Килиан одним глотком допил свой джин и подозвал официанта, чтобы тот принёс ещё.
— Возможно, окончательного разделения так никогда и не будет... Если им действительно так нужна независимость — зачем они тогда строят телевизионную вышку на вершине пика Санта-Исабель?
— Они пошли против воли лесных духов... — вмешался Симон, гневно сверкнув глазами. Он сидел, развалившись в удобном кресле и наслаждаясь победным чувством, что может выпить стаканчик джина в баре для белых. — Да и само это загадочное телевидение... — Он посмотрел в сторону аппарата, стоявшего в зале на почётном месте. — Кстати, помните самую первую программу, которую мы смотрели в этом зале три месяца назад? О том, что Испания якобы — мать всех народов, и тому подобное?
В его голосе снова зазвучала ирония.
— А ещё у меня все не идут из головы слова шефа, — он гордо выпрямился, насколько это возможно в мягком кресле, и процедил, почти не разжимая губ, подражая нудному голосу Гаруса: — «Вы же знаете, что испанцы никогда не были колонизаторами. Они были вашими благодетелями, они несли цивилизацию в ваши деревни, вы же сами видите, как все изменилось к лучшему...»
Килиан и Мануэль невольно улыбнулись, глядя, как Симон притворно хромает.
— И в результате, — раздраженно продолжал он, — белые говорят о нашей независимости таким тоном, словно ваша страна всегда была нашей благодетельницей, чьей единственной миссией было нести нам культуру и цивилизацию. Мне это не нравится, совсем не нравится. Насколько мне известно, мой народ уже и так слишком долго верил вашим обещаниям.
— Но вы ведь и не были особо цивилизованными? — пошутил доктор, взглянув на него поверх очков и вновь погружаясь в чтение. — А теперь у вас большинством голосов даже конституцию отменили.
— Не на острове, — перебил его Симон. — Проголосовали «за», но с очень небольшим перевесом голосов.
— Да какая разница! — бросил Килиан. — Дело все равно движется все к тому же финалу; пока что теленовости выходят на трёх языках: на фанг, буби и на испанском, чтобы задействовать все три партии. Но на самом деле все это делается на деньги, которые продолжает вкладывать Испания. Сдаётся мне, она специально финансирует все эти митинги и демонстрации, чтобы вы воочию увидели, насколько опасно для вас самоопределение.
Он угрожающе качнул стаканом.
Но как такое возможно, если уже ясно, что это вопрос нескольких недель? Как можно за столь короткий срок перейти от зависимости к полной независимости? Вот так взять и все порешить? Если мы все уедем — кто будет вас лечить, обучать, защищать?
Симон хотел было что-то сказать, но Килиан остановил его жестом руки.
— Боюсь, что власть в этой стране оказалась в руках народа, который едва умеет читать и писать, хоть сейчас они и научились разъезжать в роскошных авто и произносить пламенные речи. Но этого недостаточно, чтобы править страной.
Килиан уставился на Хосе, не отводившего глаз от телевизора. Хосе все ещё чувствовал себя несколько скованно в барах для белых, и поэтому старался говорить как можно меньше. К тому же, телевидение его очаровало, особенно, когда передавали футбол.
— Почему ты молчишь, Озе? — спросил Килиан.
Хосе откашлялся, сложил руки на коленях и произнёс:
— С помощью духов я намерен продолжать заниматься своим делом и держаться как можно дальше от безумной политики. Хотя я понимаю, что отныне должен ходить с опаской, — он кивнул в сторону телевизора. — Грядут тяжелые времена, и особенно для буби. Масиас — фанг.
На экране красовалось изображение худощавого мужчины безукоризненной наружности, в костюме и галстуке, страстно вещавшего в микрофон. У него были широко расставленные глаза с прищуром, толстые губы и широкие ноздри.
Все четверо хранили молчание, слушая речь вице-президента автономного правительства, бывшего колониального чиновника, сына знаменитого колдуна из Рио-Муни, начавшего свою политическую карьеру с поста мэра своего родного города, расположенного в континентальной части страны.
Он обещал установить размер минимальной заработной платы, пенсии и стипендии, кредиты рыболовам и плантаторам, льготы для чиновников, и все повторял, что его девиз — единство, мир и процветание. Речь он закончил фразой: «Масиас обещал — Масиас сделал».
— У него есть сила, харизма и дар убеждения, — заметил Мануэль, — но, честно говоря, мне он кажется странным, даже неадекватным. Порой он говорит об Испании так, словно она — его лучшая подруга, а порой выступает против любой испанской инициативы. Месяц назад он выступал на батском радио с требованием не голосовать в пользу конституции, а сейчас, как сам видишь, возглавил кампанию в поддержку.
Потянулись долгие минуты молчания. Килиан огляделся. За исключением компании из восьми-десяти белых, попивавших джин с тоником в нескольких шагах от них, большинство посетителей составляли туземцы. Килиан посмотрел в сторону белых. Они сидели за круглым столом; возле их ног стояли металлические кейсы и объемистые кожаные саквояжи. Одеты они были в расклешенные брюки и рубашки с короткими рукавами.
