Климатическая шкала:
11,610 – пребореал – 10,69 – бореал – 9,27 – атлантик – 5,71 – суббореал – 2,45 – субатлантик – современность
Мир отогрелся. Мимолётно ли, надолго ли – пока непонятно. Прошли времена повсеместной тропической жары и всеобщего леденящего холода. Планета разделилась на множество поясов и зон, в которых происходит что-то немножко своё. Что ж, разнообразие – залог будущего, значит, не всё так плохо, надежда есть.
Голоцен – последнее межледниковье. Оно даже не самое тёплое из некоторых предыдущих, за предыдущие полмиллиона лет было как минимум четыре более тёплых этапа. Зато нынешнее межледниковье вроде бы достаточно продолжительно, оно длится уже десяток тысяч лет и пока в целом всё ещё теплеет.
Тающие ледники затопляли гигантские пространства. Недавно сухие степи, по которым кочевали миллионы растительноядных, превращались во влажные моховые тундры, несравнимо более бедные на копытных, зато обильные гнусом. Чуть южнее просторы зарастают тайгой, большей частью тоже весьма скудной. От степей сохранилась узкая полоса, в которой до недавнего времени ютились рудименты мамонтовой фауны. Ещё южнее сначала почти исчезли, а потом разрослись пустыни.
Особенно подробно изучены процессы роста и таяния ледников Северной Европы, происходившие весь плейстоцен и в начале голоцена. После таяния последнего ледника 12,7 тыс. л. н. на месте нынешнего Балтийского моря образовалось пресное Южно-Балтийское озеро, в которое периодически заходили солёные воды, но в не очень больших количествах. Величайшим событием был прорыв естественной дамбы между озером и морем – Биллингенская катастрофа, когда уровень воды в озере разом в 8213 г. до н. э. упал на 26 м (а из-за тектоники и последующих колебаний уровня океанских вод предкатастрофическая береговая линия местами оказывается на высоте от 100–150 до 200–300 м над современным уровнем моря; в других же местах берега озера расположены на высотах 17–50 м или даже ниже современного уровня Балтийского моря: качка!). Потом ещё 300 лет котловина понемногу заполнялась солёными водами, образовавшими Иольдиевое море, которое было солоноватым лишь в северной части, а на юге оставалось пресным. Ещё чуть погодя из-за поднятия материковой плиты связь с морем опять прекратилась, и водоём превратился в Анциловое озеро. Оно самоходно заполнялось пресной водой и к моменту 8200–8400 лет назад уровень водоёма опять превысил уровень океана. Затем колебания туда-сюда продолжались, и через промежуточную стадию Литоринового моря около 6 тыс. л. н. с уровнем выше современного на 3–4 м наконец-то сформировалась нынешняя география. Конечно, нет сомнений, что продолжение следует!
В чём-то похожие события происходили в Северной Америке, где 9,3 тыс. л. н. в Атлантический океан прорвалось озеро Верхнее, спустив туда бездну пресной воды; между прочим, до моря вал прокатился через озеро Гурон, долины рек Оттава и Святого Лаврентия. Уровень воды в озере Верхнем разом обрушился на 45 метров. Скопившаяся на поверхности океана пресная вода привела к увеличению количества дрейфующего льда и пресечению Гольфстрима. В итоге температуры упали на 2 °C аж во всём Северном полушарии. Ровно через тысячу лет – 8,3 тыс. л. н. – ровно та же петрушка повторилась с озёрами Агассис и Оджибве, что закономерно привело к ещё одному похолоданию.
Связь животных и ландшафтов обоюдна: исчезновение гигантских копытных в Евразии, Америках и Австралии само по себе сильно повлияло на пейзаж. Слоны, носороги, лошади, северные олени и бизоны перестали выедать и вытаптывать подрост, и подрост стал подрастать! Недавние степи и леса паркового типа превратились в глухие чащобы, в которых уже не могли прокормиться огромные стада.
Большая часть зверей вымерла. Оставшиеся подались кто куда: северные олени – в тундру и тайгу, сайгаки, туры и лошади – в южные степи, зубры – в лес. Чуть меньше поменялись животные гор и тропиков, разве что некоторые из них несколько сместились повыше и посевернее.
Описывать природу голоцена – это описывать всю современность. Мы знаем её слишком хорошо, чтобы можно было сделать это кратко и не без смысла. Но местами до самого распоследнего времени сохранялись удивительные заповедники былых времён. Из них разве что Галапагосские острова сохранили более-менее первозданный облик, большая же часть безвозвратно утеряна.
Там и сям за последние шансы цеплялись мамонты: около Чаунской губы на Чукотке они жили ещё 8 тыс. л. н., на острове Святого Павла, одном из островов Прибылова в Беринговом море, – 5600 лет назад. Погибли бедняги из-за иссякновения последнего источника пресной воды, а для хоботных это смерти подобно.
На острове Врангеля в Чукотском море последние карликовые мамонты дотянули не то до 4,3, не то даже до 3,7 тысячи лет, то есть до бронзового века. Еды им не хватало, так что ростом они были невелики – 1,8–2,3, максимум 2,5 м в холке. Популяция была очень мала, так что звери стали вырождаться. Их покрывала тонкая бесцветная шерсть, начались проблемы с обменом веществ и общением. Главное же, что с некоторого момента и на этом острове полностью исчезли источники пресной воды. А все слоны очень водозависимы. Собственно, мамонты кончились…
Как уже говорилось, на греческих островах карликовые слоны дотянули до 3,5 тыс. л. н. Вероятно, именно такой зверёк запечатлён на фреске в гробнице Рехмиры в Египте. На картине люди ведут на поводках леопарда и слона – и оба они одинакового размера, чуть выше колена. Изображение слона сохранилось не очень хорошо, но видно, что он сильно отличается от африканского: тонконогий, с длинными вертикально-торчащими бивнями и вроде бы мохнатый. Конечно, стилизация древнеегипетского искусства такова, что и обычного слона могли нарисовать подобным образом, но хочется верить, что в Египте ещё найдут кости карликового слоника, привезённого в дар фараону в качестве диковинки.
