку и № 8 в доме 8 по Телеграфному переулку, а также дача МГБ в поселке Петрово—Дальнее передавались в резерв Совмина и что оба эти документа были подписаны Сталиным.
Что думал Абакумов, по ночам ворочаясь на жесткой койке в одиночке «Матросской тишины», — это нераскрытая тайна. Но к Сталину он больше не обращался.
МАСТЕРА «ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ»
Между тем следствие день ото дня набирало темп, вовлекая в свою орбиту множество новых лиц. Производились обыски, устанавливались связи и контакты Абакумова чуть ли не с довоенных времен, из архива извлекались бесчисленные донесения штатных и внештатных осведомителей, так называемых «источников», агентов и резидентов НКВД и НКГБ, допрашивались и передопрашивались сослуживцы, родственники, знакомые, знакомые знакомых и т. д.
А Мокичев продолжал единоборство с Абакумовым. Привожу краткие выдержки из допросов:
«Вопрос: Почему рассмотрение дел и сроки следствия в МГБ недопустимо затягивались?
Ответ: Действительно, есть такие дела, групповые и одиночные, которые затягивались. Делалось это по специальному указанию ЦК ВКП(б) или же диктовалось оперативными соображениями. Приведу примеры… Имеется дело генерала Телегина и других — 8 человек. Дело это весьма важное и его впредь тоже следует держать и не заканчивать. Оно связано с маршалом Жуковым, который является очень опасным человеком…
Вопрос: Вашими сотрудниками систематически нарушалось постановление ЦК ВКП(б), согласно которому необходимо оформлять каждый протокол допроса. С какой целью нарушалось постановление от 17 ноября 1938 года?
Ответ: Пора ставить перед ЦК вопрос об его отмене, оно устарело.
Вопрос: Ответьте, почему на допросах следователи МГБ делали лишь черновые заметки, а впоследствии составлялись «обобщенные» протоколы?
Ответ: В Следственной части по особо важным делам есть хорошие следователи, но такие, которые не умеют писать. И есть, напротив, грамотные следователи, которые не умеют допрашивать. Отсюда и «обобщенные» протоколы.
Вопрос: Кому поручалось составление «обобщенных» протоколов?
Ответ: Леонову — как руководителю Следственной части по особо важным делам, Шварцману — как его заместителю и грамотному человеку.
Вопрос: Шварцман был лицом, особо приближенным к вам? Почему вы приблизили его к себе?
Ответ: Я бы сказал наоборот — отдаленным. Этот человек был приближенным к Меркулову[2] и пользовался очень большим его доверием. Он известен в ЦК с положительной стороны…»
Характеризуя деловые качества работников следственного аппарата министерства, Абакумов говорил правду. Там действительно издавна культивировались два типа следователей: «забойщики» и «писари». Проследим это на колоритных фигурах полковников Комарова и Шварцмана.
Знакомство вновь начнется с тюремной анкеты:
«Фамилия, имя, отчество — Комаров Владимир Иванович; год рождения— 1916; место рождения — г. Ленинград; национальность — русский; партийность — член ВКП(б) с 1942 г.; социальное происхождение — из рабочих; образование — 7 классов; профессия — слесарь; занимаемая должность до ареста — заместитель начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР…
Словесный портрет:
Рост — очень высокий; фигура — полная; плечи — опущенные; шея — короткая; цвет волос — с проседью; цвет глаз — карие; лицо — овальное; лоб — высокий; брови — прямые, широкие; нос — большой, основание носа — приподнятое; рот — малый, углы рта — опущены; губы — толстые; подбородок — прямой; уши — малые, овальные, мочка уха — сросшаяся».
