Килиан бросил на брата укоризненный взгляд. Они могли бы избежать подобной ситуации, если бы Хакобо меньше болтал языком.
— Мой отец... — начал Килиан, сверля взглядом Хакобо. — Наш отец разделил свою жизнь между Пасолобино и Фернандо-По. Я бы сказал, он провел здесь половину жизни. И я не вижу причин, почему он не может проститься с этим миром, отдав должные почести каждой его части.
— Потому что это неправильно! — выкрикнул священник. — Как можно сравнивать? Твой отец всегда был добрым католиком. То, что ты хочешь сделать — просто абсурдно!
— Была бы здесь мама, — перебил Хакобо, — она бы вправила тебе мозги!
— Но ее здесь нет, Хакобо! — крикнул Килиан. — Ее здесь нет!
Вконец удрученный поведением брата, Килиан сел на стул перед столом Мануэля и упавшим голосом спросил, словно сам себе не веря: — Неужели на острове есть гражданский или церковный закон, запрещающий неграм молиться о душе белого?
— Нет, таких законов не существует, — резко ответил у него за спиной падре Рафаэль, семеня по комнате и сложив руки на толстом животе. — Вот только выбрось это из головы, Килиан. Тебе ведь от негра нужна не молитва; ты хочешь, чтобы он вылечил твоего отца, ведь так? Ты ставишь под сомнение не только действия врачей, но и волю Бога. Это грех, сын мой. Ты требуешь ответа у Бога. Более того: ты бросаешь вызов Богу.
Он повернулся к доктору.
— Мануэль, скажи ему хоть ты, что это... что это — совершенная глупость!
Мануэль посмотрел на Килиана и вздохнул.
— Ему уже ничем не помочь, Килиан, — сказал он, — ни средствами нашей медицины, ни средствами буби. То, что ты пытаешься сделать, будет лишь потерей времени. И не только. Хотя прямого запрета на это и нет, но, если об этом узнает Гарус, он будет в ярости. Вряд ли он нас похвалит, если узнает, что мы, белые люди, отправляем негритянские обряды. — Его пальцы нервно забарабанили по столу. — Сам понимаешь, это не повод для шуток, тем более сейчас, когда остров охвачен духом... независимости.
— Я надеюсь на молчание Хосе, — упрямо заявил Килиан. — А также на ваше. Что-нибудь еще?
Падре Рафаэль поджал губы и покачал головой, выражая свое неприятие столь непостижимого упорства Килиана. Затем сердито направился к двери. Уже коснувшись дверной ручки, он обернулся и произнес:
— Хорошо, делай, как знаешь, но имей в виду, что после этого... этого безобразия, — на миг он задумался, стараясь подобрать наиболее приличное слово, — я его исповедую и причащу.
В кабинете повисло неловкое молчание. Хакобо, молчавший, пока другие спорили, принялся расхаживать по кабинету, нервно приглаживая волосы и время от времени скептически фыркая.
Наконец, он сел рядом с братом.
— Он и мой отец, Килиан, — сказал Хакобо. — Ты не можешь это сделать без моего согласия.
— И чем тебе помешало то, что я хотел сделать? — в отчаянии выкрикнул Килиан. — Чего ты этим добился? Что в этом плохого, Хакобо? А вдруг ему поможет?.. Мануэль, ты же сам рассказывал о свойствах целебных растений, которые изучаешь?..
Мануэль сокрушенно покачал головой.
Килиан оперся локтями на стол, сжав ладонями виски. Он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться перед ними.
— Ему всего пятьдесят шесть лет, черт побери! Ты знаешь, сколько внуков у Хосе? А папа никогда не увидит своих! Он не знал другой жизни, кроме работы, гнул спину, чтобы добиться лучшей жизни для нас, для нашей семьи, для нашего дома... Это несправедливо. Нет. Так не должно быть.
— Ладно, делай, как знаешь, — вздохнул Хакобо, сдавшись перед умоляющим тоном брата. — Но учти: я не желаю ничего об этом знать.
— А ты, Мануэль, что скажешь? — покосился Килиан на врача.
— Окончательное решение принимаю не я, — ответил Мануэль. — Я очень ценю тебя, Килиан. В смысле, ценю вас обоих, Хакобо, — тут же поправился он. — Видите ли, этот обряд ему, конечно, не повредит, но и не поможет. Так что лично мне все равно, что вы будете делать — вернее, что будешь делать ты, Килиан, — пожал он плечами. — После стольких лет на Фернандо-По меня трудно чем-то удивить.
На следующее утро, когда прибыл колдун или, как его здесь называли, тьянтьо, Антон находился практически без сознания, что-то неразборчиво бормоча в бреду, называя чьи-то незнакомые имена и порой улыбаясь. Затем поднял страдальческий взгляд и пожаловался, что ему трудно дышать.
В палату отца Килиана сопровождали лишь Хосе с дочерью.
Войдя в палату, шаман и целитель буби поблагодарил белого человека за щедрые подарки, присланные ему через Симона, после чего стал готовиться к обряду. Первым делом он надел диковинного вида шляпу с перьями, и длинную соломенную юбку; затем зажег бамбуковую палочку. После этого начал привязывать к рукам, ногам, шее и талии Антона всевозможные амулеты. Хосе почтительно наблюдал за ним, опустив голову и скрестив на груди руки, а его дочь бесшумно двигалась по палате, прилежно и спокойно выполняя указания целителя. Амулеты являли собой всевозможные раковины, птичьи перья, клочки овечьей шерсти и листья священного дерева ико.
