– Нас всегда учили жить настоящим, ещё со школы, – сказал я. – И тебя тоже, наверное, так учили. В ответ она кивнула. – Прошлого уже нет, будущего ещё нет, и неизвестно, будет ли… Поэтому живите настоящим, – повторил я то, что не раз слышал от других. – И ещё, зачем тебе проблемы других? Разве у тебя мало своих проблем?! Реши свои проблемы – и мир станет для тебя лучше.
– Так жить гораздо удобней, но не все могут и, главное, хотят так жить, – ответила Мирьям, и я с ней согласился. – Знаешь, одни психологи пытаются решить проблемы пациентов у себя в кабинете или в клинике… И им это удаётся… Но как только человек оказывается в реальной жизни, он снова сталкивается с теми же проблемами, но не может разрешить их так же успешно как в кабинете у психолога… Другие просто предлагают своим пациентам изменить отношение к окружающему миру. Но не все могут это сделать и, главное, хотят. Совесть оказывается сильнее нас.
– Где же выход? – спросил я. – Нужно вернуться и всё исправить, – твёрдо сказала Мирьям.
– Вернуться?!.. – удивился я. – Куда вернуться?!..
– В прошлое, – спокойно ответила Мирьям.
– Как можно вернуться в прошлое?!.. – продолжал удивляться я.
– По-разному… – ответила Мирьям. – Одни анализируют своё прошлое, сидя в своём доме, другие – в кабинете психолога. А вернуться по-настоящему под силу очень немногим, – с грустью сказала она. – Иначе говоря, человек очень успешно решает свои проблемы, чувствует себя полным сил и желания начать новую жизнь… но всё это только в своём воображении или у меня в кабинете. Стоит ему попасть в реальный мир, как он снова возвращается… к себе самому, в ту точку, в которой застрял… Он будто раненая птица уже не может жить среди своих собратьев, ему нужны особые – тепличные – условия. Поэтому нам всем придётся вернуться в прошлое, чтобы всё исправить… Пока оно ещё существует, – заключила свой монолог Мирьям.
– Есть вещи, которые мы уже никогда не сможем исправить, – сказал я.
– Верно, – ответила Мирьям. – Но есть и немало других, которые нам исправить под силу. – Знаешь, один из бывших солдат всё время вспоминает дома, – продолжала Мирьям, – которые им приходилось взрывать. И он подробно рассказывал нам, как они рассчитывали необходимое количество взрывчатки для того, чтобы взорвать дом, как привозили местного инженера и требовали от него план застройки… Как-то раз они не рассчитали количество взрывчатки в доме, и взрыв обрушил лишь часть дома. Тогда солдатам пришлось снова закладывать взрывчатку и потом ещё разрушать уцелевшие остатки стены бульдозером. Он рассказывал, что дом добивали как человека. Большой, очень прочный дом, в котором жила большая семья. И все они – обитатели этого дома: взрослые, дети, старики… – стояли со своими пожитками и смотрели, как рушится их дом. Никто даже не плакал. Просто стояли и молча смотрели. И таких домов за время службы у него было десятки, а может быть, даже и сотни. «Я так много успел разрушить, – говорил он мне. – И ещё ничего не создал».
– И что ты ему посоветовала?
– Строить, – просто ответила Мирьям. – Этот парень уже несколько лет учится на инженера-строителя, но его проблема не в разрушенных домах. Его мучает чувство вины перед людьми, которых он оставил без крова.
– Но он ведь раскаялся!..
– Раскаялся. Но человек освобождается от мучающих его угрызений совести только тогда, когда может исправить то зло, которое причинил другим. А это очень трудно и не всегда возможно – что-то исправить в прошлом.
– Прошлое можно исправить только будущим, – сказал я.
– Это как раз то, что мы пытаемся сделать, – сказала Мирьям. – Таких, как этот парень, много, и его случай не самый тяжёлый. Я привела тебе лишь один пример, наиболее типичный.
– Вряд ли одному человеку, пусть даже и самому умному, по силам разрешить все эти проблемы, – усомнился я.
– Ты прав, – согласилась со мною Мирьям. – Поэтому мы пытаемся сделать это вместе.
– Вместе? – переспросил я.
– Да, – подтвердила Мирьям. – У нас есть особая группа, мы собираемся два раза в неделю. Группа существует для того, чтобы каждый её участник мог поделиться с такими же, как он сам, своими проблемами… И не только поделиться и попросить помощи, но также выслушать и поддержать тех, кто нуждается в его поддержке или помощи. Когда человек кому-то помогает, он и сам становится сильнее. А помощь и поддержка нужны каждому человеку. Нам нужна сила, если мы хотим что-то изменить. Вот и ты пришёл…
– До сих пор я со своими проблемами справлялся сам, – возразил я.
– Помощь бывает нужна не только тебе, – жёстко заметила Мирьям, и я, пристыжённый, согласился. С той встречи мы виделись с Мирьям часто – дважды в неделю. И, как бы я ни был занят, всегда приезжал в Иерусалим «на группу», где мы делились друг с другом наболевшим и говорили о том, что обычно изо всех сил старались не замечать или забыть. Особенно меня поразил рассказ одного парня по имени Лиор, который был сержантом во время операции в Дженине.
