НИТИ ЗАГОВОРА
Рюмин, отдадим ему должное, обладал крылатой фантазией, отчего придуманный им заговор еврейских буржуазных националистов производил поистине жуткое впечатление. Одни евреи, преимущественно деятели культуры и науки, установили прочные связи с Америкой и, таким образом, обеспечили эффективную поддержку извне, другие — палачи в белых медицинских халатах! — нацелились на беспощадный террор и физическое уничтожение членов Политбюро ЦК ВКП(б), а общее руководство заговором и непосредственный захват власти, по легенде Рюмина, отводились Абакумову. Все было аккуратно начерчено в виде красочной схемы с кружочками для фамилий или кличек и стрелками, выявлявшими тип контактов и характер взаимодействия; Абакумов, как и подобает главарю, находился в центре паутины в окружении боевиков из МГБ, и Рюмину оставалось лишь нарастить на костях своей выдумки мясо документальных доказательств.
Рюмину, естественно, очень хотелось, чтобы следствие по делу Абакумова и его сообщников забрали у Прокуратуры Союза и передали ему в руки, для чего он предпринял осторожные шаги в этом направлении. Участвуя в допросах, проводимых ответственными сотрудниками Прокуратуры СССР, он заметил, что бывший заместитель начальника Следственной части по особо важным делам Лихачев больше других деморализован арестом, и сумел воздействовать на него — Лихачев покорно подтвердил, что перед смертью профессор Этингер действительно признался в злодейском умерщвлении А. С. Щербакова. Это была грандиозная удача Рюмина, открывшая перед ним необозримые перспективы — ведь мертвый Этингер был всего лишь консультантом, в то время как лечил Щербакова профессор В. Н. Виноградов, давно уже выполнявший обязанности личного врача Сталина. А поскольку Этингер не мог уморить Щербакова без согласия Виноградова, это была их совместная акция!
Одновременно Рюмин написал докладную записку о враждебных намерениях С. А. Лозовского, бывшего начальника Совинформбюро, И. С. Фефера, бывшего ответственного секретаря Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), Л. С. Штерн, действительного члена Академии медицинских наук СССР, Б. А. Шимелиовича, бывшего главного врача Московской горбольницы им. Боткина, и их подручных (всего — 14 человек). В частности, там говорилось:
«Следствием установлено, что бывшие руководители ЕАК Михоэлс и Фефер в 1943 году во время своего пребывания в Америке получили от еврейских реакционеров вражеское задание — добиться заселения Крыма евреями, создав там самостоятельную республику, которую американцы рассчитывали в нужный момент использовать как плацдарм против СССР».
В конце 1951 года на докладе у Сталина, куда он пришел вместе с шефом, заместителем министра госбезопасности генерал–полковником Гоглидзе, Рюмин высказал мотивированное сомнение, что вряд ли слишком вежливые прокуроры в состоянии размотать дело Абакумова. Вождь помолчал и разделил мнение Рюмина. «Они — чекисты, — вслух размышлял Сталин, подразумевая Абакумова и его людей. — От них уговорами ничего не добьешься, их надо…» — и он несколько раз стукнул ребром ладони по столешнице.
Именно тогда настал звездный час полковника Рюмина — он стал заместителем министра, курировавшим следствие в МГБ. А 22 февраля 1952 года росчерком коричневого карандаша он утвердил постановление, согласно которому расследование уголовного дела Абакумова отныне возлагалось на органы госбезопасности. Арестованных спешно увезли из «Матросской тишины» в Лефортово, чтобы любым способом выбить из них признательные показания.
Дело жены Абакумова, вместе с грудным ребенком ранее перемещенной из Сретенской тюрьмы в Бутырскую, тоже передали для дальнейшего ведения следствия в МГБ СССР. Подчиненные Рюмина ознакомились с содержимым тоненькой папки и официально запросили Прокуратуру Союза — почему в течение семи с лишним месяцев указанной гражданке не предъявлялось обвинение? В ответ последовало разъяснение за подписью Генерального прокурора Сафонова: «Лицам, имевшим связь с особо опасными государственными преступниками и арестованными по ст. 7–35 УК РСФСР как социально–опасный элемент, предъявлять обвинение не требуется».