Как обычно, совсем особая история с китайскими слонами. Не может же быть так, что везде реликтовые хоботные дожили до середины голоцена, а в Китае – нет. Там всё должно быть самое-самое! И вот уже подняты древние тексты на гадальных костях династий бронзового века Шан и Чжоу, упоминающие слонов в Северном Китае. И вот уже опубликовано исследование китайских бронзовых сосудов с ножками в виде слоновьих хоботов. И о чудо! На севере Китая эти ножки-хоботы всегда с двумя «пальцами», а ведь всем известно, что у индийского слона «однопалый» хобот. Что характерно, на юге Китая единственный бронзовый слон «двупал», как и полагается индийским слонам, которые жили тут тогда, а в одном месте живут и сейчас. На севере же куски бивней, датированные 3630 и 3830 лет назад, а также пара голоценовых зубов вроде бы больше соответствуют характеристикам Palaeoloxodon namadicus или P. naumanni, а не индийского слона. В принципе, на той же территории могли бы жить и мамонты, но у бронзовых слонов бивни прямые, а шерсти нет, так что этот вариант отпадает. И вот рекорд поставлен: архаичный род дожил в Поднебесной до бронзового века! Правда, при взгляде на бронзовые поделки древнекитайских мастеров понятно, что зоологические тонкости их мало волновали, так что опираться на эти сверхстилизованные сосуды вряд ли можно. Что же касается зубов, то они откопаны давно, по современным методическим меркам – кое-как, соответственно, и датировка их не столь уж точна; и систематическая принадлежность, при существующей изменчивости хоботных, далеко не так очевидна, как хотелось бы.
Конечно, выживали не одни слоны. На маленьком островке Пьяноса между Италией и Корсикой вплоть до появления неолитических людей паслись карликовые бычки Bos primigenius bubaloides и коротконогие благородные олени Cervus elaphus. На юге Западной Сибири, в предгорьях Южного Урала наипозднейшие большерогие олени Megaloceros giganteus дотянули до 7,6 тыс. л. н. Есть даже догадка, что алтайские скифы изображали своих «солнечных оленей» с невероятными рогами не фантазируя, а с натуры – с последних мегалоцеросов. Правда, те же скифы изображали и грифонов…
Больше всего пережитков прошлых эпох сохранилось на островах, по крайней мере до тех моментов, пока на эти острова не высаживались люди.
Рекордсменом, очевидно, является Мадагаскар, хотя бы потому, что он очень большой. Вплоть до прибытия предков мальгашей и даже некоторое время позже тут жили гигантские черепахи Geochelone grandidieri, местные крокодилы Voay robustus, а также известнейшие гигантские птицы. Обычно они вспоминаются как «эпиорнисы», но в реальности это было множество видов двух родов – Aepyornis и Mullerornis, а в довесок к ним Vorombe titan. Довесок, надо сказать, нехилый, так как в среднем эти птицы тянули на 643 кг. Самый же известный вид Aepyornis maximus при высоте 3 м весил «всего каких-то» 400 кг.
Тут же по лесам центрального плато бродили карликовые бегемоты Choeropsis madagascariensis (он же Hexaprotodon madagascariensis, он же Hippopotamus madagascariensis), а в болотах прибрежных районов блаженствовали Hippopotamus laloumena и H. lemerlei.
В подлеске рыли термитники странные Plesiorycteropus madagascarensis и P. germainepetterae, выделяемые в свой собственный отряд Bibymalagasia. От плезиориктеропусов сохранилось не так уж мало, но и не так уж много, чтобы можно было точно реконструировать их облик. Ясно было только, что это роющие насекомоядные животные с сильно специализированным черепом, причём довольно-таки немаленькие – около 6–18 кг. Долгое время они считались трубкозубами; по другой версии, они были скорее панголинами. Наконец, анализ ДНК показал, что загадочные плезиориктеропусы были ближайшими родственниками тенреков, чуть более далёкими – златокротов, и уж потом – прочих афротериев, а уж от панголинов далеки как от лошадей, волков и летучих мышей. Получается, что и без того чрезвычайно изменчивые тенреки совсем недавно имели ещё один – гигантский муравьедоподобный вариант. Как и многие крупные мадагаскарские животные, плезиориктеропусы вымерли около тысячи лет назад.
Plesiorycteropus
По доброй островной традиции, всё это изобилие оказалось возможным из-за почти полного отсутствия хищников. Правда, в отличие от многих других островов, сюда всё же добрались плотоядные фоссы, но их было немного. Самым впечатляющим хищником была гигантская – 17–20 кг – фосса Cryptoprocta spelea, вероятно, внешне и образом жизни очень похожая на пуму. Судя по костям фосс и следам их зубов на чужих костях, они активно охотились даже на очень больших зверей, в том числе на гигантских лемуров (судя по следам других зубов и клювов, этих же лемуров лопали и крокодилы, и хищные птицы). Когда исчезли гигантские фоссы, неизвестно, но местные жители, конечно, всегда готовы рассказать об огромных двухметровых чёрных бестиях, которых и нынче можно встретить в самых глухих лесах.
И конечно, никак нельзя забыть лемуров! Их и сейчас на Мадагаскаре очень даже немало – и это при том, что нетронутых лесов на острове уже почти не осталось. Подсечно-огневое земледелие и активная охота – просто ужас для жителей джунглей. А до прихода людей лемуры оказались самыми крупными местными зверями. Даже местные бегемоты были меньше самых больших из них! Для разгона – длинномордые Pachylemur insignis и P. jullyi – как лемуры-вари, только размером не с кошку, а весом 11,5 кг и больше. Дальше – больше: Mesopropithecus globiceps, M. dolichobrachion и M. pithecoides с вогнутой сверху мордой, весом 10–14 кг; короткомордые шароголовые Archaeolemur majori, A. edwardsi и Hadropithecus stenognathus весом от 15 до 35 кг. Одни из самых странных лемуров – палеопропитековые Babakotia radofilai, Palaeopropithecus ingens, P. kelyus и P. maximus: при весе от 16–20 до 40–60 кг это были экологические аналоги ленивца или сильно заторможенного гиббона с длиннющими ручками-ножками и вытянутыми крючкообразными кистями и стопами. Возможно, большую часть времени они проводили, вися кверху пузом на ветвях. Их ближайшие родственники Archaeoindris fontoynonti выросли уже до полутора метров в холке и веса 130–200 кг. Такие гиганты уже не могли легко лазать по деревьям, а потому стали наземными листоядными подобиями горилл. С ними могли посоперничать лишь мегаладаписы: Megaladapis madagascariensis – 46,5 кг, M. grandidieri 74 кг, а M. edwardsi – 85–200 кг!
