Естественно, что на подобном криминальном фоне бездарность Рухадзе как бы меркла, не бросалась в глаза. Да и следствие ее особо не выпячивало, хотя кое–какие данные, подтверждавшие никчемность бывшего министра, все–таки приобщили к делу.
«По моему указанию в 1950 году были задержаны четыре 14–15–летних подростка–школьника по обвинению в поджоге пианино в одной из школ Тбилиси. Задержание их не было оформлено постановлением… Двое из числа задержанных были арестованы. Допросы этих подростков велись без участия родителей или педагогов, допрашивающие подсказывали им, какие показания хотят получить. В результате от этих детей были получены фантастические показания о их принадлежности к антисоветской организации и причастности к распространению в Тбилиси листовок. Несмотря на абсурдность показаний подростков, я распорядился задержать трех взрослых — родственников этих мальчиков (фамилии забыл). Взрослые вскоре были освобождены… По моей вине двое подростков незаконно содержались в тюрьме около года…»
О чем говорит это признание Рухадзе? О создании видимости хоть какой–то работы, о полнейшем пренебрежении к закону и, разумеется, о вседозволенности. Да и освободили этих школьников, наверное, только потому, что началось дело мегрельской националистической группировки Барамии, иначе их ждала «тройка» и лагерь на Колыме. В самом деле, если бы у министра госбезопасности Грузии было чем занять себя, то вряд ли он бы вмешался в историю с поджогом какого- то школьного пианино.
В этом отношении представляет интерес свидетельское показание полковника Бровермана, бывшего заместителя начальника секретариата МГБ СССР, осужденного в 1954 году по уголовному делу Абакумова и других:
«Примерно в течение 8 лет я имел прямое касательство к подготовке информации в Инстанцию о деятельности контрразведки «Смерш» и территориальных органов МГБ. За этот период из управления контрразведки «Смерш» Закавказского фронта и из МГБ Грузии не поступало никаких сведений, свидетельствующих хотя бы об одном факте серьезной и успешной работы служб, которые возглавлял Рухадзе».
Итак, эскизный портрет Николая Максимовича Рухадзе завершен. Палач, интриган, мздоимец, бездарь — вот в чем суть этой отталкивающей личности. Однако, по меркам Лубянки, этого было маловато, там непременно хотели проштамповать его как изменника Родины. Но здесь Рухадзе держался, что называется, до последнего, вынес пытку бессонницей, вдоволь насиделся в карцере и, как видно из его покаянного послания, неизменно отстаивал свою верность и преданность социалистическому отечеству:
«Министру госбезопасности Союза ССР Гражданину Игнатьеву С. Д. от арестованного Рухадзе Н. М.
Лефортовская тюрьма МГБ СССР
Заявление
Гражданин министр! Стыдно писать, что я плачу, как ребенок, но мне тяжело, очень тяжело…
Следствие ставит передо мной три узловых вопроса: причастие к агентуре иноразведки, участие в заговоре 1937 года и намерение бежать за границу. Меня еще спрашивают о якобы собирании компрометирующих материалов на Л. П. Б. (Лаврентия Павловича Берия. — К. С.). Я прошу по этому вопросу допросить меня лично с представителем ЦК ВКП(б) или дать бумагу, я изложу сам…
Сейчас, когда я на положении арестованного, все на меня наваливаются. Оградите меня от попыток свести со мной личные счеты, мне хватит своих грехов.
Кому нужна моя смерть? Прошу Вас, пощадите, используйте меня последний раз, я не погибший для советского общества человек… Пошлите меня куда хотите под надзор МГБ, и Вам донесут, как я преобразился. Умоляю, спасите меня, жену и детей от окончательной гибели.
Н. Рухадзе.
14.10.1952 г.»
НЕРВОТРЕПКА
За весну и лето склонный к обжорству Рюмин сильно пополнел. Чтобы согнать жирок, он велел установить в комнате отдыха за служебным кабинетом импортное, а точнее говоря, трофейное устройство, представляющее собой причудливую комбинацию велоэргометра с тренажером для гребли, и, когда на него находила блажь, раздевался до исподнего, самозабвенно крутил педали, махал «веслами» и, обильно потея от нагрузок, уверял подчиненных, что буквально на глазах развивает брюшной пресс.
Неустанной заботой о брюшном прессе, вероятно, объяснялся и второй визит Михаила Дмитриевича на квартиру гражданки П. На сей раз следователь № 1 принарядился, представ перед П. в новеньком костюме из английского бостона. Стоило П. похвалить превосходную работу закройщика лубянского спецателье, как Рюмин встал, горделиво прошелся по комнате и со свойственной ему галантностью изрек: «А ты что–нибудь в этом смыслишь?» Материалы следственного дела умалчивают о том, что они пили в тот вечер — водку с лимоном или портвейн под макароны по–флотски, зато достоверно известно, что Михаил Дмитриевич не упился, помнил о цели визита к даме и, так сказать, без промаха осуществил намерение, ради которого наряжался. Что же до тайных чаяний гражданки П., а она, напоминаю, уступила напору кавалера, чтобы облегчить судьбу арестованного мужа, то они не сбылись — Рюмин обещал посодействовать, но не сдержал слова, при этом не испытав ни капли стыда за вранье. Только этого ему не хватало — стыдиться и краснеть из–за пустяка! Вправе ли он, заместитель министра государственной безопасности великой державы, отвлекаться на идиотские просьбы случайных баб, когда Вождь всего прогрессивного человечества ждет от него вскрытия еврейского националистического подполья в СССР?
