— Ты меня знаешь? — спросил недоверчиво маркиз, оглядывая домино с ног до головы. Ножки были такие же миниатюрные, как ручки, и обуты в черные атласные башмаки, с такими прозрачными черными чулками, что белоснежная кожа просвечивала сквозь шелковую решетку. Голова и вся особа маски терялись в серебристых полах двойного капюшона.
— Не только знаю, но могу сказать: кого ты здесь ищешь и ждешь!..
— Вот одолжишь, пербакко! — крикнул Лоренцо, невольно улыбнувшись. — Я и сам того не знаю… я дорого бы дал, чтоб узнать! — прибавил он потом со вздохом.
— Дорого?.. в самом деле? Это тебя так интересует?.. Хорошо, мой сиятельнейший маркиз! Подари мне… час времени, и ты узнаешь.
— Маска, маска, ты слишком много обещаешь! Будешь ли ты в состоянии сдержать свое слово?.. Пойдем, я отдаю тебе вдвое больше, чем ты просила, я не отойду от тебя хоть во весь маскарад, если ты мне скажешь, кого я хотел бы здесь видеть!
— Весь маскарад?.. Нет, уж это слишком щедро!.. Стало быть, ты не надеешься найти ее и говорить с ней!..
— Послушай, домино, ты меня морочишь или смеешься надо мной! Признайся откровенно: ты ровно ничего обо мне не знаешь и подошла ко мне с пошлым вопросом, который в маскараде каждое домино, то есть каждая женщина, предлагает непременно каждому мужчине, не приписывая своим словам ни малейшего значения?
— Значение в них есть, если только я не ошиблась, и если твои мысли, твои грезы не лишены того, что я в них предполагала…
— Ты непонятна, как Сфинкс!.. Что же ты предполагала в моих мыслях?
— Много любопытства и немножко… симпатии… к той… Признайся мне, «mon beau ténébreux»[50], кого искал ты вчера глазами в глубине верхних трибун Сан-Марко, когда за вечерней так упорно всматривался во все женские глаза, что светились оттуда?..
До тех пор они говорили по-итальянски; при произнесении французских слов Лоренцо вздрогнул: он вспомнил о романсе, пропетом по-французски…
— А разве ты там была? разве ты видела?
— Стало быть, была и видела… если мне не пересказали!.. Но скажи еще, кого ждал ты, сидя так долго в неподвижной гондоле перед крыльцом постамта, перед палаццо Гримани?
Разговор маски начинал затрагивать маркиза за живое: она будто знала все, что происходило с ним в последние дни.
— Здесь душно и шумно, — сказал он, — возьми мою руку и пойдем искать убежища в верхних ложах.
Домино взяло его руку, и они скоро уселись в небольшой ложе.
Лоренцо приставал к маске, чтобы добиться от нее более положительного ответа; его удивляло, каким образом могли подкараулить его действия и разгадать их тайные причины, когда он никому не сообщал ни о своей встрече, ни о бессчетных поисках и неудачах.
Долго маска мучила и волновала его неполными намеками, наконец, когда маркиз полушутливо, полусерьезно уверял ее, что он точно ищет, точно ждет, но сам не знает кого, она вдруг докончила его мысль, прибавив, что он верно ищет
«Un bien, un etre, une existence,
Avec qui partager les flammes de son coeur?»[51]
Услыхав эти слова из столь памятной ему элегии незнакомки, Лоренцо вскочил, как безумный и готов был упасть на колени перед черным домино, но оно, заливаясь хохотом, встало еще поспешнее его и выпрыгнуло из ложи, оставляя в руках маркиза перчатку, за которую он успел ухватиться…
Домино не бежало, а летело через лестницы и коридоры театра… Лоренцо не летел, а перескакивал через ступени, лавки, через все, что ему попадалось под ноги или шло навстречу.
Они очутились в сенях… Но тут уже стояло много масок, готовившихся к отъезду: домино порхнуло в их толпу и скрылось между группами… Маркиз не отыскал его…
Нужно ли говорить, что он добрался до своей комнаты в гостинице чуть что не в горячке от досады, удовольствия, ожидания и отчаяния?
На следующий день опять начались безумные, безуспешные поиски, пребывание на часах в гондоле перед палаццо Гримани, в том самом месте, где в первый раз с ним съехалась певица, хождения к Сан-Марко, ко всем службам, утренним и вечерним, — все проделки и выдумки, которыми бедный Лоренцо думал обмануть свое нетерпение. Ему казалось, что, имея залогом перчатку, он легче найдет свою незнакомку… От первой встречи ему оставалось только одно воспоминание да эхо замолкнувшего голоса… Теперь, держа в руках вещь, принадлежавшую невидимке, он находил в ней осязаемое доказательство, что его видение существует, и что оно было не сном, не обманом больного воображения.
— Кто она? — спрашивал он беспрестанно сам себя. — Итальянка?.. Нет, она слишком хорошо выговаривает по-французски! Парижанка, путешественница?.. Не может быть! Ей слишком знакомы, слишком сродны кокетливо-беспечные уловки и ласковое простодушие наших женщин!
И Лоренцо терялся в безысходных догадках и припоминаниях…
Через три дня, поздно за полночь, он уже возвратился из театра, уже перебывал под прокурациями, исходил всю площадь, пересмотрел всех сидящих и проходящих, и безнадежный, докуривал сигару на своем балконе, над каналом Сан-Моизе.