Palaeopropithecus ingens
Хорошо им всем тут было до прихода человеков! Но следы орудий на костях и гигантских птиц, и карликовых бегемотов, и огромных лемуров очевидно показывают, с какой точки зрения они были интересны первым поселенцам. И ведь многие из этих зверей дотянули почти до современности, останки самых поздних из них датируются 1620 г. н. э. Не исключено, что ещё первые европейцы могли застать последних птиц Рух и прочих чудесных созданий. Вот только всем этим Васкам да Гамам уникальная фауна не казалась чем-то достойным поминания и изучения, они плыли мимо – грабить золотую Индию, а Мадагаскар использовали лишь как перевалочную базу.
Archaeoindris fontoynonti
На соседних с Мадагаскаром островах подобная же история повторилась ещё несколько раз. Общеизвестна грустная история дронтов Raphus cucullatus с острова Маврикий: последнего видели в 1662 г. То же случилось с родригесскими дронтами Pezophaps solitaria, линия которых пресеклась около 1750 г.
Ещё более специфические существа долго сохранялись на островах Меланезии и Полинезии. Например, ещё четыре тысячи лет назад по джунглям Новой Каледонии бегали мелкие наземные крокодилы Mekosuchus inexpectatus, а на Эфате три тысячи – M. kalpokasi. Тогда же и там же, на Эфате, жили последние гигантские рогатые бронехвостые черепахи Meiolania damelipi. Однако их кости найдены в отбросах первых поселенцев культуры лапита. Показательно, что среди костей преобладают ножки, панцирей почти нет, а голов и хвостов нет совсем: очевидно, черепах разделывали где-то на стороне, а в селение приносили только самое вкусное. Бронированные шипастые создания оказались полностью беззащитны перед людьми и в кратчайшие сроки были уничтожены…
На гораздо большей Новой Зеландии и масштабы были гораздо большими, причём масштабы и животных, и их истребления. Лучше всего известна печальная история гигантских нелетающих птиц моа. Несколько родов и видов этих родственников киви бродили по лесам и прогалинам Новой Зеландии, замещая тут отсутствующих млекопитающих. Некоторые были совсем махонькими: Megalapteryx didinus имел рост в какой-то метр; другие подрастали до куда более значимых величин: разные виды Dinornis имели от 61 до 275 кг веса, а рекордный D. novaezealandiae при высоте 3,6 м весил 230–280 кг!
Dinornis
Здорово, что на побережье титанические птицы Megalapteryx didiformis и Dinornis robustus, судя по находкам грибных спор в копролитах, питались в значительной степени грибами: странными желеобразными аскомицетами Lasiobolus, копрофильными Ascobolus, базидиомицетами паутинниками Cortinarius (которые, между прочим, бывают от смертельно ядовитых до отличных съедобных) и волоконницами Inocybe (из коих многие ядовиты или галлюциногенны), опятами Armillaria, агарикомицетами чешуйницами Lepiota (из шампиньоновых, бывают от ядовитых до съедобных), звездовиками Geastrum (странной формы, в которых мало съедобного), а также родственниками шампиньонов Lycoperdaceae. Кстати, споры тех же грибов обнаруживаются в копролитах норного нелетающего попугая какапо Strigops habroptilus – одного из немногих выживших представителей островной фауны.
Ясно, что такие дивные существа никак не могли быть проигнорированы маори, заселившимся на Новую Зеландию из Центральной Полинезии: все гигантские птицы были полностью истреблены ко времени около 1500 г. Не исключено, что самые первые европейцы даже застали последних представителей моа или, по крайней мере, тех маори, кто либо сам охотился, либо слышал рассказы участников охоты. Туда же – на костры полинезийцев – отправились восемнадцатикилограммовые гигантские гуси Cnemiornis gracilis и C. calcitrans.
Вслед за моа и гусями вымерли и хищники – гигантские орлы Хааста Harpagornis moorei. Эти чудища распахивали свои крылья до 2,6 м и весили 10–14 кг. Судя по размеру, их главной добычей должны были быть моа. Собственно, и они исчезли в XV веке. Как обычно, есть невнятные данные, что отдельные птицы могли дотянуть до XIX века, а одно гнездо вроде бы нашли аж в 1905 году, но это ничего не меняет.
Анализы ДНК показали, что гигантский орёл Хааста был ближайшим родственником евразийского орла-карлика Hieraaetus pennatus и австралийского орла-карлика H. morphnoides, название которых говорит само за себя. Это ярчайшая иллюстрация того, как в эволюции могут меняться масштабы, и как маленькие размеры оказываются порой выгоднее больших.
Печальный список голоценовых островных потерь на самом деле намного длиннее: большеногие куры Sylviornis neocaledoniae, Megapodius alimentum, M. amissus, M. molistructor и M. altirostris, гавайские гигантские нелетающие гуси Branta hylobadistes, Chelychelynechen quassus, Ptaiochen pau, Thambetochen chauliodous и T. xanion, фиджийские гигантские игуаны Brachylophus gibbonsi и Lapitiguana impensa, реликтовые наземные крокодилы Volia athollandersoni… Печально это!..
Если на островах зверьё продержалось довольно долго в силу изоляции, удалённости и позднего появления тут людей, то в Америках реликтовые существа – слоны, саблезубые кошки, гигантские ленивцы – выживали в силу огромных размеров двух материков. Например, последние гигантские броненосцы Doedicurus clavicaudatus были добиты 8,5 тыс. л. н. Есть даже невнятные рассказы очевидцев, например Дэвида Ингрэма, о встреченных на просторах Северной Америки мамонтах – в совсем недавние, уже европейские времена, но рассказов хватает и про снежных людей, и про озёрных чудищ. Правда ли мамонты дотянули почти до современности – большой вопрос, но чисто теоретически это вполне возможно.
И в Новом Свете последним прибежищем плейстоценовых зверей стали острова, благо Карибский архипелаг удачно расположен вдоль подходящих течений, приносивших разных существ из Южной Америки. Особенно богато на островах были представлены карликовые наземные ленивцы – множество видов Neocnus (он же Synocnus), Parocnus (он же Mesocnus) и Acratocnus на Кубе, Гаити, Пуэрто-Рико и Кюрасао размером от собаки до овцы. Они дожили до времени около 4,7–5,9 тыс. л. н. Получается, что некоторые ленивцы, например Neocnus comes, выживали ещё около 1200 лет после появления на Кубе людей. Кубинский Megalocnus rodens имел постоянно растущие увеличенные передние зубы, как у грызунов. Мимо этих когтистых тварей ещё 7–10 тыс. л. н. по Кубе ходили нелетающие совы Ornimegalonyx oteroi высотой 60–120 см, с очень длинными ногами и редуцированными крыльями, а также нелетающие журавли Grus cubensis с коротенькими крылышками, а по деревьям прыгали паукообразные обезьяны Ateles anthropomorphus. На Гаити ещё 3,9 тыс. л. н. жили обезьяны Antillothrix bernensis.