А вот что Комаров сообщил о себе на допросе в «Матросской тишине»:
«…после ФЗУ я работал помощником машиниста на московском заводе «Каучук», комсоргом ЦК ВЛКСМ в школе № 34 г. Москвы, а в 1938 году по решению пленума Фрунзенского РК ВЛКСМ перешел в органы НКВД — сперва помощником оперуполномоченного в Особом отделе Центра, а с 1939 года — следователем. В 1942 году Абакумов взял меня к себе секретарем. А когда он перешел в МГБ СССР, я отпросился у него на следственную работу, к чему имел призвание…
Читая составленные мною протоколы допросов, Абакумов часто говорил мне: «Ты — дуб». Я, по его мнению, писать совсем не умел. Должен по–честному признаться, что его упреки были справедливы, так как написание показаний арестованных у нас было слабым местом из–за общей малограмотности…»
Не зря народная мудрость гласит: сила есть — ума не надо. Малограмотность и микроскопический кругозор не помешали Комарову утвердиться в качестве удачливого следователя, ибо он мастерски орудовал кулаками и не менее виртуозно — резиновой дубинкой. Именно это безотказно срабатывало в «психологических» поединках между ним и подследственными, упорно не желавшими признаваться в контрреволюционных преступлениях, которых они не совершали. Примеров тому — несть числа, приведу лишь некоторые:
«Комаров бил меня смертным боем, — рассказывал А. Афанасьев, в прошлом министр морского флота СССР, — а когда я терял сознание, меня, почти раздетого, помещали в холодный карцер и морили голодом».
Технологию «смертного боя» раскрыл потерпевший И. Штейнберг, до ареста работавший директором авиационного завода № 339: «Полковник Комаров ударил меня по лицу, выбив два зуба, а затем вместе со следователем Рассыпинским потащил меня к креслу и избил резиновой дубинкой… «Ну что же, спина у тебя вся синяя, перейдем на пятки, — заявил Комаров. — Теперь ни стоять, ни сидеть не сможешь». Сказано это было спокойным тоном, без злобы…»
Более сдержанно отозвался о Комарове подполковник Рюмин, допрошенный в качестве свидетеля:
«В конце 1949 года за антисоветскую деятельность был арестован член Союза советских писателей Агатов. На первом же допросе Комаров стал избивать Агатова, сломал ему зубной протез, хотя надобности в этом совершенно не было…»
Обратите внимание на изящество формулировки — надобности, оказывается, не было…
Сам Комаров не отрицал рукоприкладство и объяснял это высокой требовательностью Абакумова, который учил: «Мотай арестованного! Не забывай, что работаешь в ЧК, а не в уголовном розыске!» И Комаров «мотал», при одном упоминании его фамилии заключенных бросало в дрожь.
Ничего сколько–нибудь похожего на комплекс неполноценности он не испытывал, напротив, как-то в разговоре со своим секретарем, студентом- заочником юридического института, Комаров с усмешкой обронил, что образование не гарантирует карьеры.
«Забойщик» Комаров работал в паре с «писарем» Львом Леонидовичем Шварцманом, 1907 года рождения, евреем, членом партии, тоже окончившим 7 классов, но, в отличие от Комарова, в молодости освоившим не слесарное дело, а журналистику. Поначалу юный Шварцман оттачивал бойкое перо в газете «Киевский пролетарий», в конце двадцатых годов ведал отделом внутренней информации «Московского комсомольца», с 1930 года служил ответственным секретарем газеты «Рабочая Москва» и по совместительству — секретным сотрудником НКВД, а в 1937 году посвятил себя защите социализма от внутренних врагов. Последних было хоть отбавляй, работа спорилась, и, небезуспешно потрудившись в Секретно–политическом отделе НКВД, Шварцман к 1940 году дорос до заместителя начальника Следственной части по особо важным делам.
Арестованных он не допрашивал и зачастую в глаза их не видел, предпочитая то, что с легкой руки Карла Маркса мы называем специализацией и кооперированием. «Забойщик» Комаров в поте лица выбивал признания и шел к Шварцману, в чью задачу входило оформление протоколов. Здесь, разумеется, недоставало одной лишь грамотности, требовался еще и особого рода дар. Просто изложить признательные показания арестованного — не проблема, а чтобы твою работу должным образом оценили наверху, в ЦК ВКП(б), непременно нужно передать эмоциональный накал, продемонстрировать филигранное искусство и интеллектуальную мощь следователей МГБ. На Лубянке это называлось «французской борьбой» и делалось по шаблону: сперва арестованный все напрочь отрицал, заявляя, что ни в чем не виновен, а затем, прозрев под влиянием следователя и раскаявшись в содеянном, шел на полное и безоговорочное признание.