Один из них, молодой человек лет двадцати с небольшим, с круглым лицом, маленькой бородкой и живыми глазами, взглянул на Килиана и поднял бокал в знак приветствия. Килиан ответил тем же. Видимо, он приехал совсем недавно, поскольку, в отличие от его загорелых товарищей, кожа его была совсем бледной, а сам он, потягивая джин, не уставал озираться. Его лицо выражало удивление, страх и любопытство. Определённо, он производил впечатление человека, только что приземлившегося в аэропорту Фернандо-По.
«Что он тут забыл в такое время?» — подумал Килиан. Затем вздохнул, сделал глоток и повернулся к Хосе и Симону.
— Ты уже знаешь, за кого будешь голосовать на следующей неделе? — спросил он.
— Да, конечно, — шёпотом ответил Симон, подавшись вперёд. — И уверяю тебя, я не намерен отдавать мой голос петуху!
Хосе улыбнулся при виде растерянности Килиана.
— Лозунг Масиаса: «Все — за петуха!», — пояснил он, также переходя на шёпот. — И я тоже не собираюсь за него голосовать.
Мануэль сложил газету и раздраженно бросил ее на стол.
— Зато другие собираются, — сказал он. — Остальные кандидаты внушают ещё меньше доверия. Нынешний президент автономного правительства, Бонифасио Ондо, проводит кампанию в пользу метрополии. Об Атанасио Ндонго вообще никто слыхом не слыхивал. А Союз буби, возглавляемый Эдмундо Босио, может рассчитывать лишь на поддержку острова. Да, здесь все понятно: Масиас действует наиболее умело, подавая себя как преданного и убежденного защитника своих братьев-гвинейцев и их интересов. Именно эту тактику ему очень мудро посоветовал этот его адвокат Гарсиа Тревихано. Он станет президентом, точно вам говорю. И октябрь 1968 года войдёт в историю.
Все четверо долго молчали.
Наконец, Симон решился нарушить тишину.
— Масса Килиан, ты не будешь сердиться, если я кое-что скажу? — спросил он. — Порой мне кажется, что ты против нашей свободы.
Килиан задумался над словами Симона и над тем, что ему ответить.
— Я не говорил, что не хочу для вас независимости, Симон. Я лишь сказал, что не хочу уезжать.
Внезапно он почувствовал глубочайшее облегчение. Наконец-то он смог высказать вслух то, что чувствовал.
Их разговор оборвался от грохота падающих стульев. Бросив взгляд в сторону группы белых, они тут же поняли, что происходит. Возле барной стойки стоял молодой человек с настороженным взглядом, держа в одной руке бокал, а другой подавая знаки товарищам, чтобы те не двигались. Молодой человек за что-то извинялся перед грозно нависшим над ним чернокожим мужчиной.
— Я же сказал: извините, пожалуйста, — повторял молодой человек.
— Уж своим-то белым дружкам ты не дымишь сигаретой в лицо, — пьяно ответил тот. — Или тебе не нравится, что мы теперь можем ходить в ваши бары?
— Что мне не нравится — так это то, что вы не умеете себя вести, — ответил молодой человек, не теряя спокойствия. Затем направился к своему столику и уселся на место, кивнув друзьям, чтобы они тоже садились.
Чернокожий у барной стойки заплатил за еду и выпивку и направился к выходу, но перед тем взмахнул рукой, обводя ею все помещение, словно хотел охватить все столики, за которыми сидели белые, в том числе и столик Килиана.
— Мы не оставим в живых никого из вас, — сказал он. — Мы перережем вам глотки. Всем.
В воздухе повисло тягостное молчание.
— Вот видишь, Килиан, — прошептал Мануэль. — Хулия тоже не желает ничего слушать, но в конце концов нам придётся уносить отсюда ноги. Всем. — Мануэль бросил на него непреклонный взгляд. — В том числе и тебе.
— Вы уверены, что это и правда необходимо? — спросила Хулия с полными слез глазами. — Папа... мама... Нас ведь пока ещё не выгоняют?
Хенероса поправила волосы перед зеркалом в резной раме, висевшим на стене в столовой, рядом со слоновым бивнем. Зеркало отразило совсем иную женщину, чем та, какой она была десятки лет назад, когда они с Эмилио открыли факторию и поселились на верхнем этаже. Она вспомнила, как проливала слезы, оставляя единственную дочь дедушке с бабушкой, пока они не смогут достаточно обустроиться; вспомнила обо всех минутах счастья, что пережили они все трое в Санта-Исабель. Много лет пролетело с тех пор, ее тёмные волосы потускнели, а возле глаз залегли глубокие морщинки.
Она вздохнула.
— Сейчас, по крайней мере, мы можем хоть что-то забрать — немного, но все же больше, чем если будем дожидаться, когда нас отсюда вышвырнут... — сказала она.
— Но, — возразила Хулия, — если уже ясно, что это случится, почему ты продаёшь факторию этому португальцу?
— Жоао это знает так же, как и я.
Эмилио привёл в порядок лежавшие на столе бумаги, среди которых было несколько экземпляров «Эй-Би-Си» за 1968 год, с большими фотографиями последних событий в Гвинее на первой странице. Затем поднялся из-за стола и, ссутулившись, медленно направился к окну.