Более выразительного доказательства «правовой защищенности» советских людей в годы сталинизма нарочно не придумаешь.
ЗАСТЕНОК
Став заместителем министра, курировавшим следствие в МГБ, Рюмин без промедления приступил к арестам. С согласия Сталина были взяты под стражу два заместителя министра госбезопасности — Селивановский и Питовранов, начальники Управления и их заместители — Шубняков, Утехин, Райхман, Белкин, Королев, Палкин и другие, а также несколько крупных кремлевских врачей.
Пока в Лефортово «доводили до кондиции» Абакумова, его старых подельцев и пополнение из новой волны арестованных чекистов, Рюмин насел на врачей и добыл искомые доказательства заговора — профессор В. Н. Виноградов, которому было под семьдесят, под угрозой избиения признался, что «вместе с профессором Я. Г. Этингером и по инициативе последнего умертвил товарища А. С. Щербакова», а бывший начальник Лечебно–санитарного управления Кремля профессор П. И. Егоров и врач–терапевт Г. И. Майоров, не выдержав пыток, показали, что по заданию английской разведки «неправильно диагностировали заболевание товарища А. А. Жданова, скрыв имевшийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому заболеванию режим, и в итоге умертвили его»:
Тем временем еще одна группа следователей заново проделала экскурс в прошлое Абакумова, вплоть до начала тридцатых годов, полностью выявила всех знавших его женщин, включая даже тех, с кем он когда–то случайно перебросился парой слов (в их числе, например, оказались три студентки, с которыми Абакумов познакомился летом 1945 года у будки телефона–автомата на улице Горького и которых с тех пор ни разу не видел), отобрала среди них евреек и с пристрастием допросила — Рюмин нуждался в аргументах, подтверждавших особое и притом разностороннее благоволение главного заговорщика к «некоренной» национальности. Физиологические контакты с одной еврейкой ничего не доказывали, а если их насчитывалось семь или восемь, то здесь четко прослеживалась система!
Как только Абакумов очутился в Лефортовской тюрьме, его сразу заковали в кандалы. «Слушай, Миронов, этого у нас раньше не было?» — спросил Абакумов у стоящего рядом начальника Внутренней тюрьмы. «Зато теперь есть», — ответил Миронов.
О кандалах я впервые услышал от Ивана Александровича Чернова и, признаюсь, усомнился в его словах, но вскоре мне попался документ, удостоверивший данный факт.
«Став замминистра, Рюмин… дал указание допрашивать меня без сна, — год спустя показал на допросе Комаров. — Меня держали в наручниках круглые сутки, заведя руки за спину, и говорили, что если я не дам требуемые показания, то мне, как и Абакумову, скуют и ноги…»
Не секрет, что показания арестованных о насилии над ними вызывает у некоторых из нас скептическую реакцию — мало ли что может сказать человек, до предела озлобленный арестом, длительным пребыванием в камере следственного изолятора и коломытными допросами? Что же, с этим нельзя не считаться и, чтобы развеять возможные сомнения, сошлюсь на свидетельства не жертв, а их мучителей.