Понятно, что всё это зверьё пало жертвой индейцев. Судя по всему, никто из мало-мальски крупных карибских реликтов не дотянул до европейского появления.
На самом деле, даже во вполне обжитых местах наследие плейстоцена и даже более отдалённых эпох держалось до самого распоследнего момента.
В Африке длиннорогие буйволы Syncerus antiquus дожили до позднейших времён, судя по наскальным изображениям по всей Северной Африке с датировками до 4 тыс. л. н. До как минимум строительства первых городов, вероятно, дотянули короткошеие лосерогие жирафы Sivatherium maurusium; по крайней мере, очень похожие животные около 8 тыс. л. н. нарисованы на скалах в Сахаре и Западной Индии.
В португальских манускриптах до 1293 года упоминаются дикие полосатые зебры, живущие в степях Иберийского полуострова; есть и датировки их костей вплоть до железного века Европы и Ближнего Востока. Вероятно, речь идёт о европейском осле Equus hydruntinus, бывшем ранее самым банальным жителем плейстоценовых равнин и одной из главных добыч неандертальцев. Между прочим, когда португальские мореплаватели встретили полосатых зебр Африки, они не так уж удивлялись и уже имели готовое для них название. Иначе говоря, слово «зебра» исходно предназначалось не для зебр, а для ослов.
Фауна, воспринимаемая нами нынче как африканская, жила и в более суровых местах: в Забайкалье азиатские страусы Struthio asiaticus дожили до 7,5 тыс. л. н. Как показывает практика страусоводства, даже африканских страусов можно содержать в снегах и холодах. Может, стоило бы заселить этих прекрасных птиц обратно в южносибирские степи?
В самом центре Европы вплоть до недавнего момента паслись туры Bos primigenius и тарпаны Equus gmelini: быки были истреблены в XVII веке, а лошадки – уже на границе XIX–XX веков. Зубры же и сайгаки, хотя тоже постоянно находятся на грани изничтожения, всё ещё радуют нас своей первобытностью. Северные олени в тундрах и тайге, лошади Пржевальского в степях Монголии, бизоны в прериях и лесах Северной Америки – тоже остатки плейстоценового зоопарка.
Проблема в том, что после всех предыдущих больших вымираний всегда быстро следовал всплеск видообразования, а нынешнее исчезновение идёт бешеными темпами, тогда как возникновение явно отстаёт. Хочется верить, что это просто потому, что мы находимся внутри вымирания, до компенсации просто время не дошло, а после будет лучше, но в данный момент тенденция совсем печальна…
А где же люди? Последние мы
С началом голоцена люди биологически практически не поменялись. Дело не в том, что «эволюция достигла идеала и остановилась» или «человек перешёл в новое качество – эволюцию общества, а не биологии», как сплошь и рядом это постулируется. Эволюция – это просто статистика передачи генетических вариантов из поколения в поколение, а потому остановиться не может чисто технически. Просто скорость эволюции не столь уж велика, для заметных изменений нужны многие поколения, а последний десяток тысяч лет, то есть четыре-пять сотен поколений – слишком малое время для существенных биологических преобразований. Впрочем, появления новых признаков и комбинаций в принципе это не отменяет, просто их масштаб очень малый, внутривидовой, в приложении к людям – расовый.
Верхнепалеолитические, то есть позднеплейстоценовые люди нашего вида Homo sapiens были разнообразнее современных, то есть отличия между даже рядом жившими кроманьонцами могли быть больше, чем между самыми отличающимися нынешними расами. Секрет прост: охотники-собиратели жили маленькими группками, распределёнными с мизерной плотностью по необъятным просторам. С одной стороны, это приводило к изоляции, а генетико-автоматические процессы типа «эффекта бутылочного горлышка» и «эффекта основателя» могли быстро и резко менять признаки. С другой стороны, с некоторого момента люди стали замечать вред близкородственного скрещивания и старались его избегать, заключая браки с максимально отличающимися соседями, а метисация через рекомбинацию генов запросто создаёт новые небывалые варианты признаков. Расселение по планете приводило к попаданию в новые условия, где движущий отбор мог создавать новые адаптивные версии. Одновременно уровень культуры помаленьку рос, ограждая людей от классического естественного отбора, за счёт чего выживали многие варианты, ранее нереальные, то есть реализовывался дестабилизирующий отбор. Наконец, возросшая подвижность мысли позволяла разгуляться и половому отбору. Как итог, разнообразие росло и ширилось по всем факторам и механизмам эволюции.
Генетико-автоматические процессы – процессы статистически-случайного изменения частот нейтральных признаков. Существуют три классических варианта: «генетический дрейф», «эффект бутылочного горлышка» и «эффект основателя».
«Генетический дрейф» – ситуация случайной смены частот признака в следующем поколении по сравнению с предыдущим. Например, при теоретическом статистическом распределении 50 x 50 (например, треугольная и квадратная форма селезёнки, никак не подверженная отбору) в реальности запросто может реализоваться 49 x 51 или 52 x 48. Такое «броуновское движение» частот в долгой перспективе запросто может сдвинуть даже совершенно нейтральный признак без малейшего направленного отбора к состоянию 100 x 0 (например, останутся индивиды только с квадратными селезёнками, хотя такая форма не даёт никакого преимущества).
«Эффект бутылочного горлышка» – ситуация с резким сокращением численности и последующим её восстановлением. При этом рассматриваемый признак может быть никак не связан с фактором вымирания (например, пришёл слон и потоптал жуков на лужайке, цвет жуков никак им не поможет и не повредит). Из исходного разнообразия случайно выживают некоторые варианты, а вымершие, как ни банально, вымирают бесповоротно. При последующем восстановлении численности частота выживших вариантов резко меняется по сравнению с исходной (например, из исходных красных, зелёных и синих жуков красные исчезнут совсем, зелёных станет меньше, а синих – намного больше, только потому что первым банально не повезло, а последним – очень подфартило).
«Эффект основателя» – ситуация, когда признаки переселенца на новую территорию становятся преобладающими в новой популяции, независимо от того, были ли они среднестатистическими в исходной популяции (например, приплывшая на остров группа из десяти человек, включающая одного блондина, уже на 10 % блондиниста, хотя в материнской группе этот блондин мог быть единственным на миллион брюнетов; очень велика вероятность, что чуть погодя на острове оформится популяция блондинов); фактически это то же, что «эффект бутылочного горлышка», только в географическом исполнении.
