Внезапно он почувствовал, как надежда неумолимо тает, утекает из груди.
Лунный свет заливал комнату. Даже лишившись волос, Бисила была прекрасна, как никогда. Растаяла твёрдая непримиримость ее взгляда, исчезла горькая складка у губ, появившаяся в последнее время. Губы дрогнули в слабой улыбке.
— Мне так жаль, что все это случилось... — начал Килиан. Слова полились неудержимым водопадом, одно за другим. — Я не должен был уезжать. Как бы я хотел все вернуть... Моси мертв... Теперь ты свободна и можешь быть со мной...
Бисила накрыла рукой его губы, не давая ему продолжать.
— Это возможно лишь после того, как женщина добросовестно исполнит ритуал скорби... Я никогда не отказывалась от своих верований. Мне жаль с тобой расставаться, но что-то подсказывает, что мне лучше пока оставаться вдали от тебя, подумать о прошлом и будущем, о том, что и кто мне на самом деле нужен.
Килиан нахмурился.
— Тебе нужно время свыкнуться с тем, что в твоём сердце я твой истинный муж?
Бисила печально улыбнулась.
— Перед законом божеским и человеческим Моси был моим мужем, так что с точки зрения моего народа период траура неизбежен. Но это не все. — Ее глаза наполнились слезами, а голос задрожал. — Случившееся навсегда останется в моей памяти. Я не смогу от этого избавиться. И твои слова, Килиан... Они надругались не только над моим телом, но и над душой. Из-за них я до сих пор чувствую себя раздавленной гусеницей. Я должна это преодолеть. Если не смогу, то никогда не стану свободной для любви. Я не хочу сравнивать тебя с ними, Килиан, с теми белыми, что столько лет нас угнетали. Поэтому мы должны на время расстаться.
Килиан поднялся и принялся ходить по комнате. Мысль о страданиях, пережитых Бисилой, причиняла ему глубокую боль, но эти слова пробудили в его душе настоящий ужас.
— Завтра я ухожу в Биссаппоо, где проведу двадцать дней в хижине отверженных... — добавила она, снова взяв себя в руки.
— Еще почти месяц! — возмущённо воскликнул Килиан.
Бисила помолчала, закусив губу, после чего продолжила:
— Потом я отправлюсь в дом моей матери и оставлю ей Инико. У Моси не было родных, так что некому предъявить права на моего сына, чему я очень рада. Затем я натру тело красной глиной и надену на руки, ноги и талию браслеты и пояс из ковыля. Несколько дней меня никто не должен видеть во вдовьем наряде. После этого я смогу выходить из дома и гулять, где пожелаю, но не должна спускаться в Сампаку, и ты не должен подниматься ко мне, пока не минует срок траура, — поспешно закончила она. — Ну, вот и все. Не так уж это и сложно.
Килиан слушал ее слова, не переставая метаться по комнате.
— И как долго это продлится? Сколько времени нам жить в разлуке?
— Год, — чуть слышно ответила она, вставая.
Килиан застыл.
— Не проси меня об этом... — прошептал он. — Как же так? — Он подошёл к Бисиле и посмотрел ей в глаза. — Ты не боишься, что время окончательно нас разлучит?
В глазах Бисилы застыла непреклонность.
— Ты не можешь запретить мне подняться в Биссаппоо и увидеть тебя...
— Если ты поднимешься, — предупредила Бисила, — ты больше никогда меня не увидишь! Обещай, что не станешь этого делать.
— Я не могу этого обещать, Бисила, — упрямо ответил Килиан.
Его руки гладили ее обритую голову, затылок, плечи, спустились по спине до самой линии бёдер. Голос Килиана звучал мягко, почти жалобно.
— Это слишком тяжко: знать, что ты так близко, и не иметь возможности увидеть тебя...
— Я уже говорила, и теперь повторяю: я всегда буду с тобой... — Бисила протянула руку и погладила его по щеке, потом поднялась на цыпочки и поцеловала с такой нежностью, что Килиан содрогнулся, — пусть даже ты и не сможешь меня видеть.
В эти минуты Килиан еще не знал, что тот период его жизни, с мая 1965 по апрель 1966 года, окажется далеко не самым драматичным и невыносимым, хотя тогда казался именно таким. Он вновь целиком погрузился в работу, радуясь, что урожай в этом году оказался таким богатым, какого плантация ещё не знала за долгие десятилетия своего существования. С конца августа сушилки работали во всю мощь, каждый день встречая невыносимым жаром, ввергавшим его в состояние одури и непрестанной сонливости.
Спать и работать: таковы были единственные его занятия в это время. К счастью, недавно женившиеся Матео и Марсиаль, поглощённые своей новой жизнью, после рабочего дня уезжали с плантации в город, а Хулия была занята исключительно детьми, Исмаэлем и Франсиско. Так что Килиану больше не приходилось искать отговорки, чтобы отказываться от вечеринок и прочих развлечений, и он мог спокойно считать минуты, оставшиеся до окончания траура Бисилы — и его собственного, — совершенно не замечая происходящих вокруг событий, которым суждено было перевернуть всю историю острова.
Сбор урожая перекрывался с периодом обрезки поросли. Килиан и Хосе прохаживались по широким проходам между рядами деревьев, наблюдая за работой брасерос. В каждом ряду деревья какао росли строго на одном и том же расстоянии друг от друга. Похожие одно на другое, они напоминали бокалы — заботливо обрезанные, с единственным стволом и развилкой ветвей на одной и той же высоте, с отлично сформированными кронами без жирующих побегов, волчков и растущих внутрь кроны ветвей. Неподалёку раздавались возмущенные окрики Симона, смех и песни нигерийцев его бригады.
Килиан задумчиво прохаживался мимо деревьев.
Знаменитое на весь мир какао Сампаки было результатом ежедневной работы сотен людей, которые изо дня в день корчевали кусты, прореживали ветви деревьев, чтобы посадки какао получали достаточно света, но при этом не страдали от палящих солнечных лучей, заменяли больные растения, обрезали волчки и неправильно растущие ветви, прививали разные сорта какао и каждые две недели, когда созревали новые плоды, собирали урожай.
Килиан всегда слышал пение рабочих.
Слаженные весёлые голоса выводили различные вариации торжественных песнопений, отмечая каждый такт математически точными ударами мачете.
Иные из этих людей годами не видели жён, детей, близких. Они трудились от зари до зари. Вставали, шли на плантацию, потом обедали, после чего продолжали работу, ужинали, пели и болтали, а затем возвращались в бараки — совершенно одинаковые, выстроенные в одну линию, подобно деревьям какао, — а дальше наступал новый день, и они вновь погружались все в ту же рутину. От жизни они ждали только одного — чтобы им заплатили деньги, которые они отошлют на родину, семьям, чтобы обеспечить им лучшую жизнь.
И они продолжали петь.
День за днём. Месяц за месяцем. Сезон за сезоном.
Прошло уже одиннадцать месяцев и одна неделя с тех пор, как он не видел Бисилу.
Но за все это время Килиану ни разу не захотелось запеть.
— Что-то ты молчишь, — сказал однажды Хосе, заметив, каким задумчивым стал Килиан. — О чем ты думаешь?
Килиан несколько раз вонзил в землю мачете.
— Знаешь, Озе, я здесь уже много лет, но никогда прежде не чувствовал себя так странно. Я делал все то же самое, что и вы: работал, ел, веселился, любил, страдал... — Он вспомнил о смерти отца и разлуке с Бисилой. — Озе, мне кажется, что главное отличие между буби вроде тебя и белым вроде меня в том, что буби позволяет дереву какао расти свободно, а белый его обрезает и формирует, чтобы получить лучший урожай.
Хосе кивнул.
Дерево какао в период роста действительно выбрасывает множество побегов-волчков, которые принято обрезать, чтобы не тянули у дерева соки. А поскольку это делали на протяжении многих лет, дерево приобретало уродливый вид. По этой причине обрезку начинали, когда дерево ещё совсем молодое. Если сразу обрезать много веток, дерево «взбесится» и рванет в рост, попусту растратив силы и дав в результате множество слабых побегов; на отращивание побегов и листьев уйдёт вся энергия, необходимая для закладки бутонов. Но в то же время, если вовремя не обрезать сухие, больные, уродливые или неправильно растущие побеги, пустоцветы и остатки плодоножек предыдущего урожая, солнце не доберется до ствола, и дерево может сгнить заживо.
В конце концов Хосе сказал:
— Сейчас есть негры, которые тоже обрезают деревья, как белые, а есть и другие, которые предпочитают, чтобы дерево росло в своём природном ритме. Как есть и белые, что обрезают деревья, а есть те, кто дает им свободу. Скажи, Килиан, к кем из них ты относишь себя?
Килиан глубоко задумался над ответом.
— Я горец, Озе, — произнёс он наконец, пожимая плечами и глядя ему прямо в глаза. — Горец, проживший тринадцать лет среди тропических бурь. — Слегка покачав головой, он добавил: — Поэтому могу сказать лишь одно: природу нельзя заковать в цепи и заключить в лубки. Деревья можно обрезать, но они по-прежнему выбрасывают волчки и побеги в таком количестве, что никаким мачете не управиться. Точно так же, как воды рек и ручьев, Озе. Дожди и бури переполняют их русла, и они выходят из берегов.
— Есть одна пословица, гласящая, что реки всегда возвращаются в своё русло, — ответил Хосе.
По губам Килиана промелькнула мимолётная улыбка.
— Скажи мне, друг мой, а ты знаешь какую-нибудь пословицу о том, что чувствует вода, когда вырывается на свободу?
Несколько мгновений Хосе раздумывал, после чего ответил:
— Разве большой белый масса не говорил, что, стоит дереву свободы пустить корни, как оно начинает расти не по дням, а по часам?
Рабочий день близился к концу, когда внимание Килианапривлекли стоны Валдо, заснувшего на груде пустых мешков: очевидно, ему снились кошмары.
Никто не смеет тревожить Овассу. Лес запретен для тех, кто здесь не родился. Это только наш лес. Великий дух Овасса благодарит тебя, загадочный человек из леса, который...
— Эй, Валдо, просыпайся! — Парень вздрогнул и подскочил, услышав окрик Килиана. — Не знаю, что стряслось в последнее время с тобой и Симоном, но вы оба кажетесь словно в воду опущенными.
Кто-то кашлянул