«Бывший министр госбезопасности тов. Игнатьев сообщил нам на совещании, что ход следствия по делам, находившимся в нашем производстве, оценивается правительством как явно неудовлетворительный, и сказал, что нужно «снять белые перчатки» и «с соблюдением осторожности» прибегнуть к избиениям арестованных, — указал в рапорте от 24 марта 1953 года полковник Федотов из Следственной части по особо важным делам МГБ СССР. — Говоря это, тов. Игнатьев дал понять, что по этому поводу имеются указания свыше. Вскоре во Внутренней тюрьме было оборудовано отдельное помещение для избиения, а для осуществления пыток выделили группу работников тюрьмы…»
А вот не менее компетентное свидетельство бывшего начальника Внутренней тюрьмы МГБ подполковника Миронова (протокол допроса от 3 декабря 1953 года):
«…меня вызвал заместитель министра полковник Рюмин и предложил подобрать двух надежных и физически сильных сотрудников… для выполнения важных оперативных заданий. На другой день я вместе с отобранными сотрудниками Кунишниковым и Беловым зашел к Рюмину, который разъяснил, что важное оперативное задание состоит в том, что мы по указанию его, Рюмина, будем применять меры физического воздействия к арестованным. За это он пообещал в будущем предоставлять нам путевки в дом отдыха, денежное пособие и присвоить внеочередные воинские звания. В нашем присутствии Рюмин вызвал одного из сотрудников Следчасти по особо важным делам и предложил собрать и передать нам резиновые палки, что и было выполнено… В Лефортовской тюрьме мы разместились в кабинете № 29 и по указанию Рюмина подвергли избиению арестованных Абакумова, Бровермана, Шварцмана, Белкина и других…»
Миронову почти слово в слово вторит его коллега подполковник Дуринов, бывший начальник Лефортовской тюрьмы (протокол допроса от 13 января 1954 года):
«…в кабинете № 65 Лефортовской тюрьмы к некоторым арестованным применялись меры физического воздействия. Причем применением таких мер к арестованному генерал–лейтенанту госбезопасности Белкину руководил лично Рюмин. Сам Рюмин ударов не наносил, но говорил Миронову, Белову, Кунишникову и мне, что бить надо посильнее…»
Попытаемся вникнуть в психологию исполнителей. Они получили команду бить и знали, что бьют изменников родины, предателей, врагов народа и товарища Сталина, а это означало, что о пощаде не могло быть и речи. Но одно дело враг, так сказать, неизвестный, доселе тебе не ведомый, и совсем другое, когда ты знал его в лицо, вытягивался перед ним в струнку, жадно внимал каждому его слову, громогласно звучавшему с трибуны, в то время как ты сам сидел в последних рядах конференц–зала. Вот отсюда возникал личный момент, нечто вроде счета, предъявляемого бывшему хозяину Лубянки советскими чекистами. «Ах ты, гад! — с остервенением исторгал вопль оскорбленный рядовой исполнитель. — Я тебя, мать–перемать, боготворил, а ты предал Страну Советов, лучезарную, как май, надругался над святым чувством уважения младшего к старшему?! Ну держись, подлюга! Ты у меня заговоришь!» Однако избитый в кровь, изувеченный Абакумов ни в чем не признается. Что же — отступать от него и тем самым показать профнепригодность? «Не–ет, шалишь! — ярится исполнитель. — Не на такого напал!» Напрочь забыты путевки в дом отдыха, денежное пособие и моральные стимулы, теперь на передний план выходит принцип «кто — кого», настает черед нашей прославленной изобретательности, чем мы уже не раз срамили самонадеянных иноземцев. Но об этом — позже.
ЦЕПЬ УЛИК
Пристально вглядываясь из сегодняшнего далека в лефортовский мрак начала пятидесятых годов, мы понимаем, как нужны были Рюмину признания арестованных, служившие, по теории Вышинского, «царицей доказательств». Мало того, признания каждого должны были сомкнуться в единую, неразрывную цепь улик, изобличавших роль как отдельных заговорщиков, так и Абакумова, державшего в руках все нити заговора.
От Абакумова добивались выдачи связей с иностранными спецслужбами. На ежедневных допросах его обвиняли в том, что он был «прислужником вражеских разведок», предлагали не увиливать, а говорить, что заставляло его «так старательно служить англичанам и американцам», и однажды заявили: «Установлено, что вредительски–подрывную работу вы проводили и в военной контрразведке. Абакумов, прекратите лгать и раскрывайте ваши подлинные вражеские замыслы!» У изнуренного пытками Абакумова хватило сил усмехнуться и спросить: «Что же я, по вашему, и на немцев работал?»
Серьезность обвинений требовала их максимальной конкретизации, и тогда люди Рюмина обратили взоры на так называемое «ленинградское дело», задавшись, как им казалось, вполне логичным вопросом: почему Абакумов не выявил шпионскую деятельность осужденных к высшей мере наказания врагов народа Кузнецова, бывшего секретарем ЦК ВКП(б) и членом Оргбюро ЦК, Вознесенского, занимавшего посты заместителя Председателя Совета Министров СССР и председателя Госплана СССР, и других? Причина странной пассивности Абакумова в «ленинградском деле» обнаружилась при анализе агентурных данных — оказывается, Абакумов дружил с Кузнецовым, они общались в неслужебной обстановке, устраивали семейные вечеринки и т. п. Это, в свою очередь, навело Рюмина на блестящую мысль: теперь ясно, почему Абакумов поручил вести дело Кузнецова своему приближенному Комарову — ведь благодаря ловкому приему ему удалось скрыть от партии преступную связь с Кузнецовым.