Невзирая на поточно–конвейерный характер «обобщенных» протоколов, стремительно вылетавших из–под пера Шварцмана, нареканий на их качество не поступало, и содружество Комарова со Шварцманом устраивало обоих. Еще бы, друг без друга они мало чего могли, а вместе представляли собой грозную силу, наподобие пикирующего бомбардировщика, способного внезапно извергать огонь на головы обреченных. Правомерность такого сравнения очевидна, ибо «пилот»
Комаров знал, как летать, а «штурман» Швацман — куда держать курс и в какой момент нажимать на кнопку бомбосбрасывателя.
В «Матросской тишине» слаженный дуэт распался, потому что сценарий следствия отводил каждому из них сольную партию. Тогда они запели на разные голоса.
Шварцман без сопротивления сознавался в том, что было и чего не было. Он дал показания, что, будучи ярым еврейским националистом, созывая под знамена со звездой Давида множество единоплеменников из всех подразделений МГБ, а также лично организовал убийство Кирова в Смольном. Следователи слово в слово фиксировали эти показания, а когда они сообразили, что их дурачат, — Шварцман имитировал сумасшествие и отказался принимать пищу, сославшись на то, что внутренний голос нашептывает ему, будто «суп сварен из бабы Цили», а его гражданская жена «вступила в интимную связь с управдомом Филипповым» — прибегли к помощи психиатров.
Назначенная следствием судебно–психиатрическая экспертиза, признав Шварцмана вменяемым, отметила, что он крайне впечатлительный, мнительный, трусливый человек, склонный к депрессивным реакциям; угнетенное состояние впервые возникло у него в 1945 году, в связи со смертью жены, что не помешало ему три месяца спустя сойтись с ее родной сестрой.
Сослуживцев Шварцман не щадил. В частности, о Комарове он отзывался с пренебрежением, называл его морально разложившимся типом, во всем подражавшим своему кумиру Абакумову и «сумевшим за сравнительно небольшие годы трижды жениться, не считая связей с другими женщинами».
На допросах Комаров держался достойнее Шварцмана и объяснял свои ошибки полнейшим доверием к Абакумову, в ком, на свою беду, вовремя не распознал матерого врага народа. А после допросов он усаживался за стол и регулярно писал письма совершенно одинакового содержания:
«Милый товарищ Сталин! К Вам, отцу родному, Советский народ несет свои радости и горе. Разрешите и мне в тяжелые для меня дни обратиться к Вам со своим несчастьем… Мне очень хочется, родной Иосиф Виссарионович, чтобы у Вас не было и тени сомнения во мне. Я очень прошу Вас вернуть меня к жизни, к работе, по которой я так стосковался. Я хочу быть в строю советских тружеников, чтобы иметь возможность вложить свой честный труд в общее дело. Мне еще только 35 лет и я еще могу сделать много полезного для своей Родины. Товарищ Сталин — предоставьте мне такую возможность. Безгранично преданный Вам — Комаров».
Читаешь этот крик души, дошедший до наших дней на пожелтевшем листке дешевой бумаги, ощущаешь всю глубину отчаяния Комарова, его ужас перед приближавшейся смертью, а в голове далекие от сочувствия мысли. Интересно, что подразумевал Комаров, из «Матросской тишины» умолявший «милого товарища Сталина» вернуть его к жизни, к работе, по которой он так стосковался? Какой «честный труд» он хотел вложить в «общее дело»? Неужели тот — вершившийся посредством резиновой дубинки?
ВСПОМИНАЕТ И. А. ЧЕРНОВ
бывший полковник
Арест Абакумова был для меня точно гром среди ясного неба. За что, почему? — об этом нам, аппаратным работникам, ни слова не сказали. И спросить не у кого — обстановка не располагает. Меня сразу же отстранили от должности начальника Секретариата и временно зачислили в резерв. Положение, сами понимаете, поганое. Как–то раз прихожу за зарплатой в Управление кадров, а там говорят: «Езжай, Иван Александрович, в Казахстан, будешь начальником управления лагерей в Караганде». Надо было соглашаться, а я отказался — хотелось на Север, чтобы забронировать московскую квартиру. Жалко было ее терять: только–только обжил, она первая была в моей жизни, раньше ютился в коммуналке. Жду назначения, а меня вызывают на Пушкинскую, в Прокуратуру Союза, и арестовывают. Привезли в «Матросскую тишину» и в тот же вечер повели на допрос. Как услышал, что обвиняют во вражеской деятельности, так чуть не раздавил в ладони граненый стакан с водой. Это я — враг?!