Поскольку люди, будучи уже пару миллионов лет хищниками высшего трофического уровня, всегда жили очень маленькими популяциями, генетико-автоматические процессы действовали на них со страшной силой.
Ситуация изменилась с появлением и расширением производящего хозяйства – земледелия и скотоводства. Те группы, которые первыми перешли на производство пищи, обрели какие-никакие гарантии выживания и стали осёдлыми, быстро нарастили численность и плотность. Просто некоторые отдельно взятые популяции, самые везучие, оказавшиеся в удачном месте в удачное время, резко размножились. Соответственно, их признаки, бывшие сугубо локальными и одними из многих, вдруг стали присущи огромному числу людей. Эти-то расплодившиеся и расселившиеся мегапопуляции мы теперь и называем «большими расами». По пути они частично вытесняли, а частично и поглощали соседние группы, а на новых территориях, конечно, неизменно возникали новые адаптации и вновь и вновь срабатывали генетико-автоматические процессы, а всё это вместе создавало «малые расы» и ещё более локальные вариации.
Обособленнее всех оказались жители Австралии и соседних островов. На Тасмании изоляция была самой длительной – едва ли не двадцать тысяч лет; неспроста тут сложилась собственная тасманийская раса, уничтоженная впоследствии англичанами. В Австралии протоавстралоиды на границе плейстоцена и голоцена несколько уменьшились в размерах и продолжали меняться. Тут никогда не возникало производящее хозяйство, но сложению австралоидной расы способствовала география. Австралия довольно однообразна экологически, а уровень развития аборигенов был везде примерно одинаков, так что все соседние группы смешивались друг с другом, отчего фактически сложилась мегапопуляция, в рамках которой морфологическое разнообразие было не таким уж большим. Показательно, что среди австралоидов больше всех выделяются представители барриноидного типа – пигмеев горных лесов Квинсленда, самого экологически-своеобразного района материка.
В Меланезии меланезийская раса – производное того же корня, что и австралоидная, но менявшаяся в своих условиях и по своей траектории. Тут, на тысячах островов, географическая и культурная изоляция играла намного большую роль, чем метисация, так что возникли десятки расовых вариантов, многие из которых – пигмейские.
На Ближнем Востоке создатели охотничье-собирательской натуфийской культуры 14,9–10,2 тыс. л. н. извели всех туров, ланей и газелей и в условиях изменения климата перешли к активному собирательству дикорастущих злаков. Появились серпы, ямы-хранилища, ступки-зернотёрки, выпечка хлеба (образцы которого даже найдены в местонахождении Шубайка 1) – то есть весь сельскохозяйственный инвентарь, только без сельского хозяйства. Жизнь стала налаживаться, а злаки растут долго и в условиях засушливого Ближнего Востока лишь в определённых местах. Это отразилось в сооружении постоянных жилищ и росту численности людей, а это – к расцвету погребальных обрядов и появлению больших кладбищ. Натуфийцы стали строить и довольно трудозатратные ритуальные комплексы, что отражает уровень консолидации и возможности организации. И всё это – охотники-собиратели.
На заре голоцена, 11,8–10,4 тыс. л. н., люди на Ближнем Востоке сделали следующий логичный маленький шаг: стали не просто собирать злаки, но и сажать их, то есть перешли к докерамическому неолиту. Тут уж зарождающуюся цивилизацию было не остановить: большие сооружения, чуть позже – керамика и протогосударства, оружие, предназначенное для убийства людей, и защитные доспехи, города и торговля, массовое производство и ремёсла, письменность и писцы, власть и цари, массовые религии и жрецы, наука и образование, популярные книги по палеонтологии и антропологии… Десяток тысяч лет – миг в потоке нашей эволюции!
Ясно, что люди производящего хозяйства, жуя булки с бараниной и запивая их молочком, плодились и размножались куда успешнее, чем соседние охотники и собиратели, а потому шустро разбегались в разные стороны. Ясно и то, что разбегались они в основном на территории, близкие по климату, ведь их жизнь теперь зависела в основном от культурных растений и домашних животных, а те, будучи ближневосточными по происхождению, лучше всего чувствовали себя в средиземноморском климате. На запад с Ближнего Востока люди неолита двинулись двумя потоками – по южному африканскому и северному европейскому берегам Средиземного моря. Собственно, тут вытеснение и смена предшествующего населения оказались наибольшими, по некоторым оценкам – до 90–95 %. На восток движение сначала задалось, но довольно быстро упёрлось в пустыни и горы Средней Азии и Индии. В итоге от Португалии до Северной Индии сложилась индосредиземноморская раса. На север и особенно северо-восток расселение сильно замедлилось, ведь козы-овцы-коровы мёрзли, пшеница-рожь-овёс не родились, а новые морозостойкие породы-сорта в отсутствие целенаправленной селекции возникали медленно. Потому на север быстрее двигались не люди, а идеи, сама концепция производящего хозяйства. Так или иначе проникавшие сюда южане земледельцы-скотоводы были не слишком многочисленны, а потому больше смешивались с аборигенами, чем вытесняли их. В ходе смешения тех и других возникла среднеевропеоидная раса. На самом же севере Европы доля местных кроманьонских генов может достигать всё тех же 90–95 %, тогда как пришельцы оказались биологически незначительной примесью, принеся, тем не менее, совершенно новые принципы жизни; так сложились северные европеоиды.
Биология менялась вслед за потребностями. В малочисленных популяциях закрепились редкостные мутации светловолосости и светлоглазости. В ответ на недостаток витамина D (из-за меньшей инсоляции на севере и уменьшения в рационе доли рыбы и оленины, богатых этим витамином) побелела кожа. Из-за недостатка кальция закрепились мутации, способствующие усваиванию молока взрослыми.
Похожие процессы происходили и на других материках.
В среднем течении Хуанхэ около 7,5 тыс. л. н. некие сообразительные группы догадались выращивать чумизу и, вероятно, позже, сою, а южнее на Янцзы и в Северном Вьетнаме – рис. С этого момента этих людей – дальневосточной расы – никогда не было мало. Они, как и ближневосточные жители, стали расселяться в разные стороны; особенно удалась экспансия на юг. Тут к этому времени жили прото-меланезоиды, смешение с коими дало южноазиатскую расу. На западе земледельцы быстро упёрлись в горы Тибета, а на север двигались медленно из-за холодов и сухости Центральной Азии и Сибири, где всё же помаленьку осваивались и смешивались с аборигенами, дав североазиатскую расу. Между прочим, посветление кожи у монголоидов происходило, видимо, по тем же причинам, что и у европеоидов, но независимо, своими мутациями.
