Анатолий Александрович Собчак с тех пор почему-то стал тщательно избегать встреч со мной.
Например, в пустом магазине народу никого. Иду от кассы к продавцу с чеком, а она мне:
– Ой! Как вас Собчак-то боится.
– Какой Собчак? Почему вы решили, что он боится?
– А он сейчас вошел в магазин, увидел вас со спины – вы в кассе чек получали, – быстренько развернулся и ушел! А так, видно, купить что-то хотел.
– Да вы путаете. Это не он.
– А вы взгляните в витрину-то. Он это!
Через туманное стекло витрины смотрю: действительно, Собчак Анатолий Александрович собственной персоной быстро садится рядом с шофером в автомобиль, ерзает. Сел в BMW и уехал…
Странно. Собчак, с которым были дружны… были заодно… Собчак, что тайком срывал во время выборов со стен фотографии моих соперников…
Тот, с которым глазник Федоров и я шли на выборы в одной партии – Российское движение демократических реформ… Провалились, правда, но шли, шли вместе.
Чудеса. Странно. А может быть, и нет… Может, я обидел его чем-то? Да нет, как я мог… Просто устал, устал он от моих почти невыполнимых просьб.
А история с Гергиевым Валерием Абисаловичем. Просил Валерий Абисалович разрешения у мэрии, у того же Собчака, купить себе квартиру на набережной Робеспьера, напротив Крестов.
Крепко было вбито в нас рабское начало, еще со времен древлян или еще каких-то наших предков, мазавших кровью детской гигантских идолищ, чтобы получить разрешение или там благословение на любое дело… Понятие «частная собственность» еще не проникло в наше сознание окончательно, понятие «купить-продать» тоже было чем-то немного неприличным, – короче, чтобы купить, считалось необходимым попросить у начальника разрешение. Вот и я прошу разрешения у Собчака разрешить Валерию Абисаловичу Гергиеву купить за свой счет квартиру на набережной Робеспьера.
Собчак немедленно дал разрешение Гергиеву – разрешение купить квартиру за его собственные деньги на набережной Робеспьера.
Иду в комиссию по квартирным делам.
Сидит за столом некто, уже довольно важный. Вокруг по стенке – просители с бумажками.
Подаю документы Гергиева и бумагу от Собчака.
– Придите завтра. Надо подумать.
– ?
– Подумать надо! Не поняли? Надо подумать.
Прихожу завтра, мизансцена та же: он во главе стола, вокруг просители с бумажками.
– Разрешаем купить. Цена за один квадратный метр… – И он называет мне какую-то безумную, невыполнимую абсолютно цену в долларах, по тем временам совершенно фантастическую.
– Вы что, с ума сошли? Квартира большая, это же миллионы – нет у Гергиева таких денег!
– Нет – значит не купит!
– Откуда взялась эта безумная цифра за квадратный метр? Ведь Собчак распорядился.
– Не Собчак цену назначает! Комиссия подумала и решила. Все! Идите. Следующий!
Вот следующий день. Опять еду туда же.
Мизансцена та же. Этот тип опять в кресле за столом. Вокруг по стенкам просители с бумажками.
– Опять вы? Я же сказал вам…
– Поймите, сумма, которую вы назвали за квадратный метр, фантастически велика! Нет таких денег у Гергиева! А городу нужен руководитель Мариинки такого уровня! Необходим!!!
– Если ТЕБЕ так люб ТВОЙ Гергиев, так и отдай ему свою квартиру.
Вот она!!! Вот и вскипела она во мне наконец – скрытая моя кавказская кровь! Вот тут и выдал я ему по полной программе! Угрожал и президентом, и связями, и прессой, и многим другим, о чем сейчас и вспомнить страшно.
А просители по стенкам – шепотком – правильно… правильно!..
Ну, кончилось.
– Любочка, дайте мне чистые бланки по Гергиеву.
Люба дает, возникает на бумажке совсем другая цифра, немалая, конечно, но в десятки раз меньшая, которую, конечно, поднапрягшись, но сможет выплатить Гергиев.
Вышел я из мэрии, сел в свой «жигуль» и поехал домой. Еду и через некоторое время с недоумением замечаю, что встречные автомобили что-то мне сигналят, моргают… Я еду и еду. Чего это они? И где-то в середине пути понимаю, что еду я по встречной полосе, нарушая все и вся, – счастье, нет милиционеров.
После этой операции удалось мне «выбить» БЕСПЛАТНО квартиру для инвалида, боевого офицера, участника боев на Халхин-Голе, который жил с женой, дочерью, ее мужем и двумя детьми в одной комнате. Долго мразь эта чиновничья из мэрии издевалась над ними: давали четвертый этаж без лифта. А как он без ног-то, в коляске? Но все-таки все у меня получилось. Отдельная квартира после одной комнаты – рай!
Да, но о чем я? О засилье «концептуалистов», о невозможности цензуры и о тупике, в который заводит театр современный постмодернизм – вот с чего я начал.
А занесло куда?
Кстати – закон о культуре разработан нашей комиссией по культуре с моим участием…
Вот – раздел второй, статья восемь: «Неотъемлемое право каждого на культурную деятельность…»
Статья двенадцать: «Право каждого на выбор формы своего художественного произведения…»
Или Конституция России, статья сорок четвертая: «Каждому гарантируется свобода литературного, художественного, научного и других форм творчества».