– До того, как мы вошли в Газу, авиация и артиллерия несколько дней бомбили и обстреливали сектор, – рассказывал Лиор. – После такой «обработки» там вообще ничего живого остаться не должно… И действительно, когда наша колонна двинулась вглубь территории, то, кроме пустых дорог и разрушенных домов, ничего вокруг не было видно. Только разрушенные дома и трупы людей повсюду… Боевиков почти не было: они всегда стараются вытащить своих, даже мёртвых. А так, в основном старики, женщины, дети… – Никого в живых!.. – внезапно выкрикнул он. – И вдруг… Прямо перед нами на дороге стоит девочка лет пяти и плачет. Так отчаянно плачет!.. Я остановил машину, вылез из бронетранспортёра и подошёл к ней, стал утешать как мог. По головке глажу, печенье ей сую… А лейтенант орёт на меня: «Ты на войне, а не в детском саду! Живо в машину, или я тебя под суд отдам!» Так я ту плачущую девочку и оставил посреди дороги… Она стоит и плачет… А мимо неё наша техника едет, и никому до той девочки нет дела, и я тоже ничего не могу сделать… Лейтенант наш, командир взвода, долго ещё потом выговаривал мне, что, мол, всё мы правильно сделали: перед авиаударами два дня их предупреждали, чтобы они уходили. Мы ведь самая гуманная армия в мире, воюем только с вооружёнными, а безоружных не трогаем… «А куда им всем идти?! – не выдержал и сорвался я. – Некуда им идти! И те, кто «предупреждает», прекрасно об этом знают! И ты знаешь! – орал я ему. – Некуда им идти, потому что везде бомбят, и спрятаться им негде, поэтому они всей семьёй и собираются в одной комнате и ждут – если уж умирать, то всем вместе и сразу!» «Они поддерживают террористов и за это должны платить», – спокойно ответил мне лейтенант. «Пойми, это война», – убеждал он меня и был при этом совершенно невозмутим. «Против кого война?! Против той девочки на дороге, родителей которой мы убили?! – орал я. – Да ты такой же убийца как те, кто убивал евреев в Варшавском гетто!» Тут он вдруг побледнел и схватил меня за горло: «Не смей так говорить! Вся семья моей матери погибла в Освенциме!» Он так сжал моё горло, что я едва не задохнулся и долго ещё после того, как он разжал свои показавшиеся мне железными пальцы, не мог отдышаться, судорожно хватая ртом воздух. «Ты так остро переживаешь свою боль, почему же ты такой бесчувственный к чужой боли?» – только и спросил я его. Но он не ответил мне, и по его глазам я видел, что он убеждён в своей правоте, в своё превосходстве, в своём праве распоряжаться чужими жизнями и судьбами.
– После той войны я отказался от дальнейшей службы и чётко изложил причины своего отказа, – продолжал Лион. – Был суд, и несколько месяцев я провёл в тюрьме, но в конце концов дело спустили на тормозах, комиссовав меня из армии с формулировкой «психическое расстройство». Если ты отказываешься воевать против безоружных, значит, ты псих! Если ты отказываешься убивать, значит, ты псих! Если тебе есть дело до сироты на дороге, значит, ты псих!.. А кто тогда нормальный?!.. – вдруг спросил он, глядя на нас. – Тот, кому нет дела до той девочки на дороге? Или тот, кто готов убивать?!..
Мы все молчали, потрясённые его рассказом. У каждого из нас в прошлом было и есть немало такого, о чём сейчас рассказал Лиор.
– Таких, как этот лейтенант, хватает, – наконец сказал со вздохом один из бывших солдат.
– Дело не в лейтенанте и не во мне, – будто отмахнулся Лиор. – Дело в той девочке, которая осталась там, на дороге, и я уже ничего не могу исправить, – подытожил свой рассказ Лиор.
– В прошлом ты уже ничего не сможешь исправить, – сказала ему Мирьям, – но в будущем ты можешь не допустить повторения того, что уже пережил однажды. Именно для этого мы все тут и собрались.
Мы все согласились с ней, и от этой мысли всем нам на душе стало легче. Лиор тоже как будто просветлел, но неделю спустя он снова сделался таким же мрачным как всегда.
– Я бы и рад жить настоящим и будущим, но не могу я забыть ту девочку! – в отчаянии сказал он мне.
– Чтобы что-то исправить, мы должны действовать, – ответил я. – Одно копание в нашем прошлом нам не поможет!
Не только Лиор, большинство членов нашей группы были согласны со мной. Мы все приняли активное участие в антивоенных акциях: устраивали демонстрации, собирали людей на лекции и обсуждения, на которых рассказывали правду о войне. Наконец мы решили написать книгу свидетельств о войне и снять по ней документальный фильм. Желающих поделиться своими воспоминаниями нашлись сотни, но говорить от своего имени решились единицы. Одним из этих немногих был и Лиор. Все интервью проводила Мирьям. Ещё до того, как книга вышла, Мирьям и другим участникам нашей группы стали звонить по ночам возмущённые «ветераны армии обороны Израиля» и требовать «немедленно прекратить антиизраильскую деятельность», грозясь в противном случае подать на нас в суд. При этом анонимные «доброжелатели» предупреждали, что это самое безобидное из всего, что нас ждёт. Но, несмотря на все угрозы, работа над книгой была успешно завершена, и группа во главе с Мирьям начала работу над съёмками фильма.