В Африке местные варианты людей менялись по-своему. Раньше всех – то ли ещё в конце плейстоцена, то ли в самом начале голоцена – обособились жители Южной Африки – бушмены. В периоды осушения климата Намиб и Калахари распространялись аж до побережья Индийского океана, отгораживая самую южную окраину континента. Неспроста местами процент эндемизма растений тут доходит до 80–90 %. Показательно, что южноафриканская, или койсанская, раса с одной стороны, максимально генетически разнообразна в мировом масштабе, с другой – достаточно однообразна морфологически. Кажущееся противоречие объясняется тем, что морфология – это кодирующие гены, подверженные отбору, тогда как генетики обычно анализируют некодирующие нейтральные последовательности, имевшие возможность накапливать изменчивость тысячи лет. Умеренность климата и богатство природы позволяли до последнего не менять образ жизни, так что бушменский стиль существования ныне едва ли не лучше прочих отражает бытиё людей плейстоцена. Впрочем, часть представителей южноафриканской расы – готтентоты – всё же успешно перешла на скотоводство и земледелие.
Гораздо труднее было приспособиться к дождевым тропическим лесам. Когда они были заселены, мы точно не знаем, но скорее всего – довольно поздно, так как для человека это – крайне неблагоприятная среда. В итоге возникла центральноафриканская, она же пигмейская раса.
Сахара с момента своего появления долго была мощным барьером для людей и идей, но в периоды увлажнения становилась благодатнейшим местом, что мы видим по наскальным росписям, на которых изображены тучные стада диких и домашних животных. Особенно задалась область вокруг озера Чад, в первой половине голоцена имевшего размеры в несколько раз больше современного. Именно здесь, на территории Чада, Северной Нигерии и Северного Камеруна, раньше всего закрепились идеи производящего хозяйства, именно отсюда земледельцы с сорго и скотоводы с коровами и козами стали активно расселяться во все стороны, главным образом вдоль благоприятнейшей сахельной зоны. Так возникла и начала распространение негрская раса. Чуть позже первичный чадский очаг расообразования превратился в пустыню, но неспроста именно тут до сих пор находится один из главных мировых центров разнообразия языков; сколько же наречий тут было до опустынивания! В Западной Африке лингвистическое разнообразие поменьше, но тоже великолепно, а вот на юг пошли далеко не все, а лишь носители языков банту. Экспансия банту началась, возможно, между 5 и 3 тыс. л. н. и по факту продолжается до сих пор. Люди двинулись двумя основными потоками в обход тропических лесов: вдоль западного побережья Африки в сторону Анголы и дугой севернее и восточнее джунглей. Некоторые группы помаленьку проникали и в леса, смешиваясь с пигмеями и давая смешанное население. Южнее же лесов два потока вновь соединились; тут условия для земледелия и скотоводства были опять прекрасны, а потому былое местное население было вытеснено практически полностью. От исходных жителей практически ничего не осталось – ныне лишь хадза и сандаве в Танзании. Земледельцев было несравнимо больше, чем местных охотников, да и уровень развития, и образ жизни различались настолько, что смешение было очень слабым. Происходило это всё совсем недавно, пару тысяч лет назад или даже меньше. Потому-то жители, например, Анголы и Замбии практически не отличаются от обитателей Западной Африки; они могут искренне считать себя исконными обитателями своих земель, но по факту являются тут совсем недавними захватчиками. На самом юге материка представители негрской расы частично смешались с представителями южноафриканской, а в новейшее время вытесняют закрепившихся было тут европеоидов, приплывших морем и вытеснивших бушменов. Параллельно с территории Северо-Восточной Африки (где на стыке экваториалов и южных европеоидов сложилась восточноафриканская, или эфиопская, раса) на юг, на территорию Кении и далее Танзании и даже Конго, началась своя экспансия скотоводов, примерами чего являются датоги, масаи, туркана, самбуру и тутси; это великое переселение наложилось на предыдущие и продолжается поныне.
Возвращаясь в Евразию, но уже в бронзовый век, мы видим массовые миграции людей по степям, причём преимущественно с запада на восток. В это время на Балканах и Кавказе заложилась балкано-кавказская раса. В раннем железном веке степное брожение продолжилось, но местами изменило вектор. По северным степям началось движение с востока на запад: монголоиды Центральной Азии сначала помаленьку, но всё быстрее и быстрее вытесняли и поглощали живших тут европеоидов; в результате сложилась южносибирская раса. Севернее, в лесах и болотах Западной Сибири и Урала, жизнь была несравнимо сложнее, людей было меньше, жили они реже, но и смешанные браки значили больше, так что на стыке Европы и Азии в своеобразном сочетании изоляции и одновременно метисации возникла уральская раса, промежуточная между европеоидной и монголоидной.
На востоке в бронзовом и железном веках суета тоже не прекращалась. Арийское завоевание Индии привело к смешению живших тут веддоидов с южными европеоидами и возникновению дравидийской расы. Экспансия Китая сдвинула народы Индокитая, Тайваня, Филиппин и Индонезии, домино докатилось до Меланезии в виде культуры лапита и австронезийских языков меланезийцев и покатилось дальше в Микронезию и Полинезию с формированием полинезийской расы. Другие же путешественники доплыли из Индонезии аж до Мадагаскара, став впоследствии основой мальгашей. С территории Китая через Корею рисоводы добрались до Японии и вытеснили живших тут носителей культуры дзёмон на север, на Хоккайдо, Курилы и Сахалин, где потомки дзёмонцев под именем айнов продолжают удивлять своей бородатостью.
В Центральной и Южной Америке большей частью независимо возникли свои цивилизации, из коих наиболее знамениты ацтеки, майя и инки. На большей же части Северной и Южной Америки разрозненные племена индейцев продолжали быть малочисленными и сильно подвижными, отчего чётких расовых комплексов тут так и не сложилось. На примере расовой мозаики доевропейских Америк мы видим, в сущности, продолжение верхнепалеолитического полиморфизма.
Из Сибири частично по суше, а больше вдоль тихоокеанского побережья рыболовы и китобои в несколько приёмов в очередной рас заселили Аляску, Арктическую Канаду и дошли до Гренландии, частично смешавшись с индейцами, но в большей степени подвергнувшись жесточайшему отбору и став представителями арктической расы – коряками, чукчами, алеутами и эскимосами.
В настоящее время бурнейшим образом идут процессы расообразования в Латинской Америке, да и по всей планете подвижность людей, видимо, опять нарастает, а это значит – эволюция продолжается!