Девять дней ничего не ел — нет, голодовку не объявлял, просто кусок в горло не лез. Сижу, как истукан, и в растерянности думаю — какой же я враг, что же такого совершил против рабоче- крестьянской власти? Происхождения я самого что ни на есть пролетарского, в органах с 1932 года, после школы НКВД был на оперативной работе. В 1936 году проводил операцию в Китае — нужно было через Монголию доставлять оружие для воинских частей Мао Цзэ—Дуна в Яньани. А потом японцы напали на Китай, Чан Кай—Ши обратился к нам за помощью, Мао сблизился с Гоминданом, и наша работа утратила смысл. Тогда Берзин возбудил ходатайство перед Ежовым о моем переводе в Разведупр РККА — так я попал туда. Перед войной был помощником начальника Отдела специальных операций в Генштабе, по–прежнему занимался там Китаем, а в сентябре 1941 года подал рапорт о направлении в действующую армию.
Вызвали меня в Управление особых отделов к Абакумову. Тот поглядел на меня в упор и говорит: «Вы отстали от чекистской жизни, будете замначотделения, большего дать не можем». А я в звании старшего батальонного комиссара, три шпалы в петлице. Но раз идет война — разве можно отказаться?
С наступлением холодов перебрался я на Лубянку, там оставалась группа управленцев и небольшая часть оперативного состава — основные силы были эвакуированы в Куйбышев. Работали днем и ночью, спали когда придется, урывками, а мылись во Внутренней тюрьме, где был душ. Эх, кабы знать, что через десяток лет меня…
Не прошло и полгода, как меня сделали начальником отделения, а в апреле 1943 года, вскоре после создания ГУКР «Смерш», — назначили начальником Секретариата. Я отнекивался, объяснял, что мне нравится оперативная работа, но Абакумов был непреклонен: «Нравится, не нравится — это не разговор!» По правде говоря, не тянуло меня туда потому, что Бровермана, прежде ведавшего Секретариатом, оставили там на должности зама. Он расставлял людей, был у них в чести, а тут пришлось опуститься ниже. Человек, может, затаил обиду, как с ним работать? Но ничего, сработались, в основном, думаю, по той причине, что не пересекались: он занимался своим делом — готовил информацию для Ставки Верховного Главнокомандующего, а я обеспечивал остальное.
С тех самых пор и пришлось мне вплотную сталкиваться с Абакумовым. Виктор Семенович хоть и был молодой, а пользовался большим авторитетом, в ГУКР «Смерш» его очень уважали. Основное внимание он уделял розыскной работе, знал ее хорошо, и велась она активно. Начальников управлений в центре и на фронтах жестко держал в руках, послаблений никому не давал. Резковат — это да, бывало по–всякому, а вот чванства за ним не замечалось. Наоборот, если случалось ему обидеть кого–то, он потом вызывал к себе в кабинет и отрабатывал назад. По себе знаю: начнет иногда ругать при посторонних, чтобы те почувствовали ответственность, а ночью выберет минутку и скажет — не обращай внимания, это нужно было в воспитательных целях.
Кончилась война, Абакумова назначили министром госбезопасности вместо Меркулова, а я остался в ГУКР «Смерш». Прошло месяцев семь, точно не помню, я тогда в отпуск собирался, путевку получил в Кисловодск, и вдруг — вызов к Абакумову. Являюсь, а он мне говорит: «Выходи на работу начальником Секретариата МГБ». Я стал по стойке смирно и — «Слушаюсь, товарищ генерал–полковник!» Приступил к работе, а там — опять Броверман варит свою «кухню», готовит докладные записки Сталину.