Мы, памятуя разгоны московских выставок, ругань Хрущева в Манеже, судьбы Мейерхольда, Филонова, Малевича, Таирова, судьбу МХАТа 2-го, повсеместного оплевывания Эфроса и других, то есть уничтожение всего необычного, нового, всячески пытались защитить это новое, дать развиваться ему беспрепятственно, обогащая, разнообразя палитру культуры.
Грубо говоря, «твори! выдумывай! пробуй!».
И вот творцы, боязливо поосмотревшись, обвыкнув, потихоньку осмелев, стали творить. Сначала полился со сцены полновесный, полноценный мат. Ибо это жизнь! Потом пошли совокупления. Ибо это тоже жизнь!
«Это жизнь, это правда ее! Запретить не имеете права! Закон на нашей стороне!»
И действительно, закон провозглашает свободу творчества.
И постепенно – пошло-поехало… Голые… бояре с айфонами… педерасты… Подключились все режиссеры, почти все. Еще бы! Все можно оправдать, любую нелепость можно выдать за шедевр, оправдывая непонимание «недоразвитостью» зрителя… Отелло почему-то белый. Хотя он и кричит: «Черен я! Черен!» Спрашиваю я, почему белый?
– Как? Вы не поняли?
– Нет, извините…
Пожимают плечами: ну что с ним, дескать, разговаривать… с дураком… Причем самое интересное: чем бездарнее режиссер – тем больше «новаций», тем больше гонора… тем навороченнее «непонятное»…
Но вот:
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно – у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Или:
Я сам.
Глаза наслезненные бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
Черт знает что! А вот Пушкин Александр Сергеевич что бы сказал, прочтя такое?! Пушкин, гений, со своими ямбами пятистопными что бы сказал?
– К барьеру! За издевательство! – И перчаткой по физиономии – хлясть!
А если его, как и меня, по непонятной причине при чтении этих строчек вдруг словно током ударит?..
– Человек, одинокий, страшно больной, хочет освободиться от любви, от сердца – ему одно остается: выскочить, выскочить оттуда, из сердца! Не может! Остался с болью, с кошмаром… Маяковский…
Любая форма, самая неслыханная, годится, если она рождена гением! Ну хотя бы талантом! Любая!!! И – болью, болью за людей, и озарена светом…
Но как легко замаскироваться под талант, не обладая ничем, кроме наглости, как легко прикрыть свою наготу новаторской мишурой!..
Ну, и что делать? Разоблачать? Клеймить на собраниях?
Ни в коем случае. Никогда. Единственно – противопоставить всей этой чепухе нечто, что Станиславский называл правдой чувств и истиной страстей в предлагаемых обстоятельствах.
Чтобы внутренняя жизнь персонажей заворожила зрителей. Чтобы возник Человек на сцене – неповторимый и настоящий…
И вижу я, запыхтят сигаретами Товстоноговы, Ефремовы, закричат из глубины пустого зала Любимовы и многие другие, отчаиваясь, радуясь, негодуя и торжествуя, используя то драгоценное, что осталось после ухода формальной волны. А что – в этой волне и жемчуг даже иногда попадается.
Недавно видел «Онегина» в Вахтанговском театре в постановке Туминаса. Великий спектакль! Поставлен якобы формально, но для меня Туминас открыл заново Пушкина, я еле сдерживал рыдания в конце спектакля.
Вот вам и концептуалист!
Тэкс. Ну-ка, градусник! Что там? Мама родная! Тридцать восемь и пять! Здрасте! Приехали. Может быть, градусник бракованный? Буду ждать врача…
А актеры? Что, помалкивают? Многим нравится. Очень многим нравится концептуальная режиссура. А кому нет? Да что актеры. Это мне легко говорить. Все мои роли, сделанные и несделанные, – за спиной уже… Чего ждать? Да и чего и кого бояться?
А что молодому? А что не народному? Ведь полнейшая зависимость от обстоятельств, от хозяина, от того, что «дадут – не дадут», не дай бог, лишнее скажешь – наживешь врага, да и зарплаты можно лишиться. А как семья, дети?..
Нет уж, лучше помолчать…
Что ж, понять можно.
Страх высунуться, не быть, как все, впитан нами с молоком матери.
Страх и боязнь взять на себя ответственность: пусть кто-нибудь, а я посмотрю…
И еще – онемение всех членов тела при встрече с начальством.
«Из боязни подхалимажа с начальством были просто грубы» (Ильф).
Тоже проявление рабского. Желание «показаться», а не быть…
Шел, помню, съезд ВТО. (Почему, кстати, Всероссийское театральное общество – хорошее название, придумано еще Савиной, – переименовано в Союз театральных деятелей? Потому что называться деятелем почетнее, престижнее, что ли, чем быть просто работником: артистом, режиссером, художником? Нет, деятель! Это вам не фиг собачий.) Ну ладно. Итак, идет съезд СТД. Какой же это год? Я уже депутатом был… Тысяча девятьсот девяносто второй? Девяносто первый?