Допрошенный по этому поводу Комаров показал:
«Когда я доложил Абакумову план расследования дела Кузнецова и заговорил про шпионаж, тот, расхаживая по кабинету, принялся рассуждать вслух: «Собственно, какой у этих арестованных шпионаж? Они давно на виду, постоянно находились под охраной МГБ, каждый их шаг был известен… Начни мы ставить вопросы об их связи с заграницей, в ЦК будут смеяться…»
Абакумов часто говорил мне: «Мы солдаты, что прикажут, то и должны делать». Оттого я и не стал допрашивать Кузнецова про шпионаж — кто же осмелится пойти наперекор министру?»
Примерно в это же время Рюмин взял в архиве пятилетней давности дело по обвинению наркома авиационной промышленности Шахурина, главного маршала авиации Новикова, генерал–полковника Шиманова и других во вредительской деятельности, выразившейся в том, что они не заботились о качестве моторов и тем самым нанесли огромный ущерб боеспособности нашей авиации. А поскольку в Государственном Комитете Обороны авиационную промышленность опекал Маленков, в 1943 году удостоенный звания Героя Социалистического Труда за заслуги «в области усиления производства самолетов и моторов», Рюмин сделал вывод, что Абакумов еще в 1946 году с вражеской целью замыслил оболгать глубокоуважаемого Георгия Максимилиановича и ради этого поручил Лихачеву вместе с Броверманом фальсифицировать показания арестованных «авиаторов».
Абакумов решительно отрицал все эти обвинения и не подписывал протоколы допросов в тех случаях, когда в них содержались вопросы явно провокационного характера.
Тем не менее 3 ноября 1952 года Рюмин утвердил постановление о предъявлении дополнительного обвинения:
«Принимая во внимание, что следствием по делу Абакумова собраны доказательства, изобличающие его в том, что он:
а) вынашивал изменнические замыслы и, стремясь к высшей власти в стране, сколотил в МГБ СССР преступную группу из еврейских националистов, с помощью которых обманывал и игнорировал ЦК КПСС[3], собирал материалы, порочащие отдельных руководителей Советского правительства, а также отгораживал чекистский аппарат от руководящих партийных органов;
б) опираясь на своих сообщников, проводил вредительскую подрывную работу в области контрразведывательной деятельности…
— дополнительно предъявить Абакумову Виктору Семеновичу обвинение в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58–7, 17–58–8 и 58–11 УК РСФСР…»
Таким образом, Абакумову отныне вменялось в вину вредительство, соучастие в терроре и создание контрреволюционной организации.
ВСПОМИНАЕТ И. А. ЧЕРНОВ,
бывший полковник
Режим в Лефортовской тюрьме — хуже некуда: лишили прогулок, ларька, книг, кормили впроголодь, все время хотелось есть. И сильно донимал холод — зима на дворе, а в моей камере отключили отопление, стены покрывались инеем. А то, что не давали спать, с этим я как–то справлялся, сказалась давняя привычка отдыхать урывками, где придется и в любой позе. Втяну голову в плечи, укутаюсь в пиджак поплотнее и дремлю, а как услышу, что надзиратель подкрадывается к двери, чтобы заглянуть в глазок, — начинаю моргать. Сон у меня чуткий, да и слух в норме, а неслышно подойти к камере в Лефортово сложно, там галереи и лестницы из металла. Не дай бог, заметят, что ты спишь, — мигом загонят в карцер за нарушение режима. Чего от них ждать: все надзиратели — службисты, в особенности женщины.
Следователь Соколов поражался: «Как же это ты, Чернов, не сломался? Все ломаются, а ты держишься. Похоже, днем незаметно кемаришь? Придется выставить у твоей камеры специальный пост, чтобы надзиратель не спускал с тебя глаз».
