о пятидесяти лет, худощавый блондин неопределенного возраста (но старше сорока пяти точно) с темными глазами, и крепкий высокий дядька с длинной каштановой косой, сильно побитой сединой. Одеты они все были одинаково, в паладинские мундиры с богатым шитьем, как оно старшим паладинам и полагалось. В подробностях отличий Сесилья, конечно, не разбиралась. Подумав, она решила, что тот, который с косой, вряд ли капитан. И тот, который чернявый – тоже. Как-то вот не похож на капитана, не такой серьезный, что ли… Так что либо крепыш с ожогом, либо блондин. И маэстрина, еще немножко подумав, обратилась к крепышу:
– Сеньор капитан, как я понимаю?
Паладины переглянулись и воззрились на нее с легким удивлением. А крепыш сказал:
– Антуан Каброни, к вашим услугам, маэстрина. И что же вас привело сюда?
– М-м-м, сеньор капитан, я понимаю, что моя просьба может показаться очень неуместной и странной… но мне нужна натура для росписей. Натура для того, чтобы написать великих героев древности. И никого лучше паладинов для этой цели просто нет! И его величество… выдал мне разрешение… Сказал, что я могу вас просить об этом, – маэстрина обвела всех старших паладинов взглядом.
Они слегка растерялись от такого, это было видно. Впрочем, бумагу с королевским разрешением не спросили – видимо, решили, что врать о таком она не будет, во-первых, проверить-то легко, а во-вторых, знали, что на входе дежурный паладин уж точно эту бумажку просмотрел и чуть ли не на зуб попробовал. Капитан почему-то посмотрел на сида-квартерона:
– Хм, Джудо, по-моему, дело в самый раз для тебя.
Тот покачал головой:
– Нет уж. Знаю я этих эпических живописцев. Оглянуться не успеешь – а с тебя какую-нибудь аллегорию дурацкую намалевали. Я в прошлом году позировал одному такому. Писал он героическую картину по заказу герцога Дельпонте. Ни за что б я не согласился, но принцесса Джованна очень просила… Так этот живописец изобразил меня голяком, только с какой-то жалкой узенькой ленточкой там, где причинному месту быть полагается, с огромной булавой в одной руке и оторванной головой дракона в другой, и в венке из листьев сельдерея. И сказал, что это, мол, аллегория Доблести. При чем к доблести сельдерей – так я до сих пор и не понял.
Маэстрина с жадностью и профессиональным интересом уставилась на паладина Джудо, удивляясь, почему он смотрит куда-то ей на плечо, а не в лицо. И сказала:
– Сельдерей – потому что в Таллианской Империи он считался символом мужества и доблести. А что касается аллегории – так вам, сеньор паладин, еще очень повезло, ведь ее с вас писал маэстро Моденьи. Аллегория доблести – это далеко не самая худшая из всех его аллегорий. Он сам мне рассказывал, как роспись по заказу делал для Кьянталусского управления учетной палаты. С аллегорией снижения подушной подати, приносящей благосостояние добрым поселянам.
Худощавый блондин удивился:
– А что, и такое бывает?
Чернявый щеголь со шрамом ответил:
– Чего только не придумают господа живописцы, Валерио. Видел же росписи в Королевской Опере? Те, которые изображают всякие музыкальные жанры в виде разных фейри? Помнишь, мы с тобой гадали еще, какой жанр додумались изобразить в виде баньши?
– Помню, Андреа. Так и не угадали, кстати, – Валерио посмотрел на маэстрину. – Но то такое, все-таки музыкальные жанры. А вот как изобразить аллегорию снижения подушной подати – вот этого я не пойму.
Паладин с длинной косой усмехнулся:
– Ты как маленький, Валерио. Да просто – голого мужика или тетку нарисовал, и готово.
Маэстрина улыбнулась ему:
– Совершенно верно, сеньор…
– Мэтр Джироламо Грассо к вашим услугам, маэстрина, – представился он. – Так я прав, да?
– Само собой. Снижение подушной подати было изображено в виде обнаженной дамы с ленточкой на причинном месте, в венке из колосьев риса, в правой руке у нее рог изобилия, наклоненный над поселянами в виде обнаженных мужчин с косами и вилами, а в левой – пустой кошелек. Если поступает подобный заказ, так обычно и делают – пишут голую женщину или такого же мужчину с какими-нибудь хоть приблизительно имеющими отношение к делу атрибутами, главное – побольше красивостей. Тьфу. Я, сеньоры, такое терпеть не могу и не пишу. То есть, конечно, какие-то аллегории изобразить придется – там, аллегорию мудрости, аллегорию доблести опять же. Но для этого мне как раз натура не нужна, с этим я и так справлюсь. Мне нужна натура для великих героев древности. В частности, для братьев Фарталлео. Как вы понимаете, для такого мне нужна не просто натура, а очень хорошая натура.
Паладины переглянулись и снова уставились на Джудо:
– Слышал? Так может, ты все-таки… – спросил капитан.
Джудо махнул рукой:
– Только после тебя, Антуан. Что, не хочется? Ну вот и мне не хочется.
Сесилья, глядя на Джудо со всё возрастающим интересом, предложила:
– А может, все-таки подумаете? Если вас, гм, размер ленточки беспокоит, то я вам обещаю, что у меня ленточка будет, гм, большая.
