Позировать оказалось посложнее, чем они думали сначала, даже Робертино, которому уже приходилось работать натурой для Марио. Но там-то он просто стоял в привычной позе, как на карауле, а тут… тут надо было занять героическую позу, держа в руках большой топор, и стоять в ней неподвижно. Жоану было проще – ему нужно было опираться на огромный двуручник и героически глядеть вдаль. Оливио тоже пришлось несладко – держать на весу даже ненатянутый старинный боевой лук, трудно. Но это, по крайней мере, помогало ему справляться с недвусмысленной реакцией своего тела на восхищенные взгляды маэстрины. Как-то так совпало, что маэстрина Сесилья оказалась женщиной того типа, какие всегда нравились младшему паладину Оливио: невысокая, светлокожая блондинка, но с очень темными, почти черными глазами, пышногрудая и с очень изящными кистями рук. И, ловя ее взгляды, Оливио впервые пожалел, что сделался паладином.
Спустя три часа маэстрина наконец сжалилась над паладинами и милостиво отпустила их с миром. Как раз время обеда подходило.
Переодеваясь в мундир в казарменной спальне, Робертино пожаловался:
– Устал я от этого позирования даже, наверное, сильнее, чем от тренировки.
Оливио вздохнул:
– Я тоже. А главное… тяжко-то как. Каждый раз, когда она на меня смотрит, на меня сразу такое искушение наваливается...
Жоан, застегивая камзол, усмехнулся довольно:
– А мне понравилось. Особенно если она потом отдаст мне этот этюд… Я его домой отошлю, пусть батя в гостиной повесит. Надо будет раму красивую заказать.
– Хорошо тебе, – опять вздохнул Оливио. – У тебя поза более-менее удобная, и стальной гульфик. А мне… Эх… И как только в старину герои в таких тряпках ходили, и даже воевали – ума не приложу. Чуть что – и всё наружу.
– Так на то они были герои, их такие условности не волновали, – Жоан вздохнул, потер промежность. – Честно говоря, позировать в этих железках еще можно, но как в них драться – большой вопрос. Робертино, у тебя там в твоей каморке мазь какая-нибудь есть, чтоб между ног помазать? Не то чтоб мне натерло, но как-то не очень уютно.
– Есть, конечно. Вечером дам тебе, перед сном намажешь. И, Оливио… Может, тебе завтра палку выпыхать? А лучше две.
– А поможет? – заинтересовался младший паладин. – А то мне жуть как неловко, когда у меня, хм, стояк вдруг начинается от ее взглядов…
– Должно. Ладно, пойдем обедать. Что-то я от этого позирования не только устал, но и проголодался сильнее, чем от обычной тренировки.
За обедом на троицу «натурщиков» насели их сотоварищи, засыпая вопросами. Оливио и Робертино отвечали односложно и через раз, так что за них отдувался Жоан.
– Повезло вам, – с легкой завистью сказал Тонио. – Вместо тренировки позируете, и потом еще вас на росписях изобразят, и не где-нибудь, а в тронной зале.
– Так лица же все равно будут другие, – пожал плечами Жоан. – Я больше ради того согласился, что она мне потом этюд со мной как есть отдаст.
– Эх, мне бы так вот повезло! – вздохнул Тонио. – Я бы тогда этот этюд домой отправил. Чтоб знали. А то моя семейка, когда я решил паладином сделаться, отнеслась к этому пренебрежительно. Мы, Квезалы, всегда были чиновниками, а во времена язычества – потомственными жрецами Пернатого Змея. Воинов среди нас не водилось, считалось зазорным, что ли. И сейчас тоже… родня носом крутит. Я когда в отпуске был, мундир ни разу не надевал, чтоб их ехидству и высокомерию лишнего повода не давать. Меня только отец с матерью понимают, да и то… тоже жалеют, что я чиновником не сделался.
Его соотечественник Эннио Тоноак на это фыркнул:
– А моя родня, наоборот, всегда на чиновников смотрела как на… как на бездельников. В старые времена мужчины из нашего рода Воинами Ягуара становились, ну а в нынешние – в армии служат или в паладины идут. Потому что честь и вообще... И если бы мне повезло, как вам, парни – да я б этой маэстрине тапочки бы подносил, лишь бы она мне потом этюд отдала. Уж как отец бы обрадовался, если б с меня нарисовали какого-нибудь героя древности. Но это вряд ли. Она ж, наверное, только про фартальскую старину рисует.
Спустя пять дней выяснилось, что маэстрина Верни одной лишь фартальской стариной ограничиваться не собирается. В тот день она с утра обрадовала Робертино, Оливио и Жоана, что сегодня заканчивает этюды, и отпускает их с миром. Жоан, поправляя железные набедренные доспехи Поссенто Фарталео, спросил:
– А когда мы наши этюды получим?
– О, ну это нескоро, сеньор Жоан. Сначала мне надо наделать этюды на все эпизоды росписей, а потом я с них буду писать уже эскизы. Но я вам обещаю, что постараюсь вам отдать этюд как можно скорее...
Она взялась за кисти, некоторое время молча работала, потом, бросив на Оливио очень неравнодушный взгляд, сказала:
– Признаться честно, сеньор Оливио… мне очень жаль, что вы – паладин. Я бы… я бы с удовольствием писала с вас не только этюд для Рубесто Фарталлео, но вообще… разное. Особенно без вот этой старинной тряпочки. И не только писала... Вы мне очень нравитесь сам по себе, как мужчина. Но увы…
Она вздохнула и продолжила работу. Оливио, перед позированием выпыхавший две дымных палочки (как и в предыдущие четыре дня), был невозмутим, по крайней мере телесно. Сказал:
– Я понимаю вас, маэстрина... Вы мне тоже очень нравитесь. Но судьба такова, что я паладин. И всё, что я могу вам предложить – это только позировать для вас… помимо этого этюда. Конечно, в свободное от службы время.
