— Не соперник ли?.. — прибавил Джироламо глубокомысленно.
— Соперник в чем или перед кем? Я много расспрашивала синьора Ашиля о брате: он утверждает, что Лоренцо пока никем не занят и ни в кого не влюблен. Меж ними нет ни ревности, ни зависти; он так ласково и снисходительно говорит всегда о Лоренцо, даже о шалостях его. Нет, тут что-нибудь другое!
— Так не просто ли любопытство?.. В качестве путешественника, он хочет узнать поближе и покороче нашу нацию, может быть, чтоб описать нас потом?
— Может быть, — отвечала девушка со спокойным и равнодушным достоинством. После чего она задумалась и глубоко вздохнула.
— Что с тобой, дочь моя? — спросил аббат с неясным участием.
— Так, ничего!.. Мне пришло на мысль, что если бы такой человек, твердый и благоразумный, как этот француз, в самом деле сдружился с моим братом, он мог бы иметь над Лорскцо большое влияние, удерживать его от многих глупостей!.. У брата нет никого, кроме нас с вами, а что мы для пламенного и ветреного юноши, увлеченного в омут всех развлечений и страстей, куда ни вы, ни я следовать за ним не можем!..
— Все и всегда у тебя только брат на уме! Когда же ты подумаешь о себе самой?
— О себе? — повторила Пиэррина с величайшим удивлением, — да что ж мне думать о себе?.. Жизнь моя так проста и немногосложна, что о ней нечего заботиться — идет себе своим порядком!.. Мое место так определено, так предназначено, что мне остается только сводить концы протекающих годов, присчитывать дни ко дням: больше, право, и не нужно! Но, занимаясь братом, даже беспокоясь о нем, я исполняю долг, завещанный мне тою, которую я больше всего на свете любила и более всего уважала. Разве бабушка не поручила мне Лоренцо?..
Слезы выступили на глазах маркезины: она перекрестилась, произнося имя своей бабушки.
— Для того-то я и желал бы, милое дитя мое, чтоб ты вышла замуж за честного и доброго человека, который помог бы тебе исполнить эту трудную обязанность надзора за старшим братом, к тому же пылким и неукротимым. Кто тебя полюбит, — а не полюбить тебя, узнав покороче, нельзя, — кто тебя полюбит, тот должен сочувствовать твоему великодушному самоотвержению, твоей преданности, должен с тобою охранять и оберегать нашего ветреника, быть ему ментором и другом, даже спасать во многих случаях, где женщина и сестра не у места!.. Вот, например, Ашиль де Монроа, я тоже вижу, что он достойный, милый человек, притом он молод, пригож:, богат, хорошей фамилии, имеет все, чтобы составить счастье женщины. Конечно, что касается до имени, какой бы де и дворянин он ни был там себе дома, все-таки он тебе не пара… Но где найти знатность и происхождение под пару дочери маркизов Форли?.. Хоть этот — древний и знаменитый род утратил теперь и блеск свой, и богатство, и значение, все-таки он превосходит все другие знатные дома Италии, следовательно, и Европы, и разве только, — продолжал добрый аббат. — Между семьями высших родов может он искать себе породнения и союза! Но ты сама слишком благоразумна, чтоб ожидать чего-нибудь чрезвычайного… надо довольствоваться возможным!..
И падрэ Джироламо вздохнул и понюхал табаку из огромной золотой табакерки, украшенной дивною эмалью.
— Пиэррина, дочь моя, послушайся моего совета — не отвергай Ашиля, если он будет искать твоей руки!
И Джироламо смотрел умоляющими глазами на маркезину.
— Вы говорите, падрэ, как будто уже синьор де Монроа и впрямь стоял здесь с предложением… Кто вам сказал, что я когда-нибудь буду должна принималь или отвергать его?
— Уж я знаю, знаю! посмотри, увидишь сама!.. Ты только меня все перебиваешь, — кончить не дашь… что мне оставалось еще сказать тебе?.. Да! о состоянии его! Вчера я был в кофейне Аполло — ел мороженое; там сошлось много народа, толковали о богатых и замечательных путешественниках, посетивших нынешний год нашу Флоренцию, назвали и синьора Ашиля. Уж его все знают по городу, — и с лучшей стороны! Он остановился в альберго del Sole [27] — лучшей гостинице, он абонировался на весь сезон в театр Пергола, он завел прекрасный экипаж, а у Мариотти кредитован на 50 тысяч франков, что составляет лирами ровно… ровно…
И падрэ задумался, рассчитывая, сколько составляет тосканских лир довольно большое количество тысяч франков, предназначенных французским путешественником для прожития веселой зимы во Флоренции.