Работать приходилось много, документооборот в министерстве куда больше, чем в ГУКР «Смерш». Абакумов — он требовательный, нетерпимо относился к любым проявлениям небрежности, безграмотности, а я каждый день докладывал ему почту: письма, правительственные поручения, шифровки, записки по «ВЧ». Обычно принимал он меня в конце рабочего дня, часов в 5 утра, а доклад длился минут сорок–пятьдесят. После этого шел я домой — отоспаться, а в десять ноль–ноль снова был на работе. Крутился до вечера, в интервале между девятнадцатью и двадцатью двумя удавалось подремать часок–другой, а ночью вновь готовился к докладу. И так все пять лет…
Да, отвлекся я, пора возвращаться в «Матросскую тишину». Так вот, заметили там, что я ничего не ем, вызвали тюремного врача, и та дала мне касторку. Стал понемногу есть, не помню что, но жалоб на пищу не было. Допрашивали меня вежливо, без хамства и мордобоя. Военные прокуроры — народ образованный, церемонный, с ними чувствуешь себя человеком. Да и вопросы ставили понятные: что я знаю про Абакумова, какие у него привычки, с кем он при мне разговаривал по телефону, о чем велись эти разговоры, присваивал ли он трофейное имущество и так далее. Что характерно — записывали они в протокол только то, что я говорил, и с готовностью исправляли текст, если я был с чем–то не согласен. Потом задавали вопросы круче: принимал ли я участие в корректировке протоколов допросов арестованных, в чем это заключалось, были ли случаи нецелевого использования денежных средств, предназначенных на оперативные нужды, что докладывал мне Броверман про свою «кухню», почему я не пересылал по адресу письма, написанные заключенными Внутренней и Лефортовской тюрем МГБ?
На допросах я не юлил, давал показания в меру того, что было мне известно. К Следственной части по особо важным делам я никакого отношения не имел, с арестованными не работал, «обобщенных» протоколов допросов не составлял и не корректировал, «кухни» Бровермана на касался — тот напрямую выходил на министра, а письма заключенных докладывались Абакумову и передавались тем должностным лицам, кого он мне называл. Таков был порядок, установленный в МГБ до моего прихода, и я его неукоснительно соблюдал.
И насчет оперативных сумм ничего не скрыл — рассказал все, что слыхал от ребят из личной охраны Абакумова. Надо сказать, что Виктор Семенович на машине ездить не любил, предпочитал ходить пешком, а на улицах приказывал сопровождающим давать по сто рублей нищим, преимущественно старухам. Ему нравилось, когда старухи крестились, благодаря за подаяние. Еще припомнил, что охрана привозила Абакумову шашлыки из «Арагви» — к хорошим шашлыкам он был неравнодушен. Об этом следователи, оказывается, уже знали — они допросили начальника охраны Кузнецова, телохранителя Агуреева и водителей, обслуживавших министра.
В феврале 1952 года меня перевели на Лубянку, а через несколько дней — в Лефортово, где на смену военным прокурорам пришли следователи МГБ. Там допрашивали каждую ночь, чтобы лишить сна и сломать психику, а когда это не подействовало — надели наручники. Наручники применялись «строгие» — как шевельнешь руками, они «заскакивают», еще плотнее сжимаются. Как–то раз привели меня к Рюмину. Раньше я его не знал, видел мельком, а разговаривать не приходилось. «Вы, Чернов, неглупый человек, — заявил он. — Должны понять, что ваша участь предрешена. Выкладывайте все, что знаете. Вам так и так некуда деться. Не будете давать показания — вынесут вас ногами вперед. Мелкие факты нам не нужны — говорите о том, как Абакумов готовился захватить власть?» А дальше пошли в ход угрозы, матерщина и зуботычины.
Что со мной вытворяли — и сейчас вспомнить тяжко, хотя столько воды утекло. Коняхин — тот самый, что прежде был замзавом адмотдела ЦК ВКП(б), а теперь занял место Комарова, — пристал как с ножом к горлу: «Говори, как Абакумов наметил распределить министерские портфели?» — «Да вы что, — отвечаю, — какие портфели?!» — «Ах так, — процедил Коняхин. — Отправим тебя в 65–й кабинет, там заговоришь!»