Но не выставил — либо позабыл об угрозе, либо меня пожалел. Их ведь до конца не поймешь: то матерятся и, ощерившись, лезут с кулаками, то покурить дают. Зажгут сигарету и сунут мне в зубы — в наручниках я беспомощный как младенец, почесаться и то не в состоянии.
Крепко наседали они, требуя разоблачить заговор Абакумова, а потом круто сменили тактику — решили сперва меня замарать с головы до ног, чтобы не на что было надеяться. Признавайся, говорят, что составлял фальсифицированные письма «авиаторов» к Вождю народа! Я — ни в какую, не было этого и все, хоть режьте на куски. Тогда они устроили очную ставку с Броверманом, который пробубнил, будто это моя работа. «Что ты плетешь?! — в сердцах крикнул я Броверману. — Счеты со мной сводишь за старое? Разве я виноват, что тебя понизили?» Броверман молчит, глаза отводит, а меня трясет. «Давно тебя бьют?» — спрашиваю у него. «Третий месяц», — выдавил он из себя. «Вы чего творите? — обращаюсь я к следователям. — Дубинками заставляете нас оговаривать друг дружку?!» А им — хоть бы что, составили протокол и моих слов туда не вписали.
Весь следующий день глаз не сомкнул — думал и думал. Раз в Следственной части по особо важным делам что–то не так расследовали, то им отвечать, Огольцову как первому замминистра, который их курировал, и, конечно, Абакумову — тот за всех в ответе, а я‑то им зачем? По моей службе нарушений не выявлено, кроме разве что писем, написанных арестованными и не пересылавшихся по адресу… А Броверман — что Броверман? Он — сам за себя, я в его дела не вникал!.. В общем, думал, думал и ничего не надумал.
Откуда мне было знать, что Рюмину недоставало для заговора евреев в генеральских и полковничьих погонах, а на безрыбье и рак рыба: я‑то русский, зато жена у меня еврейка!
После очной ставки недели две не допрашивали. Почему — ума не приложу. Говорю тогда Захарову, замначальника Лефортовской тюрьмы: «Если завтра не вызовут на допрос, разбегусь и проломлю голову об отопительную батарею!» Вызвали — и дают подписать протокол, где я признаюсь, что редактировал те письма «авиаторов». А как увидели, что я не подпишу, — взялись за дубинки.
Сколько–то дней я держался, а потом… Был у них отработан садистский прием — перевернут тебя на спину, снимут брюки, раздвинут ноги и давай хлестать сыромятной плетью. Боль невыразимая, особенно если бьют с оттяжкой. После такой пытки я графин воды выпивал, жажда была — все внутри полыхало. Тут подпишешь даже то, что придушил собственную маму годика за три до своего же рождения…
ПИСЬМА МЕРТВОГО ЧЕЛОВЕКА
Аккуратно достаю их из черного пакета — маленькие серые конвертики с надписями: «Только лично. Товарищу Берия Л. П. от А.» И — примечательная деталь — на обратной стороне вдоль линии склейки фиолетовыми чернилами проведены волнистые черточки: если конверт был бы вскрыт до вручения адресату, то криминалистическая экспертиза могла установить этот факт. А что с Лаврентием Павловичем шутки плохи — об этом в МГБ знали все. Письма, однако, предназначались не только Берии.
«Товарищам Берия и Маленкову.
Дорогие Л. П. и Г. М.! Два месяца находясь в Лефортовской тюрьме, я все время настоятельно просил следователей и нач. тюрьмы дать мне бумагу написать письма Вам и тов. Игнатьеву…
Со мной проделали что–то невероятное. Первые восемь дней держали в почти темной, холодной камере. Далее в течение месяца допросы организовывали таким образом, что я спал всего лишь час–полтора в сутки, и кормили отвратительно. На всех допросах стоит сплошной мат, издевательство, оскорбления, насмешки и прочие зверские выходки. Бросали меня со стула на пол… Ночью 16 марта меня схватили и привели в так называемый карцер, а на деле, как потом оказалось, это была холодильная камера с трубопроводной установкой, без окон, совершенно пустая, размером 2 метра. В этом страшилище, без воздуха, без питания (давали кусок хлеба и две кружки воды в день), я провел восемь суток. Установка включилась, холод все время усиливался. Я много раз… впадал в беспамятство. Такого зверства я никогда не видел и о наличии в Лефортово таких холодильников не знал — был обманут… Этот каменный мешок может дать смерть, увечье и страшный недуг. 23 марта это чуть не кончилось смертью — меня чудом отходили и положили в санчасть, впрыснув сердечные препараты и положив под ноги резиновые пузыри с горячей водой. Я все время спрашивал, кто разрешил проделать со мной такую штуку. Мне ответили: «Руководство МГБ». Путем расспросов я узнал, что это Рюмин, который делает что и как хочет…
Прошу Вас, Л. П. и Г. М.:
1) Закончить все и вернуть меня к работе… мне нужно лечение.
