Об этом я и говорил Зое Алексеевне в этот вечерний примолкший час, когда затихают последние шаги на Проспекте Сумасшедших.
Зоя Алексеевна слушала молча. И по выражению ее лица я понял, что она сильно взволнована, хочет в чем-то признаться и не решается.
— Зоя Алексеевна, вы должны себя вести со мной, как с другом.
— Знаю. Я никогда не встречала и больше не встречу такого человека, как вы. Я думаю о вас постоянно. Не сплю по ночам. Вы вздернули мою душу на дыбы.
— Рад, что не ошибся в вас. Жив еще русский народ. И мы должны быть вместе, все честные русские люди.
— Нет, нет, этого я не могу, — почти крикнула она. — Я не могу быть с вами, неспособна на бунт. Скорее смирюсь, стану послушной рабой.
— Вы на этом не остановитесь. Советская власть — чужая, иноземная. А вы — русская. Вы боитесь это понять. Но поймите. Вы уже оторвались от нее, вы кружитесь на ветру, будет буря, — большая буря…
— Может быть, вы и правы… Я не в силах с вами спорить. Сердцем я на вашей стороне… Но оставим это. Я вас потревожила по важному делу. Приехал Андрей Ефимович. Он читал о вас за границей, беседовал. И настаивает, чтобы вас немедленно освободили. Бабаджану пришлось согласиться. Но… тут есть неприятное «но». Надо же написать какой-то диагноз. Иначе придется судить Кизяк и других. Мы напишем что-нибудь туманное — что хотите. Не стоит заводить эту волынку.
— Согласен. Пишите, что хотите, — только не психическое заболевание.
— Это я предвидела. Я думаю написать невинную вещь, почти неизбежную в вашем возрасте: артериосклероз. Ладно? Так что приготовьтесь.
— Всегда готов. Ко всему готов. К жизни и смерти.
— Это хорошо. Я думаю, и других вскоре выпустят, — Николая Васильевича прежде всего. Бабаджан серьезно боится палаты № 7.
— Не только он. Палата № 7 превратится из маленькой больничной палаты в штаб борьбы за свободу… Наш колокол уже звонит на том берегу. И я верю, что недалек тот час, когда зазвонят московские колокола.
Зоя Алексеевна отвернулась, — она плакала.
Пришла дежурная сестра и отвела Валентина Алмазова в палату.
И снова была ночь, бессонница, кошмары, — и на этом я прекращаю дозволенные речи.
Москва, 1963 г.
По дороге в терапевтическое государство[1](рецензия на книгу Валерия Тарсиса «Палата № 7»)
Валерий Тарсис — литературный критик, писатель и переводчик. В 1960-м году он переслал английскому издателю рукопись, в которой едко критиковалась жизнь в хрущевской России. Этот текст, озаглавленный «Сказание о синей мухе», вышел в октябре 1962 года в Англии под псевдонимом Иван Валерий. В действительности, Тарсис не хотел пользоваться псевдонимом, и сам он в России не делал секрета из того факта, что передал рукопись для издания за границей. В августе 1962 года, спустя два месяца после появления «Сказания о синей мухе» в Лондоне, Валерий Тарсис был арестован и помещен в московскую Психиатрическую больницу имени Кащенко. Вскоре новости о его судьбе дошли до Запада, и в февральском номере «Обсервер» 1963 года о нем появилась статья, подготовленная британским журналистом Эдвардом Крэнкшоу. В марте Тарсиса освободили.
«Палата № 7» представляет собой отчет Тарсиса о том, что с ним происходило в «лечебнице для душевнобольных». Он написал ее вскоре после освобождения, а летом 1964-ого года переправил в Англию. Главный герой этой автобиографической повести, русский писатель Валентин Алмазов, арестован и помещен в психиатрическое учреждение по тому же самому обвинению, что и Тарсис. Он удерживается в знаменитом русском сумасшедшем доме «Канатчикова дача» — расхожее название психбольницы имени Кащенко, и освобождают его после протестов на Западе.
Таковы, в кратком изложении, сюжет «Палаты № 7» и канва событий, которые за ними стоят. Что мы можем вынести из нее?
Я просмотрел много американских и английских комментариев к этой книге. Все они рассматривают ее исключительно как произведение, посвященное политической критике режима. Почти за год до американского издания книги такое истолкование предложил С. Л. Залзбергер в выпуске «Нью-Йорк Таймс» за 28 октября 1964 года:
Хрущев… сражается с писателями, под влиянием его реформ оживившимися в достаточной мере, чтобы требовать полной свободы. Хрущев нанес ответный удар, ограничив несколько самых смелых голосов — но не в тюрьмах или концлагерях, а в психиатрических учреждениях и санаториях.