Маэстрина подняла голову:
– О... – она покраснела. – Я… буду очень рада, если вы и правда захотите попозировать мне для пары картин… потом. Когда я разберусь с этим королевским заказом.
Теперь покраснел Оливио, несмотря на две дымных палочки. Робертино и Жоан тихонько фыркнули. Маэстрина, сделав несколько мазков, сказала:
– Ну вот и всё, этюд для Поссенто Фарталлео закончен. Можете переодеваться, сеньор Жоан. И… кстати. Я помню, у вас там есть пара мартиниканцев. А у меня есть в планах два эпизода – «Паладин Рамон Ланчиери побеждает в священном поединке Воина Ягуара Тласкаля Тоноака», и «Царь Куантепека Моанак Кугиальпа принимает Откровение Пяти». На роль царя я хотела просить вашего наставника, сеньора Ринальдо, но он наотрез отказался. Так что придется просить младших паладинов… Как думаете, согласятся?
Жоан усмехнулся:
– Если капитан прикажет – никуда они не денутся. А Эннио наверное и без приказа согласится. Он потомок этого самого Тоноака. Сам нам рассказывал, что эти Воины Ягуара были чем-то вроде языческих паладинов, и когда их предводитель проиграл поединок паладину Ланчиери, все разом отринули своих богов-демонов и приняли Откровение. И с тех пор в их роду многие идут в паладины.
Маэстрина обрадовалась:
– Вот это да. Так его даже можно на росписи изобразить как есть, раз он из тех самых Тоноаков. Даже если не похож – кто там разберет, кроме самих мартиниканцев... А ему приятно будет, и его семье тоже. И честь, опять же.
Робертино, уже уставший держать топор, сказал:
– Вы только самому Эннио не говорите, что мартиниканцы для фартальцев все на одно лицо, он обидится.
– Конечно, я ему не скажу. Тем более что это неправда, по крайней мере для художников. Кстати, сеньор Роберто, вы тоже можете переодеваться.
А через несколько минут она закончила и этюд с Оливио. Паладин быстренько ушел за ширму и с радостью содрал с себя старинную тряпочку, снял сандалии и оделся. Когда вышел, маэстрина сказала:
– Ну, сеньоры, можете посмотреть на этюд, только руками не трогайте.
Они подошли. Маэстрина изобразила их рядом, но так, что холст можно будет разрезать на три части. Этюд был довольно подробный, хотя и грубоватый. Жоан вообще рассматривал его с восхищением:
– Ух ты! Да я и мечтать не мог о таком портрете! Спасибо, маэстрина.
– И вам спасибо, сеньор Жоан. Приблизительно через месяц я вам отдам этюд. И, сеньоры… вы бы не могли отнести реликвии и расписку в кунсткамеру? А то мне, честно говоря, совсем некогда.
– Конечно, маэстрина. Давайте расписку, – сказал Оливио. – А насчет моего этюда… Мне его все равно некуда девать, так что пусть у вас остается.
– Хм, – сказал Робертино. – Это ты зря. Маэстрина... Вы его не слушайте, отдайте ему этюд. Вы ведь потом все равно с него будете еще картины писать, Оливио если уж кому чего пообещал, то слово свое сдержит. А этюд мы найдем куда пристроить.
Сесилья подняла бровь:
– Вот как? Впрочем... Я ведь тоже слово держу. Так что этюды – ваши, конечно, когда я закончу с них делать эскизы для росписей.
Паладины сгребли реликвии (доспехи Поссенто и его же меч, топор и ожерелье Валенте, венец, лук и сандалии Рубесто) и ушли в кунсткамеру. Там смотритель долго и придирчиво разглядывал все вещи, проверяя с лупой, не появилось ли на них новых царапин, но в конце концов всё принял, расписку порвал на клочки и выбросил в камин.
И только когда паладины наконец пошли уже обедать, Оливио спросил:
– И какие же планы у тебя на этюд с Рубесто, а, Робертино?
Робертино усмехнулся:
– А сам как думаешь? Поместье Каса ди Альбино потихоньку отстраивают, так что твоей кузине будет где повесить эту картину. А пока отстраивают, пусть повисит в Кастель Сальваро… Алисии понравится, уж поверь.
Оливио покраснел:
– Она… все еще меня помнит? Не может быть.
– Может. Кстати, недавно она мне писала, спрашивала – не хочешь ли ты принять приглашение на весенний бал в Сальварии? Нам всё равно на четыре дня на весеннее Равноденствие дают отпуск, так что можно съездить. Не беспокойся, она все понимает, так что соблазнения ты можешь не бояться. Но просто потанцевать-то – это ведь не нарушение обета.
А Жоан, пристально глянув на Оливио, вдруг сказал:
– И вообще это даже на пользу будет. Тебе в первую очередь.
Оливио не стал его спрашивать, почему, просто кивнул. Жоан из отпуска вернулся отмеченным Девой, и теперь мог видеть всякое такое, чего не видел раньше. Оливио не рассказывал ему свою печальную историю о злоключениях в гардемаринской школе, но Жоан и сам догадался со временем, хоть ничего такого и не говорил.