2) Если какое–то время будет продолжаться эта история, то заберите меня из Лефортово и избавьте от Рюмина и его друзей. Может быть, надо вернуть в Матросскую тюрьму и дать допрашивать прокурорам…
Может быть, можно вернуть жену и ребенка домой, я Вам вечно буду за это благодарен. Она человек очень честный и хороший.
Уважающий Вас — В. Абакумов.
18 апреля 1952 г.»
Уж в чем, в чем, а в стойкости и в мужестве Абакумову не откажешь. Такие люди не плачут в чью–то жилетку. И если он, прошедший через лефортовский конвейер и не признавший себя заговорщиком, с мистическим ужасом пишет о холодильной камере, то здесь нет преувеличения.
Нашлась и медицинская справка, датированная 24 марта 1952 года:
«Заключенный № 15 еле стоит на ногах, передвигается с посторонней помощью, жалуется на боли в сердце, слабость, головокружение… Бледен, губы и слизистые с цианотичным оттенком. При пальпации спины болезненность мышц в области межреберных промежутков… Стопы гипермированы, пастозны… По состоянию здоровья нуждается в переводе из карцера в камеру.
Начальник санчасти Лефортовской тюрьмы МГБ СССР — подполковник медицинской службы — Яншин».
Сохранились и другие документы того периода с «гуманными» врачебными предписаниями: «Допрашивать только лежа в течение 2–х часов». Полагаю, что комментарии излишни.
А вот еще выдержки из писем, направленных «дорогим Л. П. и Г. М.» осенью того же 1952 года: «…прошло уже более года, а меня по–прежнему беспрерывно допрашивают… Все это время мне ставили большое количество вопросов — странных, нелепых и просто провокационных. Например, вопрос о суде над «ленинградцами»: «Почему я добился расстрела Вознесенского, Кузнецова и других?» Вы же хорошо знаете, как все было. Следователь Рюмин должен знать, что такие вопросы решает ЦК, но почему–то спрашивает об этом у меня… Теперь новая линия. Продолжают меня мучить, называя «узурпатором». Приводят умопомрачительные показания различных лиц. Многие сидели в холодильнике и лгут кто как может. Об этом страшилище–холодильнике я писал Вам прошлый раз…»
«Сколько вранья, клеветы и грязи написано на бумаге. Они, очевидно, должны взять отказные протоколы от людей, которые врали и клеветали. Иначе как можно оставить бумаги с такими записями…
Может быть, было бы лучше закончить всю эту историю до отъезда тов. Сталина в отпуск? Говорю это потому, что иногда в период отпуска некоторые вопросы решались острее. Поймите мое положение и поэтому извините меня за такой совет.
Еще раз прошу вас о жене и ребенке. Верните их домой. У жены здоровье плохое, а ребенку нужен воздух. Иначе можно погубить и ее, и моего дорогого единственного сына. Прошу Вас, помогите мне в этом…
Л. П., записку, которую я написал Вам, оставьте у себя.
Всегда Ваш — В. Абакумов».
Два последних письма Абакумова приведены мною далеко не полностью, потому что в них множество смысловых повторов. В частности, о «ленинградском деле» и подозрительном к нему интересе со стороны Рюмина. У писем есть еще одна особенность: все они снабжены постскриптумами, в которых Абакумов заверяет Берию в неизменной преданности, клянется, что «всем сердцем любит тов. Сталина и тов. Берия», называет его «самым близким человеком», намекает, что «крепко пригодится в будущем», и т. п. Что это — искренние признания или вынужденная ложь? Мыслимо ли «всем сердцем любить» тех, кто обрек тебя на нечеловеческие муки?
Абакумов продолжает бороться за жизнь. Зная нравы людей, правивших страной и ни в чем не доверявших друг другу, он, по–видимому, исходит из верной посылки: «дорогие Л. П. и Г. М.» либо вместе, либо порознь непременно доведут до сведения Сталина, что он, Виктор Абакумов, с честью выстоял под пытками и, значит, чист перед партией. Молчать им невыгодно, опасно — каждый из них боится, что другой опередит его, а Вождь народа, чьи мысли непредсказуемы, истолкует молчание как симптом измены. Раз уж первое обращение из «Матросской тишины» не повлияло на ход событий, лучше самому не лезть к Сталину, а использовать посредничество Берии и Маленкова. У них завяжется разговор со Сталиным, и тогда, может быть, в его судьбе наметится какой–то поворот. Во всяком случае, хуже не будет, хуже уже некуда.
Абакумов, по всей вероятности, понимал, что Берия и Маленков не помогут, но выбора у него не было: в застенке невозможно продержаться без какой–либо надежды, там даже один шанс из ста был мощнейшим стимулом для того, чтобы до последнего вздоха противостоять Рюмину.
Как отнеслись Берия и Маленков к просьбам Абакумова? О их чувствах судить не берусь, нет данных, но по существу ничего не изменилось — жена и сын Абакумова по–прежнему находились в Бутырской тюрьме, а его самого допрашивали теми же методами. Быть может, «дорогие Л. П. и Г. М.» этих писем не получали? Нет, отчего же — на каждом из них есть росчерки синего карандаша Берии и его резолюции: «Ознакомить тов. Маленкова Г. М., после чего возвратить в МГБ — тов. Игнатьеву С. Д.» — а ниже пометка, что Маленков ознакомлен, и росписи двух лиц — Игнатьева и Рюмина.
А теперь буквально два слова об изобретательности палачей. Сыромятная плеть — это техника вчерашнего дня, применявшаяся в Разбойных приказах времен Рюриковичей и первых представителей династии Романовых. И битье с оттяжкой — дело давно известное на Руси. А вот холодильная камера с компрессорной установкой — здесь, несомненно, чувствуется новаторство. Веет духом «коллективного творчества масс». Прежде из материалов Нюрнбергского процесса над главными немецкими военными преступниками мы знали про эксперименты с переохлаждением людей в концлагере Дахау, а нынче, располагая документацией о лефортовских «изысках», вправе задать тот же вопрос, что и по отношению к закону Ломоносова — Лавуазье: интересно, за кем приоритет?
КОММЕНТАРИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЮСТИЦИИ А. Ф. КАТУСЕВА
В сопоставлении с протоколами допросов письма Абакумова позволяют точнее выявить особенности его натуры. На допросе у Мокичева по эпизодам дела Этингера он уверенно заявлял, что между Внутренней и Лефортовской тюрьмами нет разницы и что все камеры там одинаковы, не существует ни теплых, ни холодных. Чем это объяснить: неведением или изворотливостью в надежде уйти от наказания? Лефортовская тюрьма строилась задолго до Абакумова, не он сделал ее такой и не ему за это отвечать. Если Абакумов без уверток признавал, что арестованных избивали, то, с точки зрения уголовного преследования, это признание более серьезно, чем подтверждение нечеловеческих условий содержания под стражей того режима, который практиковали до его назначения министром государственной безопасности. И описание «каменного мешка» с холодильным устройством, приведенное в одном из его писем, свидетельствует о том, что это явилось новостью для Абакумова. Можно, конечно, предположить, что, ссылаясь на неведение, Абакумов пытался оправдаться перед Берией и Маленковым, но, на мой взгляд, это соображение не выглядит убедительным. Берия и Маленков прекрасно знали, что творилось за стенами Лефортовской тюрьмы, человеколюбием не отличались и ставить жестокость в упрек Абакумову не собирались. Таким образом, есть основания полагать, что Абакумов, в основном, говорил и писал правду.