Тогда я не ведал, что находилось в 65–м кабинете. Стою, жду, руки за спиной, в наручниках, отекли неимоверно, а он смотрит на меня, как кот на мышь, глаза блестят, — и зовет конвой. Повели — сзади два надзирателя, офицер рядом, держит меня за локоть, а у него самого, чувствую, рука дрожит. Довели до двери с цифрой «65», втолкнули туда, а там — Миронов, начальник Внутренней тюрьмы, и с ним трое «исполнителей». «Будешь давать показания, сволочь?!» — крикнул Миронов и, не дожидаясь ответа, подал знак тем троим. Они взялись за резиновые палки и скопом принялись меня обрабатывать. Сколько длилось истязание, не помню, ум за разум зашел, а кончилось выпадением прямой кишки…
КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА
Следует, по–моему, заострить внимание на двух моментах, имеющих существенное значение для непредвзятого подхода к делу Абакумова: на доказательной базе, которой располагало следствие при предъявлении обвинений, и на личности Рюмина, бывшего, без сомнения, ключевой фигурой во всей этой истории.
Начну по порядку. Если не считать доноса Рюмина, для ареста Абакумова серьезного повода не было. Так что, строго говоря, сам арест был противозаконным. Это, кстати, нашло подтверждение в показаниях самого Рюмина, данных им на допросе в апреле 1953 года: «Я признаю себя виновным в том, что… нарушал принцип объективного расследования дел. Так, после ареста Абакумова, Леонова, Шварцмана и других, всех их обвиняли в организованной вредительской, шпионской и националистической деятельности, хотя никакими данными для такого обвинения ни следствие, ни я, в частности, не располагали. Точно так же расследовалось и дело евреев–врачей…»
После ареста в квартире и на госдаче Абакумова производились обыски с целью обнаружения доказательств его преступных деяний. Они дали определенный результат в виде, во–первых, массы избыточного имущества и, во–вторых, некоторых служебных документов, либо снабженных грифом, либо по своему содержанию носивших секретный характер. Это и послужило формальным основанием для предъявления Абакумову обвинения не только в измене Родине, но и в совершении преступлений, предусмотренных статьей 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», а также статьей 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1947 года «Об ответственности за разглашение государственной тайны и за утрату документов, содержащих государственную тайну».
Что же конкретно стояло за этими обвинениями? У Абакумова нашли 1260 метров различных тканей, много столового серебра, 16 мужских и 7 женских наручных часов, в том числе 8 золотых, около 100 пар обуви, чемодан мужских подтяжек, 65 пар запонок и т. д. Логически рассуждая, обычные советские люди покупают те же подтяжки на свои «кровные» рубли штуками, а не чемоданами. Значит, это было присвоено — такой вывод вроде бы напрашивался сам собой. С точки зрения тех лет, когда лишняя пара ботинок считалась роскошью, за 100 пар, руководствуясь революционным правосознанием, можно было без проволочек ставить к стенке. Здесь нет преувеличения — известно, например, что после ареста первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) П. С. Попкова в 1949 году распространялись слухи, будто при обыске у него обнаружили полтора десятка костюмов. Всеобщая нищета выработала нормальную шкалу, согласно которой один–два костюма У одного гражданина служили признаком честности, три (темный, светлый и выходной) — пробуждали подозрения, а четыре и больше вызывали лютую ненависть, многотысячные рабочие коллективы забурлили, загудели и — чему удивляться? — решительно потребовали расстрелять Попкова, что и было сделано.
Вместе с тем были и веские контрдоводы: тот же чемодан подтяжек Абакумов, возможно, получил в подарок, а часы, сапоги, запонки и прочее, в конце концов, мог купить на зарплату — ему, как, кстати, всем сталинским министрам, ежемесячно платили по двадцать пять тысяч, которые он расходовал без остатка. И внушительное количество тканей тоже имело свое объяснение: по свидетельству полковника юстиции А. Лискина, в то время в звании майора служившего в ГВП и принимавшего участие в обыске у Абакумова, это были, в основном, дешевые сорта вискозного шелка, использовавшегося для декоративного оформления стен его квартиры. А упомянутые Рюминым баснословные траты, по тогдашним понятиям, на ремонт и отделку квартиры в Колпачном переулке, к хищениям подавно не относились: на допросе Абакумов пояснил Мокичеву, что не усматривал в этом ничего зазорного — в квартирах и на госдачах министров все делается только за казенный счет.