Но глобальная всеохватность борьбы с еврейскими заговорщиками настолько увлекла Михаила Дмитриевича, что он практически не следил за делом Рухадзе. Какая, в сущности, разница, на кого тот работал — на американцев, на французов или же на англичан? Коли сам товарищ Сталин приказал арестовать этого Рухадзе, значит, он — враг народа. А все остальное — частности, до которых дойдет черед в свое время. Ведь Рухадзе некуда деться — посидит, гад, на хлебе и воде, подумает и в конце концов выложит все как миленький.
Не интересовался Рюмин и трудовыми свершениями бригады Цепкова в Тбилиси. Зачем вмешиваться в работу подчиненных, если она идет по заранее намеченной канве? Следствие по групповому делу — это процесс, закономерно растянутый во времени, с изначально предопределенным итогом: все враги рано или поздно расколятся, как сухие дрова, и, исходя из воспитательных соображений, получат пулю в затылок, дабы другим неповадно было откалывать ту или иную республику от нашего нерушимого, навеки сплоченного Союза.
Чем и как занимался в ту пору следователь № 1, явствует из показаний, которые он дал на допросах 10–13 июня 1953 года:
«С ведома Игнатьева по моим указаниям протоколы допросов арестованных составлялись таким образом, чтобы создать впечатление, будто в органах МГБ действовала антисоветская вредительско–националистическая группа и что следствием якобы вскрывается организованная подрывная деятельность этой группы. Однако, если вникнуть в существо добытых показаний, то кроме общих фраз и различных хитроумных формулировок никаких фактов преступной работы в них не было.
Тем не менее по этим «показаниям» были проведены дополнительные аресты. В июле 1952 года, через год после ареста Абакумова, по моему поручению подполковником Гришаевым была составлена справка, в которой Абакумов изображался покровителем еврейских буржуазных националистов в органах МГБ, я собрал следователей, ведущих дела на сотрудников госбезопасности, и дал указание допрашивать арестованных так, чтобы подогнать их показания под содержание справки.
К сентябрю 1952 года, несмотря на фальсификацию следствия, стало очевидным, что дело сотрудников проваливается, т. к. ни от кого из арестованных, кроме Шварцмана[8], не удалось получить нужных нам показаний о корнях вредительства…»
Тут Рюмина стала одолевать дрожь, от которой не спасали ни водка, ни сговорчивые дамы, ни занятия лечебной физкультурой в комнате отдыха. Господи, и дернул же его черт залезть в эти самые высокие сферы, будь они трижды неладны! Если обман вскроется, то ему, Рюмину, несдобровать — ведь у Иосифа Виссарионовича такой характер, что спуску не жди!
То, что Рюмин реально ощущал смертельную опасность, видно из его показаний:
«В сентябре 1952 года Игнатьев упрекнул меня в том, что наша информация по следственным делам по сравнению с тем, что посылал в Инстанцию Абакумов, выглядит очень бледно и нам следует подавать материалы гораздо острее.
Игнатьев неоднократно подчеркивал, что если мы не добьемся по делам арестованных евреев- врачей нужных показаний, нас обоих выгонят и могут арестовать».
Мысль об аресте приводит к нервотрепке. Где уж тут думать о приятных визитах к гражданке П.? Отныне Рюмин уяснил, что на карту поставлена не только карьера, но и его собственная жизнь, и, по локоть засучив рукава, сам взялся за допросы арестованных. И фортуна как будто вновь улыбнулась ему: под угрозой пыток дрогнул Михаил (по паспорту — Исидор) Борисович Маклярский, в прошлом сотрудник органов госбезопасности, а в послевоенные годы — кинодраматург, соавтор сценариев очень популярных, удостоенных Сталинских премий кинофильмов «Подвиг разведчика» и «Секретная миссия».
«Что, жид, неохота помирать?» — вкрадчиво поинтересовался Рюмин и в доходчивой форме объяснил, что он думает про евреев вообще и про Маклярского в частности. Евреи, по мнению Михаила Дмитриевича, поголовно шпионская нация. Они захватили в Москве все Медицинские посты, адвокатуру, Союз писателей и Союз композиторов, не говоря уж о торговой сети. Однако из миллионов Евреев приносили пользу государству рабочие и крестьян только единицы, тогда как остальные — потенциальные враги. А теперь, когда он, заместитель министра Рюмин, раз и навсегда покончил с заговорщиками в МГБ и уполномочен правительством на ликвидацию всего еврейского подполья в стране, судьба каждого еврея в надежных руках. Хочет Маклярский доказать искреннее раскаяние в содеянных им преступлениях — ему, так и быть, сохранят жизнь, не хочет — пусть пеняет на себя!