Как видно, процессы человеческого расообразования шли в полном соответствии с экологической адаптацией людей. Человек возник как житель африканских саванн – и в них он живёт лучше всего. По мере расселения люди занимали первым делом ландшафты, максимально похожие на исходные – ближневосточные саванны и лесостепи Южной Европы. Чем больше климат отличался от тропического саванного, тем меньше была плотность людей и тем заторможеннее поступь цивилизации. Людей ограничивали самые разные факторы, совсем не родными оказывались самые разные экосистемы: густые леса – и тропические, и северные, пустыни – и жаркие, и холодные, горы – и высокие, и не очень, суровые арктические широты и, казалось бы, сказочные острова. Соответствующие адаптивные типы людей – умеренный, аридный, высокогорный, арктический – сформировались совсем недавно, буквально в голоцене. С другой стороны, скорость адаптации людей радует – на это понадобился какой-то несчастный десяток тысяч лет. По факту, на данный момент людьми заселена вся поверхность планеты, лишь подводный мир нам пока ещё малодоступен, хотя загрязнять мы умудряемся и его.
Наша задача – не вымереть и не дать вымереть другим видам, ведь мы – часть экосистемы, мы не можем жить без бактерий, простейших, растений, грибов и животных. Мы по-прежнему дышим кислородом, мы нуждаемся в еде и микроэлементах, мы зависим от симбиозов. В конце концов, для нормальной работы нашего мозга мы должны чувствовать вокруг себя что-то живое! Как обеспечить и свою хорошую жизнь, и сохранение окружающей жизни? Очевидно, пора уже соответствовать своему гордому самоназванию Homo sapiens…
Надолго ли хватит нового потепления? Климатологи говорят о возможном десятке тысяч лет поднятия температур. Возможно, так и будет, но правда ли это начало новой термоэры? Палеоклиматология показывает, что все недавние потепления всегда заканчивались ещё более грандиозными оледенениями.
С одной стороны, глобальное потепление может нести большие проблемы для многих и многих людей планеты; с другой – в краткосрочной перспективе Россия, стартуя со своих морозных позиций, явно выигрывает, а в долгосрочной – термоэры всегда были эпохами расцвета биосферы. С третьей стороны, ледниковый период был бы всяко намного страшнее потепления; с четвёртой – именно климатические проблемы всегда были главным двигателем нашей эволюции, именно в моменты экологических ухудшений мы поднимались на следующие ступени эволюции.
Мы вышли на такой уровень, что начали мощно менять состояние планеты. Если о влиянии людей на глобальный климат ещё можно спорить, то изменение ландшафтов, загрязнение и истребление видов несомненны и очевидны. И, хотя наша численность, продолжительность и качество жизни продолжают расти, тенденции в целом крайне печальны. Как мы знаем из экологии, взрывной рост численности любого вида быстро переходит в деградацию его среды обитания и катастрофическому вымиранию. Мы же – вид с общепланетарным масштабом воздействий и взаимодействий, значит, обратные связи бахнут по нам с утроенной силой.
Не пора ли включить разум и обеспечить наше светлое будущее?
Альтернативы
Даже за десяток тысяч лет голоцена успели наметиться альтернативы нам. Самый интригующий пример – пигмеи микронезийских островов Палау. В пещерах Уэлиунгс и Омедокел на острове Оррак в слоях с датировками 1410–2890 лет назад найдены кости людей весьма специфического облика: пигмейского роста, без подбородочного выступа, с мощным надбровным рельефом, крошечным лицом и огромным межглазничным расстоянием. При этом мы знаем, что в принципе на Палау люди современного вида прибыли уже три тысячи лет назад, а в привходовой части той же пещеры Омедокел 940–1080 лет назад были погребены обычные высокорослые люди. Кем же были палауанские пигмеи – особым видом, итогом вырождения из-за близкородственного скрещивания, результатом генетико-автоматических процессов или просто статистическим вариантом? Данных пока явно недостаточно, исследований слишком мало. Интрига сохраняется!
В целом же в голоцене конкурентов у нас не осталось. Люди окончательно стали царями горы: побороли всех разумных и неразумных соперников, занесли всех хищников в Красные книги, задавили гигиеной и медициной самых страшных паразитов, подчинили себе обмен вещества и энергии. У большинства людей планеты жизнь стала совершенно сказочной: еды полно, крыша над головой есть, вода из крана течёт, болезни победимы, да ещё специально-обученные люди развлекают, например, рассказами о нашем прошлом. Чего ещё желать? И вот в этом-то и есть самая большая проблема!
Сейчас нам некуда стремиться, движущий отбор не особо нас двигает, скорее начинает доминировать дестабилизирующий. Грубо говоря, у интеллектуалов рождается и выживает не больше детей, чем у дураков. Слишком стабильно общество, слишком оно гуманно и сплочённо, слишком много людей занято поддержанием уровня жизни друг друга, слишком специализированы и отточены профессии. Выживают все. В палеолите шанс на будущее имели лишь самые умные, умевшие быстро добывать еду и строить жилища, делать орудия и общаться с родственниками и соседями, творческие в широком смысле, причём делающие всё это быстро и безошибочно, – и через это шёл мощнейший отбор на интеллект. Ныне можно ничего особо не уметь, ни к чему особо не стремиться, но прекрасно себя чувствовать – другие люди помогут. Речь не о том, что надо искусственно наживать проблемы и создавать себе сложности, но как минимум не надо их избегать и бояться.
Кроме прочего, до сих пор прогресс человечества достигался через освоение либо новых территорий, либо новых ресурсов. Уничтожили мегафауну в Евразии – нашли Австралию и две Америки. Съели мамонтов – стали разводить коров и сеять горох. Сожгли дрова – стали жечь уголь – перешли на нефть и газ, а после – уран. Сейчас же планета кончилась, вся планета нанесена на карту и порезана на делянки, да и ресурсы на исходе: перевыпас и истощение пахот, вырубка лесов и загрязнение почв и вод, израсходование всех самых доступных энергоносителей и месторождений всего полезного и необходимого совершенно очевидны. Надеяться на чудесные новые открытия науки, которые волшебным образом решат все проблемы, – крайне наивно. Никто не спустит нам ответы, никто не научит жить лучше. Тут должен поработать наш собственный разум – как индивидуальный, так и коллективный. В отдельно взятом месте это даже реализуемо, что видно на примере показательных заповедников. Вопрос – как это сделать в масштабах всей планеты и всего человечества? Дипломатия, законы, договорённости, а главное – образование и самосознание каждого конкретного человека – очевидные ответы, но крайне труднореализуемые. Мы работаем над этим!
Собственно, решений исторически три.
Классика эволюции – естественный отбор, он шёл до сих пор и продолжается сейчас. До сих пор наша эволюция двигалась через решение всяческих невзгод обычным природным способом. Пусть бестолково и довольно хаотично, в жёстком русле изменений климата и биосферы, подчиняясь сиюминутным надобностям и возможностям, ограниченные и направляемые преадаптивным наследием предков, случайными мутациями и рекомбинациями, через непрерывные смерти всех чуть менее сильных и умных – мы преодолевали конкурентов и хищников, жару и холод, переселялись с места на место, что-то приобретали и теряли, а с развитием разума – и изобретали. Доныне выживание и прогресс удавалось провернуть.
Однако уповать на естественный отбор – ненадёжно. Никаких гарантий дальнейшего успеха нет. Эволюционная практика показывает, что вероятность вымирания куда больше, чем выживания. Более того, в эпохи изменений успешно выживают и развиваются обычно самые неспециализированные существа. Мы в этом смысле сомнительны: наши ноги и спины весьма специализированы, руки генерализованы, а мозг, с одной стороны, универсален, будучи способен к широчайшему обучению и не будучи скован жёсткими инстинктами, а с другой – чрезвычайно специфичен, других таких в природе нет.
Второй вариант – искусственный отбор, то есть, в приложении к человеку, – евгеника. Англичане ещё в XIX веке её обосновали, а немцы, американцы, датчане, шведы и норвежцы уже в XX веке пытались реализовать. Спасибо, нам больше не надо! Три очевидные главные проблемы евгеники: по каким признакам ведётся отбор, кем ведётся и какими методами. Глядя на собак, доведённых отбором до автоматизма в нырянии за утками, залезании в норы или пастьбе овец и северных оленей, очевидно, что и среди людей при желании можно вывести породы математиков или кулинаров, которые как заведённые на автомате будут решать логарифмы в уме и печь тарталетки. Можно превратить человеческое общество в подобие муравейника со специализированными на генетическом уровне особями-полуавтоматами. Но ведь такая модель противоречит самой сути универсального человеческого разума, не стеснённого от рождения никакими жёсткими рамками и способного к обучению чему угодно! В краткосрочной перспективе специализированные породы людей могут выглядеть соблазнительно (максимально к этому приближаются спортсмены), но при минимальном изменении условий окажутся в проигрыше и банально вымрут. Поведя отбор в одном направлении, мы можем пресечь развитие в других, а какие окажутся актуальны в будущем – мы не знаем.
Что уж говорить о селекционерах и их методах! Идеи о всеобщем благе и положительном отборе в виде благоприятствования размножению самых достойных – прекрасны и благородны, но на практике почему-то всегда выливались в принудительную стерилизацию или вовсе в геноцид и печи лагерей смерти. Не надо нам такого!
Третий путь – использование своего разума. Тут есть два варианта.
Возможно, решение в создании искусственного интеллекта. Во-первых, можно уповать, что великий и могучий компьютерный разум поднапряжётся, хряснет шестернями, мигнёт лампочкой и подскажет нам ответы, как снискать хлеб насущный. Есть, конечно, сомнения, что, ежели программы станут истинно-разумными, они вообще останутся озабочены нашими проблемами, а не станут решать свои. Апокалиптическая фантастика а-ля «Терминатор» и «Матрица» уже проработала этот сценарий в деталях. Но нам в помощь – законы робототехники Айзека Азимова, право и возможность вовремя дёрнуть за рубильник и выдернуть вилку из розетки. Ведь это мы создаём искусственный интеллект, он не падает на нас с неба. Да и создатели, по крайней мере в теории, не действуют ни поодиночке, а стало быть – контролируются друг другом, ни сознательно во зло, хотя глупость и жадность тоже никто не отменял.
Интереснее иной ракурс: возможно, изобретая искусственный интеллект, мы порождаем достойного конкурента, чтобы было с кем соревноваться, чтобы эволюция имела шанс двинуть нас вперёд. Вопрос, опять же, какой ценой?
Наконец, искусственный интеллект может быть полезен просто как инструмент для решения сверхзадачи – разработки безопасной и успешной генной инженерии человека. Хватит уповать на милость природы! Пора уж взять эволюцию в свои руки! Возможно, это не только лучший, но и единственный способ нашего дальнейшего прогресса.
Проблема тут очевидна: задача сверхсложна. Понять своим мозгом, как работает геном, как он кодирует эмбриологические преобразования, как они реализуются во взрослый организм, – в принципе нереально. Своим мозгом охотников-собирателей, заточенным под избегание леопардов, победу над гиенами, ловлю антилоп и собирание кореньев, мы можем уловить лишь самые общие закономерности собственной биологии. Если реализовывать генную инженерию классическим методом тыка, неизбежны трагедии и катастрофы, подобные описанной Станиславом Лемом в романе «Эдем»[2]. Этого не хочется. Так не надо ли сначала создать искусственный интеллект, дабы он просчитал последствия теоретически, потом потренироваться на бактериях и простейших, затем – на кошечках и обезьянках, а уж после – с полной гарантией – отрастить себе кадушку, а то и жбан мозгов и уже своими прокачанными силами порешать все проблемы?!
Очевидно, что пока это всё – фантастика, но темпы развития науки таковы, что фантастика уже научная. Более того, возможно, это единственный способ нашего выживания, так как лишь он способен перепрыгнуть через ограничения естественного отбора и наш эволюционный багаж, далеко не всегда полезный для прогресса.
Первые шаги в этом направлении уже сделаны – это медицина, кулинария и техника, облегчающая нашу жизнь, то есть внебиологические очки и костыли, внешние по отношению к нам, а потому не наследуемые. Вторым шагом станет избавление от врождённых недостатков. Никто не откажется от идеального профиля, модельной фигуры, гармоничной мускулатуры и отсутствия проблем с пищеварением и здоровьем. Третий шаг – создание новых признаков, небывалых и дающих совершенно новые способности – жизнь под водой, полёт, способность переносить повышенную радиацию и запредельные температуры, дыхание и питание совершенно новыми веществами.
А тут станет возможным и новый уровень нашего развития – жизнь за пределами Земли, создание новых экосистем на иных планетах, буде[3] своим саморазвитым разумом мы измыслим способ до них добраться.
Эх… Для всего этого надо учиться, думать и работать! Вперёд же – к светлому будущему!