Кратко обозрев книгу и отметив, что «материальные условия в палате № 7 не слишком плохи… все, чего им [ «пациентам»] недостает — это свобода», Залзбергер делает вывод:
Рассматривая эту странную книгу, остается гадать, способна ли система, создавшая при Хрущеве “Палату № 7” в качестве заведения, расположенного на полдороги к тюрьме, так или иначе повлиять на самого Хрущева. Во времена Сталина политическое падение заканчивалось в пыточной камере, камере смертников или сибирском лагере за колючей проволокой. Хрущев, к его чести, практически покончил с этим…
Предположение, что «Палату № 7» следует рассматривать как политический комментарий в отношении современного советского общества, развивает Элиот Грэхэм. Тарсис стремился опубликовать «Палату № 7» на Западе, пишет Грэхэм,
потому что хотя советское правительство заявляет, что политзаключенных в Советском Союзе нет, практика помещения неудобных граждан в сумасшедшие дома, как представляется, распространилась широко, и это шокирует тем более, что подобное можно проделать с человеком без суда, а срок его заключения неограничен.
На мой взгляд, данные комментарии не отражают глубоких уроков, которые содержатся в этой книге. Что мы обнаруживаем, рассматривая ее как описание психиатрической госпитализации — в данном случае, разоблачение советской психиатрической системы? Эту же самую претензию — что их лишают свободы необоснованно и несправедливо — высказывают люди, помещаемые в сумасшедшие дома по всему миру. Как мы решаем, справедливо такое утверждение или нет?
Ирония «Палаты № 7» ускользнет от тех, кто не поставит на место Валерия Тарсиса немца, француза или американца. Допустим, американский поэт помещен в психиатрическую больницу, но при этом заявляет, что он здоров. Кто ему поверит? Валерий Тарсис пробыл в заключении шесть месяцев; Эзра Паунд — тринадцать лет.
Наша логика в отношении недобровольной психиатрической госпитализации очевидно такова: если русский помещен в учреждение для сумасшедших, это потому что он здоров, но слишком сильно любит свободу. Если американец помещен в учреждение для сумасшедших, это потому что он безумен, а свободу любит столь мало, что лишая его свободы, мы предоставляем ему «терапевтическую среду». «Вот единственный суд, — провозглашает судья в Чикаго, — в котором подсудимый выигрывает всегда. Если его освобождают, это значит, что он здоров. Если его госпитализируют, то это для его же собственного блага». Пожалейте бедных русских, лишенных таких гарантий «гражданских прав душевнобольного»!
В действительности, замечания Тарсиса о психиатрии и психиатрах куда более глубоки и беспощадны, чем его наблюдения о советском обществе или о советской политической системе. Вот несколько примеров.
Главный герой, Алмазов, силой доставлен в больницу.
Утром главный московский психиатр допрашивал Валентина Алмазова. Именно допрашивал, как следователь преступника. В кабинет к нему Алмазова привел стражник, который во время допроса оставался за дверью. Янушкевич даже и не пытался делать вид, что он разговаривает как врач с больным, он даже не упомянул о болезни, видно, привык уже к тому, что он полицейский. Упитанный, розовощекий, самоуверенный, он снисходительно поглядывал на Алмазова…
Вот как сам Алмазов видит эту ситуацию:
…я вас врачом не считаю, человеком еще меньше. Ваше заведение вы можете называть больницей, но я его считаю тюрьмой, куда меня бросили, как это водится у фашистов, без суда и следствия. И если вы не хотите скандалов, то давайте условимся. Я — узник, а вы — мой тюремщик. Никаких разговоров о медицине, здоровье, родных не будет. Никаких лекарств, исследований. Ясно?
Очевидно, у Алмазова отсутствует адекватная самооценка: бедняга даже не понимает, что он болен!
Далее следует красноречивый диалог между Алмазовым и профессором Штейном, одним из самых неприглядных психиатрических персонажей в больнице:
— Ну что ж, давайте знакомиться, Валентин Иванович, — с напускной развязностью начал Штейн. — Меня зовут Абрам Григорьевич. Расскажите, как вы попали сюда, как заболели.
Алмазов посмотрел на Штейна исподлобья таким уничтожающим взглядом, что тот даже заерзал на диване.
— Знакомиться с вами у меня особенной охоты нет, но вынужден. А привезли меня сюда полицейские. Здоровье у меня отличное, а ваша задача расстроить его. Предупреждаю, это вам не удастся.
— Неважно, как вы сюда попали. Но имейте в виду, что здоровые сюда не попадают.
— Точно так же говорили чекисты на допросах. «Невинные не могут попасть в советскую тюрьму, — говорили они, — а тот, кто это утверждает, — антисоветский человек. Значит, ему место в тюрьме…» Ну, а теперь сталинские тюрьмы заменены сумасшедшими домами.
Будет ошибкой полагать, что Палату № 7 населяют исключительно политические диссиденты. Многие среди узников — обычные люди, вроде пожилого мужчины, который преграждал дорогу сексуальным аппетитам своей супруги. Врач-психиатр Анна советует своей подруге Татьяне:
— Дело очень простое. Напиши нам в диспансер заявление, что муж, который значительно старше тебя и уже страдает импотенцией, устраивает тебе бесконечные сцены ревности и даже грозит.
— Да, он однажды кричал: «Я тебя убью…
Я был удивлен и даже обрадован взглядами, которые Тарсис вкладывает в уста профессора Нежевского. Профессор Нежевский — пожилой психиатр, которого коробят полицейские методы его советских коллег. Он говорит французскому психиатру Рене Жийяру: