Он поделился с Джойс, но она, как обычно, ответила с присущей ей резкостью:
— Все, что ты назвал, можно сказать и об Италии, и о любой другой средиземноморской стране, где тепло, цветут красивые цветочки и порхают яркие птички. Неужели ты совсем не сочувствуешь сионистам? Я хочу сказать, они ведь не многого просят, учитывая, сколько евреи дали миру — а им за это, добавлю я от себя, даже «спасибо» не сказали.
— Не надо меня учить, я все-таки еврей, не забывай.
— По твоему поведению этого не скажешь.
— А как еврей себя ведет?
— Идет по жизни с гордостью, мне так кажется.
— Ты говоришь о сионистской гордости?
— Хотя бы. Но скажи, что за радость быть англичанином? Хотя, конечно, тебе это нравится, ты же служишь империи.
— Что-то не припомню, чтобы твой супруг размахивал сионистским флагом. И вообще, он же для Росса церкви рисует.
— Заткнись! Марк к этому не имеет никакого отношения. Он просто замечательный художник. Гений на самом деле.
— Художники — исключение, значит? А как насчет твоего приятеля Фрумкина? Он поможет осушать здешние болота?
Джойс, как ему показалось, смутилась было, но ответила вполне спокойно:
— Понятия не имею.
И, словно подтверждая мысли Кирша, что природа намного интереснее политики, над садом пролетел удод — Джойс невольно им залюбовалась. Весь ее запал вдруг выдохся, и она произнесла задумчиво:
— Наверно, лучше мне было поехать с Марком.
Вообще-то, пока у них шел спор о сионизме, Кирш думал совсем о другом. Ему хотелось сказать ей: «Я тебя люблю» — и он уже почти собрался, когда она заговорила. А теперь он словно онемел. Удод метнулся обратно — черкнул черно-белой молнией над высокой травой. Кирш следил за его полетом. И в досаде, из ревности или просто от смущения, ответил:
— Это было невозможно.
— Что ты хочешь сказать? Что он не хотел меня брать с собой? Поверь, я бы сумела его уговорить.
Теперь Кирш оказался перед выбором. Признаться в сговоре с Россом — или воспользоваться отговоркой, которую Джойс невольно ему подсказала. Он мог бы ответить: да, он знал, что Блумберг хотел ехать один. Но что это ему даст? Утратить ее уважение лучше, чем ее потерять.
— Прости, — сказал он.
— Ничего, — ответила она, чуть смягчившись. — Уверена, многие думают, что я хотела ехать, а он мне не разрешил. В любом случае, правда колет им глаза.
Она собрала посуду, отнесла в дом.
Где-то неподалеку зазвонил колокол, приглашая прихожан на воскресную утреню, за ним в отдалении подали голос другие, и вскоре радостный перезвон множества колоколов наполнил всю округу. Кирш вспомнил школьную часовню в Сент-Поле, где он учился в тот год, когда началась война. Киршу и еще одному мальчику — О’Кифу, католику, дозволялось не присутствовать на богослужениях, но Кирш все равно ходил. Он обожал гимны: «Спаситель мой, с Тобою до конца…», и этот, самый любимый, «Паломник». «В любых невзгодах стойким будь, — с жаром пел Кирш, — за Господом пускайся в путь»[61]. И никого это, кажется, не удивляло, лишь старший воспитатель Дженкинс порой как-то странно поглядывал на него, а один раз, после того как Кирш допел вместе с другими особенно красивый, положенный на музыку псалом, регент церковного хора Мерлин-Смит, краснолицый валлиец с зычным голосом, остановил его на выходе из церкви: «Вижу, вам нравятся гимны, мистер Кирш? Что ж, их написал ваш народ. Полагаю, вы можете их петь!»
Джойс вернулась. Подошла к нему сзади, обвила за плечи тонкими руками:
— Роберт, мне пора идти. Но ты можешь остаться здесь, сиди сколько хочешь. День сегодня — чудо!
— Очередное свидание с Фрумкиным?
— Ты не имеешь права так говорить, сам знаешь. Это с тобой я изменяю мужу, не с Питером Фрумкиным.
Джойс коснулась его шеи поцелуем. Никогда еще он не был так счастлив.
— Опять сниматься?
— Нет, на этот раз для меня нашлась настоящая работа. Буду ответственной за реквизит. Сегодня возвращаемся в пустыню.
— Я думал, они закончили там еще месяц назад.
Джойс пожала плечами:
— На этот раз ненадолго. Может, хотят переснять пару сцен. Времени у них в обрез, пароход в Хайфе ждет. Так что все завершается. Питер тоже уезжает на следующей неделе.
Новость об отъезде Фрумкина порадовала, однако беспокойство осталось. Он чувствовал: Джойс что-то недоговаривает. Но ведь и ему было что скрывать.
— Я тоже пойду, — сказал Кирш, поднимаясь. — Хочешь, подвезу?
— Не надо, Питер пришлет машину.
— За реквизиторшей? Вот не ожидал.
Джойс улыбнулась:
— Съезди домой лучше, Роберт, переоденься. А то смотришься не солидно — совсем как художник стал.
Кирш посмотрел на свою мятую рубашку и шорты.
— Ты права, в таком виде в участке появляться не стоит.
— Кстати, я уж и забыла, как там расследование?
Теперь Кирш пожал плечами.
— Продвигается понемногу, — сказал он, — но медленно. Мне показалось, в пятницу я нащупал кое-что, но… Ты говоришь, Харлап был с вами всю неделю?
Беседу прервал автомобильный гудок.
— О, это за мной, — сказала Джойс и бегом кинулась к калитке. Обернулась, послала Киршу воздушный поцелуй — и поспешила к поджидавшему автомобилю.
Кирш вернулся в дом, сел на кровать, закурил. Напротив у стены последняя из стопки картин Блумберга была развернута к зрителю: Иерусалим ночью. Окрестности города были пустынны, как лунный пейзаж. Чем-то эта картина растрогала Кирша. От нее веяло одиночеством, еще более глубоким, чем его собственное. Он встал и принялся обыскивать комнату — выдвигал ящики, приподнимал стопки с одеждой. Ему было неловко, конечно, поскольку он и сам точно не мог бы сказать, действует ли сейчас как полицейский — в конце концов, к Джойс в дом залезли злоумышленники, — или как ревнивый любовник. В конце концов, обшарив все закоулки и не обнаружив ничего интересного, кроме брошенного в грязное нижнего белья Джойс, он, пристыженный, удалился.
Только он вошел в кабинет, как зазвонил телефон. Росс.
— Не могли бы зайти ко мне?
— Боюсь, что нет, сэр.
В последнее время Кирш стал замечать, что, разговаривая с Россом, с трудом подавляет гнев и в результате только огрызается. Росс был великодушен — как добрый папаша, дающий строптивому сынку-подростку время одуматься.
— Дело не терпит отлагательств. Не могу распространяться об этом по телефону.
— Сейчас буду.
— Отлично.
Кирш поехал в сторону Абу-Тора. Сворачивая на околицу, не успел сбавить скорость на повороте — и к лучшему, потому что первая пуля только задела его плечо, остальные промазали. Мотоцикл повело, Кирш изо всех сил пытался удержать равновесие. Он чувствовал, как машина скользит вместе с ним, ногу свело от боли, и он кубарем полетел прямо в придорожную канаву.
Очнувшись, Кирш обнаружил, что его придерживает за голову какая-то арабская женщина. Отставив корзину с продуктами, она отирала мокрой тряпкой кровь с его лица. Он огляделся по сторонам и увидел, что она не одна: еще несколько женщин склонились над ним — яркая вышивка на их черных платьях складывалась в непостижимый узор из ярко-розовых и желтых пятен. Женщины о чем-то быстро говорили между собой на языке, состоящем, казалось, из одних щелкающих звуков и вздохов. Он потрогал голову здоровой рукой — крови не было. И тут боль в раненой правой руке и раздавленной ноге стала совсем нестерпимой, и он потерял сознание.
27
Водитель свернул на Наблусскую дорогу к северу от Дамасских ворот. Стекла в машине были опущены, и переменчивые звуки города чередовались, как знаки препинания на ослепительно чистом листе летнего утра: перезвон колоколов, рев осликов да время от времени гудок автомобильного клаксона, а один раз донеслось что-то вроде выстрелов, дробных и отдаленных. Промчавшись мимо собора Святого Георгия и Американской колонии, машина с натужным ревом стала взбираться на первый холм. К тому моменту, когда они достигли вершины горы Скопус, шасси ходили ходуном, того и гляди оторвутся. Джойс на заднем сиденье подбрасывало и качало, только что не колотило головой о дверную раму. И только за Шаафатом[62] дорога вновь стала ровной, мотор уже не ревел, а тихонько урчал — они были уже километрах в десяти от Иерусалима по дороге в Рамаллах, когда Джойс поняла, что едут они не в пустыню, а, напротив, удаляются от нее.
Наклонилась к водителю. За рулем был все тот же Арон, которые вез ее домой из отеля «Алленби» после первого ужина с Фрумкиным.
— Куда мы едем? Что за маршрут?
Арон чуть сбавил скорость.
— На север: Наблус, Дженин, Назарет, Хайфа. Мистер Фрумкин нас там встретит.
— Я так поняла, что мы встретимся возле Беэр-Шевы…
— В Хайфе, — лаконично ответил Арон, как будто, что там поняла или не поняла Джойс — не имело ни малейшего значения.
Джойс уселась поудобнее.
— У вас есть что-нибудь попить? — спросила она.
— Можно сделать остановку в ближайшей деревне.
Арон заехал во двор возле развалин какой-то старинной церкви. Вышел и скрылся в крошечной лавке, у входа в которую под рваным парусиновым навесом стояли в ряд ящики с огурцами. Джойс проводила его взглядом, потом решила поближе посмотреть на руины. У входа в церквушку торчала на палке дощечка-указатель, под слоем пыли с трудом можно было разобрать слова: «Здесь, на обратном пути из Иерусалима, родители маленького Иисуса тосковали по нему, думая, что он потерялся». Эта неожиданно трогательная надпись поразила Джойс, навеяв грустные мысли. Ее родная мать, похоже, никого кроме себя не замечала, а отец, хоть и заботился о ней в раннем детстве, предпочел поскорее сбыть ее с рук и отправил в колледж. Понятно, у него были интересы и помимо семьи. Интересно, кто-нибудь на свете хоть раз «тосковал» по ней? Роберт Кирш — само собой, бедный щеночек, но точно не Марк. Он ее любил, в этом сомнений не было, но по-настоящему его удручали лишь провальные выставки или ненаписанные картины. Отсутствие Джойс — когда она уезжала к друзьям на выходные или в Америку навестить мать, — он замечал не больше чем перемену погоды за окном мастерской: ну, свет чуть потускнел и надо чуть изменить цветовую гамму, не более того. Джойс усмехнулась: вот еще, жалеть себя вздумала — эту презренную слабость она вытравила много лет назад. Еврейки на рабочих фермах уж точно себя не жалеют. Джойс вспомнила женщину, свою ровесницу, которую видела в порту Хайфы: коротко стриженная, примерно ее возраста, в платье прямого покроя с кожаным ремнем и в простых сандалиях, она лихо орудовала лопатой, забрасывая уголь в мешки. Впервые она увидела настоящий труд в Палестине — все, о чем говорилось в Лондоне, вдруг предстало живой картиной, — и это было восхитительно. Реакция Марка оказалась более сдержанной. Наверно, подумала она, ему неловко, что женщины так вкалывают.