— Эй! — крикнула Джойс, но никто не ответил.
В кронах звенел тысячеголосый хор цикад. Джойс, отбросив страх, медленно пошла по тропинке к дому. Войдя, закрыла дверь на замок, и, не зажигая огня, повалилась на постель, не заметив ни сложенной записки, которую Роберт Кирш подсунул под дверь часом раньше, ни помятых и порванных холстов, которые кто-то в этот вечер потоптал — случайно или нарочно, пока в спешке обыскивал комнату.
22
Огромная лужа из нечистот расплылась по Вади-аль-Джоз, в остальном (если не считать этого пятна) прелестной долины, раскинувшейся между особняком шейха Измаила, Великого муфтия Иерусалима, и менее впечатляющим жилищем Клайва Баркера. Самый дорогой мусульманский жилой район заливало дерьмом с Меа Шеарим, где селилась еврейская беднота. Местные домовладельцы, все мусульмане, рвут и мечут. Но с какой стати Росс послал его разбираться? — удивлялся Кирш: ведь это дело вполне могли бы уладить между собой Сионистский комитет, оплативший канализационные работы в Меа Шеарим, и администрация, которая, как предполагается, следит за надлежащим исполнением работ. Успокаивать возмущенных, но безобидных арабских жалобщиков не дело полиции, если только обязанности Кирша не поменяли втайне от него. Он должен расследовать убийство Картрайта. Накануне он все утро сочинял письмо родителям Картрайта, вдогонку к телеграмме, а перед глазами то и дело мелькали фразы из официального послания, которым его родителей известили о гибели Маркуса. Он уже собирался закрыть кабинет и съездить осмотреть место засады, как позвонил Росс и сказал, что, поскольку, как он считает, гибель Картрайта и ранение Лампарда и Доббинса — происшествие исключительно военного значения, он возьмет расследование под свое крыло. Это была явная нелепица — даже если Картрайт стал жертвой террористической атаки или политического убийства, все равно это дело полиции. Кирш чувствовал, что Росс что-то скрывает, но пока не понимал, что бы это могло быть. И вот результат: детектив Кирш вгрызается в Дело о дырявой канализации. Росс, должно быть, догадывается, как Киршу дерьмово, потому и отправил его разгребать дерьмо.
Было девять часов утра, а солнце уже шпарило вовсю. Все, чего Киршу сейчас хотелось, — найти Джойс и открыть ей, что его тревожит. А вместо этого он, стараясь не дышать, переступает через зловонную черную лужу разложившихся экскрементов и гниющих отбросов.
Баркер поджидал гостя на крыльце, его лицо под тропическим шлемом, обычно бледное, было свекольно-красным. Он рвал и метал.
— И он является… — кричал он с порога, пока Кирш кое-как пробирался по полузатопленному саду, — как развязка в старой комедии![53]
— Ну-ну… — Кирш не слишком симпатизировал Баркеру: тот держался так, будто звание «советника по гражданским делам» давало ему право считать Иерусалим своей личной вотчиной.
— Ну и что? Я с утра до поздней ночи тыкаю ножиком в трухлявые деревяшки Аль-Аксы, ломая голову, как лучше сохранить самые прекрасные места этого города, а прихожу домой — и тут такое. Стыд и срам! И мне плевать, кто нас слышит, можете так и передать своему лорду Сэмюэлу, мне все равно, но говорю вам, если бы была обратная ситуация и дерьмо из мусульманских трущоб хлынуло на лучший еврейский Квартал, вопли слышны были бы аж на Уолл-стрит и Парк-Лейн.
Несколько месяцев назад в высших чиновных кругах британской администрации ходил по рукам стишок, и кто-то, кому было невдомек, что Кирш не чужд той самой религии, что высмеивается в стишке, дал ему почитать:
Айзекс, Шифф и Ротшильд, Триер, Харрари
Плачут и рыдают с ночи до зари.
Бенджамин и Леви, Фельс и Левинсон
Льюис, Монд и Мейнерцхаген стонут в унисон.
Монтефьори, Франклин, Коэн и Сассун
Бросили прилавки, вышли за дюн,
Побросав мотыги, счеты и мешки,
И давай печалиться наперегонки.
Что же приключилось? Слышен тяжкий вздох,
Этого не знает даже Господь Бог.
Кирш был уверен, что это сочинение Баркера. Через неделю, к вящей радости местного общества, пустили по рукам вторую строфу, по-видимому куда более скабрезную — прояснявшую, что именно «приключилось». Кирш слышал об этом краем уха, но к тому времени ребята уже поняли свою ошибку и остереглись показывать ему продолжение.
— Послушайте, Баркер, Росс послал меня сюда, потому что вы сказали ему, что ситуация аховая. Но я не вижу на улицах толп. Как, по-вашему, на самом деле обстоят дела?
Воняло нестерпимо. Кирш вошел в дом и закрыл за собой дверь. Баркер предусмотрительно задраил все окна, чтобы с улицы не пахло, и в результате теперь задыхался.