Вдруг под балконом остановилась гондола, освещенная двумя красными фонарями… Лоренцо с удивлением смотрел на это явление, показавшееся ему грозным привидением безвозвратной старины, когда вдруг из гондолы раздалось пение — и слишком знакомый, слишком памятный ему голос запел знаменитое brindisi [52] из оперы Лукреции Борджиа:
«Il segreto per esser felice…»[53]
Вне себя от радости, Лоренцо вскрикнул и бросился с балкона…Сбежал вниз сперва к водяному выходу дома[54], чтоб посмотреть, не стоит ли там еще опоздалая гондола, потом, не найдя ничего, устремиться к уличному выходу и бежать до первого трагетто (сборное место наемных гондол, как у нас биржи для извозчиков) — все это было делом одной секунды для маркиза… Но он не застал никого на трагетто и в отчаянии вернулся на свой балкон, куда долетели к нему насмешливо и задорно брошенные слова последнего куплета:
«Non curiamo l'incerto domani,
Se quest'oggi ci e datto goder!»
(Не станем заботиться о неверном завтра, когда сегодня нам дано наслаждаться!)
И звонкий голос замолк, переливаясь в нескончаемых трелях, и гондола поплыла тихо и медленно, унося с собою радость и жизнь ожившего было на миг Лоренцо…
Он мог бы решительно сойти с ума или занемочь нервическою горячкою, если бы его недоумения не пришли наконец к развязке.
На другой день, рано утром, афиши возвестили венецианским дилетантам, что, по болезни синьоры Тадолини, в объявленной опере Линда ди Шамуни ее заменит молодая дебютантка, ученица болонской консерватории, а позднее ученица синьора маэстро и профессора Бордоньи, синьора Терезина Бальбини, примадонна, mezzo-soprano[55].
В Италии не любят новизны, особенно в лице неизвестного артиста, заменяющего или сменяющего любимую публикою знаменитость.
Вся Венеция взволновалась, переполошилась. Все жалели о своей любимице Тадолини, все спрашивали, кто эта дерзновенная, осмеливающаяся посягнуть на одну из лучших ролей репертуара примадонны?
Никто не умел дать ответа… Дебютантка была совершенно неизвестна.
Умы и души заранее вооружились против нее: ей грозила необыкновенная строгость. Но все поехали ее слушать.
Поехал и Лоренцо, не зная — куда деваться с своим волнением и куда уйти от своих воспоминаний.
И вот явилась новая Линда в своем живописном савоярском костюме, и прежде чем она запела, большая половина непрекрасной половины человеческого рода была уже привлечена на ее сторону и предупреждена в ее пользу: так изумительно хороша была синьора Бальбини!
Голубые глаза, светлорусые волосы — редкость высоко ценимая в Италии, чудно стройный стан и ослепительная свежесть пленительного лица — все это произвело такое впечатление, что несколько приветов послышалось в первых креслах и добровещий шепот удовольствия пробежал по рядам.
Красавица запела — и Лоренцо едва не упал с своих кресел: он узнал голос и выражение своей незнакомки! Перед ним была его невидимка-певица, его бес-домино… это прелестное создание, одним своим появлением примирившее с собою взыскательную публику. — Это она! она! Кого он так напрасно искал, кого найти уже почти потерял надежду!
Но голос и страстность, поразившие его среди тишины уединенной лагуны и при фантастической обстановке ночи, таинственности и начинавшейся любовной драмы, теряли всю свою энергию на сцене, под оглушительным громом оркестра, при блеске оперных ламп. Терезина пропела недурно свою вводную арию, но не удовлетворила требованиям и ожиданиям зрителей, между которыми всякий был и любитель, и знаток.
Ложи и кресла сохранили спокойное достоинство: дебютантка гибла под убийственным приговором молчания. Никто не хотел оскорбить молоденькую красавицу слишком явным знаком неудовольствия, но никто не ободрил ее изъявлением незаслуженного ею участия.
Лоренцо один не замечал, что талант певицы не отвечает ее наружности; он блаженствовал, он пожирал ее жадными взорами, он был весь углублен в радость видеть ее, смотреть на нее.
Первые два акта прошли довольно холодно; публика скучала; после сцены со старым волокитою, смешным маркизом, где дебютантка показала много ловкости и шаловливого кокетства, в задних местах партера раздался было аплодисмент, но встреченный ледяным молчанием большинства, должен был затихнуть и потеряться незамеченным.
Кончился последний акт; но тогда в верхних ярусах лож, в амфитеатре, в райке, по разным скромным углам театра поднялись отдельные, но упрямые возгласы и рукоплескания: закричали брава и стала вызывать Бальбини… Удивленные зрители первых мест, недоумевая, смотрели, откуда происходят такие неожиданные вызовы, и слова: «шайка! партия!» пробежали по ложам и креслам. Вдруг поднялся говор в литерной ложе богатого еврейского банкира, синьора Симеона Фонте-Фиори, всегда наполненной почетными посетителями и нарядными посетительницами, и сама синьора Рахиль Фонте-Фиоре, вся залитая брильянтами и обшитая бархатом, подошла к краю своей ложи, нагнулась и бросила на сцену огромный букет, подавая знак рукоплесканиям, поднявшимся беглым огнем среди ее гостей. Рассеянные по театру хлопальщики пристали к банкирской ложе и соединенными усилиями вызвали синьору Бальбини: с милою гибкостию она три раза присела перед публикою, приложа руку к сердцу и кружевной платок к голубым глазам… Зрители поняли, что семейство Фонте-Фиоре почему-то хочет устроить маленький триумф для дебютантки и, не желая мешать успеху хорошенькой девушки, вышли из залы без протеста. Тогда темные ревнители таланта синьоры Бальбини бросили ей еще несколько букетов, которые она грациозно подобрала, и тем кончились ее дебюты.