Почему я анализирую подозрения на уровне умозрительных соображений, вместо того чтобы оперировать доказательствами — откуда похищено то или иное государственное имущество, когда, кем и при чьем содействии или попустительстве? Только потому, что происхождение вещей Абакумова не было надлежащим образом исследовано — сверху поступила команда не размениваться на мелочи, и начатый поиск тотчас свернули. Точно так же поступили и со вторым дополнительным обвинением: обнаруженные дома у Абакумова секретные документы были настолько деликатного свойства, что не допущенным к святая святых прокурорам запретили вникать в подробности. Впрочем, к этим документам мы обязательно вернемся.
Так что квинтэссенцией обвинения по–прежнему оставалась измена Родине, презумпированная в доносе Рюмина. Что же представлял собой сам Рюмин? Михаил Дмитриевич Рюмин родился в 1913 году, одолел восемь классов средней школы, а затем краткосрочные бухгалтерские курсы, однако указывал в анкетах, что имеет незаконченное высшее образование. Когда же впоследствии его попросили рассказать, какие экзамены он сдавал в институте, Рюмин не смог назвать ни одного предмета. Перед войной он был начальником планово–финансового отдела в дирекции по строительству канала Москва—Волга, а в годы войны служил в отделе контрразведки Архангельского военного округа, где отличился: зверски избив ремнем с металлической пряжкой фотокорреспондента газеты «Патриот Родины» Ермолина, заставил последнего дать ложные показания в том, что он был английским шпионом. Рвение Рюмина было замечено: в 1944 году его берут в ГУКР «Смерш» в качестве прикомандированного, а позднее зачисляют в штат старшим следователем. В мирное время Рюмина перевели в МГБ СССР, но с карьерой у него не ладилось — никак ему не удавалось подняться выше старшего следователя. Он спал и видел себя помощником начальника Следственной части по особо важным делам, часто жаловался сослуживцам, что его беспричинно затирают, и находил отдушину только на допросах, давя каблуками пальцы ног арестованных. В 1950 году, на пути с Лубянки в Лефортово, он забыл в служебном автобусе папку со следственным делом, за что получил выговор в приказе и подвергся партийной проработке. И тогда… Нет, чтобы не пересказывать все своими словами, лучше я процитирую признание
Рюмина, данное им весной 1953 года на допросе у генерал–лейтенанта Влодзимирского, в том же году расстрелянного по делу Берии:
«Вопрос: Рюмин, что вас заставило выступить в роли разоблачителя преступлений Абакумова?
Ответ: На первый взгляд, мой поступок может показаться нелогичным, но… я все тщательно обдумал и взвесил. Дело в том, что к лету 1951 года я очутился в довольно неприятном, шатком положении. Помимо объявленного мне по партийной линии взыскания за допущенную мною халатность, в конце мая месяца Управление кадров МГБ заинтересовалось неправильными сведениями, которые я давал о своих близких родственниках. От меня потребовали объяснения — почему я скрываю компрометирующие данные о них? 31 мая я написал рапорт, однако и в нем скрыл, что мой отец торговал скотом, что мой брат и сестра осуждены за уголовные преступления, а мой тесть Паркачев в годы Гражданской войны служил интендантским офицером в армии Колчака.
Обдумывая сложившееся положение, я пришел к выводу, что мне удобно… выступить в роли разоблачителя Абакумова. Так я и поступил, обвинив Абакумова не в известных мне фактах фальсификации следствия, а в смазывании дел и, прежде всего, в злонамеренном сокрытии показаний по террору…»
На допросе Рюмин, по всей видимости, признался Влодзимирскому не во всем. Вряд ли, сочиняя донос на Абакумова, Рюмин обошелся без подсказки кого–то более сильного и коварного. Факт остается фактом, бредивший террором Сталин поверил Рюмину и щедро вознаградил его, сразу же присвоив звание полковника и через три служебных ступеньки назначив исполняющим обязанности начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Рюмин мгновенно развернулся, и, очертив канву разветвленного заговора, так потрафил Сталину, что тот вновь возвысил его, сделав заместителем министра госбезопасности. Но торжество Рюмина было не долгим — всего девять месяцев.