— Сколько бы ни было, падрэ, мне, право, все равно, — сказала ему Пиэррина, вставая с кресел и подходя к нему: — не богатство может заставить меня решиться на брак: вам известно, что я не знаю, не понимаю цены богатства, что я приучена с колыбели к жизни простой и уединенной, а теперь вынуждена рукоделием зарабатывать насущный хлеб для себя и для бедной Чекки… И Бог мне свидетель, что я не ропщу на такое положение, что я легко и без усилий переношу нищету, которая других могла бы привесть в отчаяние… Благодаря вам, друг мой, и умной бабушке, приготовившей меня ко всем испытаниям и трудностям жизни, мне не дано понятий о роскоши, во мне не развито потребностей, вкусов и прихотей, требующих кучи денег на их утоление… Мои наслаждения не зависят от тщеславия или роскоши, так же как и мое горе — от собственных лишений или недостатков… Много ли мне надо для себя самой?.. завтрак и ужин из одного простого блюда, да два шелковые платья в год! Но вот чего никакое богатство мне не заменит, что мне нужно, необходимо для существования — вот что я боюсь оставить, выйдя замуж, — и почему никогда не выйду! — мне нужен мой родной кров, мне необходимо жить, дышать, страдать или наслаждаться под этим кровом моих предков, в этом доме, столь полном для меня священных и незабвенных воспоминаний!.. Здесь родилась я, здесь открылись дневному свету младенческие мои глаза, здесь прозревали медленно и постепенно взоры моей души, разум, мысль и понимание… Все, что я здесь вижу и люблю, давно уже сроднилось со мною, и я обжилась с этими стенами и местами. В мужчинах хвалят и поощряют любовь к отчизне — это зародыш и задаток великих деяний и громких подвигов; им принадлежит это широкое чувство, вмещающее в одной возвышенной и бескорыстной любви ту землю, которую они обязаны защищать до последней капли крови, тех людей, которые им братья по закону; сама жизнь для них условливается просторнее и полнее; но нам, женщинам, — нам домашний кров и семейный угол заменяют эту родину, для которой мы мало значим и мало можем. Родина — это для нас отвлеченное понятие, остающееся без применения в жизни; большею частью наша сфера — домашний кров, тесный семейный круг. Там мы имеем вес и значение; там мы являемся или добрыми гениями, с оливковою ветвью в руках и с кротостью в душе, которую мы обильно проливаем на все и на всех, или демонами, раздувающими около себя раздор и беспорядок. Вы помните, добрый падрэ, как бабушка моя старалась с ранних лет внушить мне это уважение к святости семейной жизни, эту любовь к родному крову? Она сама служила мне живым примером тех кротких женских доблестей, которые хотела во мне развивать, той чистой и высокой женственности, из которой умела сделать отраду и опору больному деду и моему несчастному отцу. Вы помните, как она, так редко осуждавшая и порицавшая, порицала и осуждала воспитание, даваемое вообще нашим соотечественницам, как она жалела о их невежестве, о их пустоте и последовавшем от того легкомыслии. Как убедительно она доказывала, что от отсутствия в них всяких правил и всякой образованности происходят так часто у нас семейные расстройства. Все эти уроки не пропадали для меня. Я захотела подражать бабушке, довоспитавшей и развившей себя силою воли и любви, когда она из бедного звания перешла в маркизские хоромы. Подобно ей, я привязалась к этому дому, предмету ее неусыпных забот, и к нашему древнему роду, о котором она так часто нам рассказывала. И если я не только переношу, но люблю свое уединение, это потому, что оно населено для меня дорогими и наставительными воспоминаниями! И если я избегаю незнакомого мне общества, если чуждаюсь упорно неизвестного мне света, это потому, что я и боюсь, и презираю их, веря вполне словам бабушки. Я охотнее остаюсь здесь, дома, с памятью мне близких и кровных: я чувствую, что покуда палаццо Форли останется моим прибежищем, мне ничего другого не нужно, и ничто в мире не выманит меня отсюда!..
Маркезина одушевлялась все более и более, произнося эту длинную и тревожную речь. Вся энергия и сила девушки, спокойно и невозмутимо дремавшие в ней в обыкновенное время ее однообразной, созерцательной жизни, весь неистраченный пыл молодости, вся девственная, чувствительность ее проснулись и вопияли в ней в эту минуту чистосердечного излияния. Перед старцем, знавшим ее душу и сердце, но не проникнувшим еще в сокровенные тайники ее мысли и воображения, она высказалась вдруг, сама не зная — зачем и как, вероятно потому, что время настало высказаться вполне и что намек об отдаленной еще перемене состояния затронул трепетавшие струны ее сердца. Итальянская натура проявилась в ее одушевлении. Глаза Пиэррины горели и грудь сильно волновалась под легкою снуровкой. Падрэ Джироламо смотрел на нее с удивлением и беспокойством.
— Figlia mia, расе, расе! (дочь моя, успокойся!) все, что ты говоришь, заставляет еще больше любить, еще выше ценить тебя, понимаю и оправдываю твои чувства к родному дому и воспоминания о твоих предках, но для прошедшего зачем жертвовать будущим, зачем убивать настоящее?.. У тебя не одна любовь в сердце, не одна струна в душе! Бог, создавая женщину, чтоб быть дочерью и сестрою, велел ей также быть супругою и матерью, и эти две цели — едва ли не главные, ей предназначенные… Вспомни, что человек должен оставить отца своего и мать свою, чтоб прилепиться к жене; то же самое относится к жене касательно мужа: для него она должна оставить родителей и соединить жизнь свою, волю, помышления воедино с жизнью, волею и помышлениями спутника, ниспосланного ей самим Богом! До сих пор ты еще не встречала достойного и привлекательного человека, но пора твоя настает… не сегодня-завтра может повстречаться тебе этот жених, желанный мною: сердце твое заговорит, а тогда…