В самом факте обращения Абакумова к Берии и Маленкову под соображениями, лежащими на поверхности, скрыта любопытная деталь. Поверив доносу Рюмина, Сталин до ареста Абакумова создал комиссию для проверки работы МГБ в следующем составе: Маленков, Берия, Шкирятов и Игнатьев. Последние двое, по всей видимости, довольствовались правом совещательного голоса, в то время как Маленков и Берия, по существу, предрешили судьбу Абакумова. Так что он мог считать: кто его губил, тот и вернет к жизни. Но этим мотивация поступков Абакумова не исчерпывается — при аресте у него изъяли документы, объявленные совершенно секретными исключительно потому, что в них содержался компромат именно на Берию и Маленкова.
В материалах уголовного дела этих документов нет, их либо уничтожили, либо сразу же куда- то забрали из боязни разглашения даже в самом узком кругу, но суть, заключенная в них, известна из записки Абакумова, адресованной Берии. В ней Абакумов объяснял, что, к несчастью, не успел передать Лаврентию Павловичу милицейские протоколы, связанные со скандалами из–за его сексуальной агрессивности, а также «копии старых заявлений (1946 г.) в отношении тов. М. по линии брака самолетов». «Как Вы знаете, Л. П., — писал Абакумов, — вопрос в отношении тов. М. обстоял тогда крайне туго и, несмотря на сильный нажим, я показал себя как честный человек».
Годами хранить компромат — все равно что держать камень за пазухой, человека это не украшает. Однако в реальной обстановке тех лет, когда никто никому не доверял и ежедневно ждал подвоха или удара в спину, этот факт важен не сам по себе как таковой, в большей мере существенно то, что стояло за ним, что составляло его скрытый смысл. Иначе говоря, компромат мог быть оружием для нападения, а мог быть, прежде всего, средством защиты: все зависело от того, как он использовался. Из материалов дела не усматриваются случаи, когда бы Абакумов кого- то подсидел или оклеветал. Он отличался особой осторожностью и инициативно конфликтовать с противниками не пытался, хотя возможности у него по тем временам были немалые. И если ему приходилось «ходить в атаку», делалось это, как правило, по приказу Сталина.
Выдержки из протоколов допросов и иных документов едва ли нуждаются в комментариях, они говорят сами за себя. Но одно обстоятельство объективно требует разъяснения: любое упоминание ЦК ВКП(б) или Советского правительства не следует понимать буквально, в тексте за ним неизменна фамилия Сталина, которую категорически запрещалось заносить в протокол. Для него в МГБ было еще и такое наименование. — Инстанция. Точно так же там не встретишь и других громких фамилий: Маленков, например, повсюду именуется «отдельным руководителем Советского правительства».
Оценивая работу следствия по делу Абакумова, нахожу, что она, эта, с позволения сказать, работа, напоминает средневековье в пору святой инквизиции. Год назад Рюмин в порядке «партийного долга» разоблачил Абакумова, по чьей вине не составлялись протоколы каждого из допросов, а сам он что делает? Вот типичный образчик его почерка:
«Протокол допроса обвиняемого Абакумова В. С.
28 февраля 1952 г. Допрос начат в 14 час.
Вопрос: Голословно отрицая совершенные вами преступления, вы еще раз показываете свое враждебное отношение к ВКП(б) и Советскому государству. Когда вы намерены разоружиться и рассказать правду о вашей преступной деятельности?
Ответ: На предыдущих допросах я уже показал, что преступлений против ВКП(б) и Советского государства не совершал. К этим своим показаниям на сегодняшнем допросе ничего добавить не могу.
Допрос окончен в 4 ч. 45 мин. 29 февраля
1952 г. с перерывом с 16 ч. 30 мин. до 23 ч. 30 мин.
Допросили: ст. следователи Следчасти по особо важным делам МГБ СССР
— полковник Седов, — майор Левшин.
Обвиняемый — Абакумов».
Допрос длился около восьми часов и продемонстрировал лишь примат формы над содержанием. Таких куцых протоколов — десятки.
Человеку не дано предугадать свое будущее. На все лады измываясь над Абакумовым и другими подследственными по делу заговора еврейских буржуазных националистов, Рюмин не подозревал, что его часы сочтены. 14 ноября 1952 года его отстранили от должности заместителя министра государственной безопасности и, приняв во внимание довоенный стаж работы бухгалтером, назначили старшим контролером Министерства госконтроля СССР.