Килиан молча наблюдал за этой сценой, не вмешиваясь. Он узнал предметы, висевшие у входа в Биссаппоо и отгоняющие злых духов. Видя, как его отца украшают подобным образом, какая-то часть его существа на миг пожалела, что он не послушался брата. Но тут же в другом уголке сердца словно вспыхнул наивный и непостижимый огонек надежды, рожденный деревенскими рассказами о всевозможных чудесах; Килиан вспомнил детство и статую Веры в Сарагосе, что поддерживала твердой рукой обессилевшего мужчину. Он не сводил глаз с Антона, ожидая, что сейчас тот улыбнется прежней открытой улыбкой, расправит окрепшие мускулы, и всем станет ясно, что тревога была ложной и это — всего лишь грипп или приступ малярии, или обычная усталость после долгого путешествия...
Колдун отстегнул от пояса высушенную тыкву, полную маленьких раковин, и начал ритуал. Призвав духов, он попросил их выявить болезнь, ее причину и способы лечения. Затем достал из кожаного мешочка два гладких круглых камешка и положил их один на другой. Хосе объяснил, что этими камнями выясняют выяснить, излечима болезнь или смертельна.
Чародей шептал, свистел, бормотал. Килиан не понимал ни вопросов, ни ответов. Под конец, когда Хосе перевел ему окончательный диагноз: больной не исполнил своих обязательств перед умершими родственниками и теперь, вероятно, умрет, — последний слабый лучик надежды угас, и сердце Килиана заполнила пустота. Он поклонился и, понимая, чего ждет от него Хосе, пообещал колдуну, что не повторит ошибок отца и не забудет о своих обязательствах перед покойными родственниками.
Шаман удовлетворенно кивнул, собрал вещи и вышел.
— Ты правильно поступил, Килиан, — заметил Хосе, кладя руку ему на плечо, польщенный таким уважением юноши к традициям буби.
Но, конечно, Килиана не могли утешить слова Хосе. Он подтащил к себе стул и сел рядом с отцом. Дочь Хосе застенчиво улыбнулась, но Килиан не ответил. Поправив сбившиеся простыни, она вышла из палаты; Хосе последовал за ней.
Килиан долго сжимал с ладонях отцовскую руку, чувствуя болезненный жар его тела. Лопасти вентилятора под потолком медленно и тяжело вращались, мерно и монотонно отсчитывая секунды, беспощадно разрушали ложное спокойствие в душе Килиана.
Прошло немало времени, прежде чем в палату вошел Хакобо в сопровождении падре Рафаэля. Наблюдая, как Антон принимает святое апостольское причастие из рук священника, братья замерли в столь же благоговейной позе, в какой стоял Хосе перед колдуном-буби. Вскоре, словно почувствовав присутствие обоих сыновей, Антон занервничал так, что ничто не могло его успокоить: ни увещевания мужчин, ни заботы медсестры, которую позвал встревоженный Хакобо, ни новая доза морфина, введенная Мануэлем по просьбе братьев. Отец сжимал руки сыновей с неожиданной силой и водил головой из стороны в сторону, словно сражаясь против какой-то огромной неведомой силы.
Внезапно Антон открыл глаза и произнес ясным и чистым голосом:
— Торнадо. Жизнь — как торнадо. Покой, потом — яростный смерч, а затем — снова мир и покой.
Он закрыл глаза, морщины на его лице разгладились, и он вздохнул.
Дыхание было хриплым, сухим и прерывистым.
Килиан с тоской смотрел, как обостряются черты его лица, замирает дыхание, коченеет тело.
Это была смерть.
Он знал, что когда-то давно ужасный торнадо, который еще помнили старики, сравнял с землей плантацию; и лишь теперь Килиан в полной мере прочувствовал последние слова отца. До сих пор торнадо был для него на более чем смешением ветра, дождя и сильнейших электрических разрядов. Этому явлению всегда предшествовала удушающая жара; во время торнадо температура падала до двенадцати-двадцати градусов; а после дождя вновь воцарялась нещадная и невыносимая жара.
Однако на этот раз он не мог быть просто наблюдателем, ибо его собственный дух был частью этого смерча, бешено ревущего, сметающего все на своем пути.
Все началось с маленького белого облачка, вдруг появившегося в зените, посреди ясного неба; потом облачко стало быстро расти и темнеть, и в скором времени опустилось к самому горизонту. На миг Килиану показалось, что все живое прекратило существование; природа казалась вымершей.
Стояла поистине мертвая тишина; не слышно было ни звука.
Килиану вспомнились минуты затишья перед снежной бурей — обманчивая тишина и блаженное ощущение покоя и нереальности.
Теперь вокруг царила полная тишина — глубокая и торжественная. Затем послышались далекие раскаты грома и слабые еще вспышки молний. Гроза быстро приближалась, молнии сверкали все ярче; порой казалось, что воздух вот-вот загорится.
А затем налетел ветер: неудержимый, яростный, сметающий все вокруг.
Торнадо длился дольше обычной бури и закончился яростным потопом. Ветер и дождь неудержимо бушевали, грозя уничтожить мир, но, когда они наконец прекратились, воздух стал необычайно чистым и восхитительно прозрачным. Все живое воспрянуло с новой силой, словно после очистительного огня.