Мартиниканец и блондин Валерио прыснули смехом в кулаки, Джудо остался невозмутим, а паладин-маг, с сочувствием глядя на маэстрину, сказал:
– Но помочь сеньоре надо. Опять же, государственное, королевское дело… и я знаю, кто для него вполне годится. У нас вон аж двадцать один младший паладин имеется, пусть сеньора из них и выбирает.
– А это мысль, – обрадовался чернявый Андреа. – Лишь бы только не целыми днями, а, маэстрина Верни? Ведь парням и тренироваться, и учиться надо.
– Я всё понимаю. Три часа в день, больше не нужно, да и тяжело. Но… вы бы тоже подумали, а, сеньоры? Мне ведь разные великие герои древности нужны. Вот вы, сеньор Андреа, отлично бы подошли для эпизода «Плайясольский князь Фульгуро Салина присягает Алессио Фарталлео на верность». Из вас такой бы замечательный князь получился!
– Нет, спасибо, но нет, – категорически сказал Андреа. – Это же придется напяливать дурацкие штаны по тогдашней моде, с накладной задницей. Ну уж нет, спасибо.
А капитан добавил:
– Я всё понимаю – королевское дело, но мы, старшие паладины, тоже занимаемся королевскими делами, и потому нам следует выбирать из них те, в которых мы для его величества можем принести наибольшую пользу. Так удовольствуйтесь младшими паладинами, маэстрина. Приходите завтра утром на плац, погода вроде хорошая будет. И выбирайте, какие понравятся. Но не больше троих за раз.
Вечером, когда младшие паладины имели немножко свободного времени, которым могли распоряжаться по своему усмотрению, Робертино как раз собирался пойти в город – пройтись по магазинчикам, наведаться в парикмахерскую «Лавровишня», а потом встретиться с Оливио, Бласко и Жоаном и завалиться с ними в тратторию «Корзо бланко» с кестальской кухней, да и угоститься там отличной паэльей и хорошим вином. Но как раз когда младший паладин уже собрался выходить, его перехватил дежурный и сообщил, что к нему посетитель. Робертино удивился, но в приемную, естественно, пошел. Любопытно было, кто ж это таким официальным образом к нему явился. Обычно если приезжал в столицу кто-то из родни, то присылали записку, так же, как и если бы его хотели видеть в университете. А университетские друзья и без того отлично знали его паладинское расписание, и о встречах договаривались заранее.
В приемной его ждал Марио, одетый по кестальской моде в приталенный кафтан до колен, облегающие штаны и мягкие сапожки. Из кармана черного кафтана с белыми кантами торчал небрежно запихнутый туда берет с белым перышком, волосы брата, как обычно, были растрепаны, хорошо хоть краски ни на них, ни на кафтане не было. Марио разглядывал портреты знаменитых паладинов, разглядывал задумчиво и внимательно, и не сразу заметил, что в приемной появился Робертино.
– Марио? Не ожидал, – удивился младший паладин. – Ты бы записку просто прислал…
– О, привет, Роберто. Да я сначала подумал про записку, но потом решил, что лучше самому прийти, – Марио повернулся к нему и протянул руку.
Братья пожали руки, и Робертино предложил ему сесть:
– Не знал, что ты приехал. Ты сам, или вся семья здесь?
– Сам. Ну, я по своим делам просто, в Академии Художеств наконец-то решили сделать меня академиком. Так что поздравь меня, теперь я официально могу называться «маэстро».
– Поздравляю! – Робертино искренне обрадовался. Знал, что Марио давно этого ждал и каждый год посылал в Академию на конкурс какую-нибудь из своих работ, чтоб все-таки получить звание академика. Пять лет подряд ему неизменно отказывали, на шестой год наконец повезло. Вот только почему-то сам Марио радостным совсем не выглядел.
– И за какую же картину тебя наконец приняли в академию? – спросил Робертино.
Марио усмехнулся мрачно:
– Не поверишь – за копию твоего парадного портрета. Я… на нем свою подпись обычную поставил, как на всех наших портретах… А на тех картинах, которые посылал раньше, ставил короткую... И эти старые, хм, пердуны и кошелки из Высшего академического совета, разглядев эту самую подпись, тут же меня академиком и сделали. Как мне сказал мой приятель, младший секретарь совета, – потому что испугались, что отец обидится, вот и решили его уважить. Тьфу. Знаешь, как мне это обидно? Получается, что я никуда не годный художник, если меня не хотели принимать в Академию, пока я подписывался просто «Марио Рафаэль», а приняли, только когда я подписался «Марио Рафаэль Сальваро и Ванцетти».
Робертино видел, что брат очень расстроен, и при этом явно что-то задумал. Он усадил его на диванчик, сел сам и сказал:
– М-м, знаешь, я думаю, что они там просто, хм, зажрались. Оливио мне показывал картины кузена его мачехи. Парочка их висит в Большой Академической Пинакотеке. Так вот я тебе скажу, что его академиком сделали совершенно зря. Такая мазня, что даже я, человек от живописи далекий, вижу, что это мазня. Ну представь себе, на одной из этих картин нарисована обнаженная женщина в мехах, и то, что это именно меха, понять можно только из подписи, а выглядит, словно эта дама на плечах несет дохлую собаку, которая пару недель провалялась в сточной яме. Да и дама сама какая-то стремная. В общем, плюнь ты и радуйся, что наконец-то получил заслуженное звание. Пойдем лучше отметим его как следует, а?