— История, — начал Баркер, не сделав даже попытки оказать гостеприимство, как это водится у англичан на чужбине: предложить гостю чаю или кофе. — Ко мне поступает запрос на строительство, я отказываю, сочтя его безосновательным. Следом — жалоба. Я отправляюсь посмотреть на это место, меня встречает податель заявления — тощий и голодный с виду онемечившийся еврей, который, как выяснилось, воровал соседские межевые камни. Соседи, все мусульмане, сидят рядком в саду, все шестеро. Как водится у мусульман, они начали строиться, не рассчитав стоимости заранее, а потом бросили булыжники, посчитав, что Бог и британская администрация о них позаботятся. Так вот этот еврей, религиозный фанатик между прочим, придумал не просто добавить крыло к своему домишке, но еще и прихватить чуток соседской землицы. Соседи-мусульмане вчинили иск, но они ребята мирные, и когда я вошел в сад, только постучали по лбу и говорят: «Маджнун» — вы ведь понимаете по-арабски, Кирш? «Дурачок!» — «Этфаддал!» — «Пожалуйста, садитесь». Начинается большой «калам», и посреди беседы этот еврей, который мнит, что его религия дает ему такое право, наскакивает на меня и, растопырив пальцы, тычет грязной пятерней мне прямо в лицо. И что я делаю, Кирш? Беру свою тросточку и крепко хлопаю его по рукам. Мусульмане на ограде заливаются от смеха, глядя на представление, а через две недели — еще одна жалоба, на этот раз главному администратору, ее передают губернатору, с просьбой расследовать, как так получилось, что британский чиновник напал на бедного еврея, «поранив ему руки до крови». Почему я вам об этом рассказываю? Да потому, что я сыт по горло. Все, съезжаю из этого дома — всему есть предел. А ваши еще что-то расследовать собираются, когда я защищался от… от…
Кирш едва удерживался от смеха. Бедняга Баркер — мало ему «онемечившегося еврея», теперь еще и весь дом провонял отхожим местом. Зря он уехал из Англии. Может, все они зря уехали.
— А эти арабы, — Баркер помахал рукой куда-то в сторону низины, — совсем как мои мусульманские друзья с их межевыми камнями: не могут постоять за себя, понимаете ли. Так что кто-то должен это сделать за них, например я.
— Но чего вы конкретно от меня хотите?
— Передайте администрации, что, если не подыщут другой дом, и получше, я уеду. И тогда им придется забыть про проект муниципалитета.
— Я думал, вы печетесь только о ваших арабских соседях.
— Они не знают, куда обратиться. Простаки. Но они научатся. И когда это произойдет, Альхамдулиллах![54]
Стрелка часов меж тем приближалась к десяти, и Баркер решил, что пора промочить горло. Кирш, отказавшись от джина с тоником, подумал, что надо бы поговорить с великим муфтием, чей дом был напротив — только лужу перейти.
— Ну как хотите, — сказал Баркер. И добавил как бы между прочим: — Угадайте, кого я встретил в парке вчера вечером. Блумбергшу. Красотка!
— Надо же. Она была одна? — Кирш старался не выдать волнения, но горячая волна румянца обожгла лицо. Оставалось надеяться, что Баркер не заметил.
— Конечно же нет, в мужском окружении. Не теряет зря времени, а? Говорят, Росс услал ее старика рисовать Петру. Не понимаю, что Росс нашел в Блумберге: невелик талант, я так считаю.
Киршу отчаянно хотелось знать, с кем была Джойс, но спросить напрямую значило бы выдать себя.
— Ладно, пойду я.
Кирш приоткрыл дверь, и вместе с солнечным светом снаружи хлынуло зловоние. В это время года земля в долине трескается от зноя — любая влага, кроме этой, была бы большим благом. Кирш приуныл. Нужно поговорить с Джойс. Он бы поехал к ней прямо сейчас, но чувствовал, что и так долго пренебрегал обязанностями, пусть и навязанными. Подошли двое с лопатами на плечах — их прислали из муниципалитета. Двоих — на целую реку дерьма, да они год будут возиться! Хотя то, как он позволил поступить с Саудом, исправить будет еще труднее. Кирш с опаской переступил через бурый поток и зашагал дальше — на другую сторону долины.
23
Дальше на машинах Блумбергу и его провожатым не проехать. Этим утром они отправились в путь перед самым рассветом. К ночи, все надеялись, до Петры останется километров тридцать. Рахман, как и раньше, вел головную машину. Дорога шла вдоль Вади-эс-Сир, глубокой и узкой долины, казавшейся ожившим творением художника-романтика: здесь была даже живописная крепость в руинах, причем именно в том месте, где Блумберг предпочел бы ее изобразить, рисуй он здешний пейзаж лет сто назад. Они ехали мимо черных косматых палаток местных бедуинов и мимо городка Мадаба, где Блумберг углядел среди минаретов несколько церковных шпилей, а оттуда — до Хешбона и далее до Керака, где мощеная дорога внезапно оборвалась.
Почти все это время они ехали в молчании — но сам переход от темноты к свету, такой мощный и красочный, казалось, и требовал почтительного внимания. Блумберг, которого роскошь вчерашней ночевки заставила мысленно перенестись в скудное лондонское детство, думал о матери. Вот она, с крепкими руками прачки, стоит у катка для белья в их доме на Крисчен-стрит, закладывает в каток его мокрую одежду. Чтобы не забрызгать пол, она подстелила газету. Отец несколько часов назад ушел на работу — гладит чужие костюмы за гроши на Уайтчепел-роуд. А он, Марк, голодный принц, старший из шести детей, сидит с большим стаканом молока в одной руке и с печеньем в другой и слушает, как мать — лоб в поту, руки красные и распухшие от стирки — строго-настрого наказ