— Наверное, ты не оказал умершим должных почестей, и теперь тебя мучают духи, — мягко произнесла она. — Нет, ты не должен приносить им в жертву коз и цыплят; почти их по обычаям твоего народа, если не можешь почтить по обычаям буби, и тогда дух Антона обретет покой. Отпусти его. Если хочешь, помолись своему Богу. В конце концов, Бог создал все, и духов тоже. Отпусти его. Это поможет.
Килиан с силой сжал губы, и его подбородок задрожал. Он чувствовал усталость и слабость, но был благодарен девушке за участие, за ласковый, хоть и настойчивый голос. Он спросил, сколько времени ему предстоит лежать в постели и сколько времени она будет рядом как свидетельница его страданий. Килиан заметил, что она по-прежнему ласково его гладит, даже не думая останавливаться. Тонкие прохладные пальцы скользили всего в паре сантиметров от его пересохших губ. Он уже собрался спросить, как ее зовут, но тут внезапно распахнулась дверь, и в палату словно ураган влетел Хакобо. Девушка перестала его ласкать, но Килиан не позволил ей убрать руку.
Хакобо в три скачка оказался возле изголовья его кровати и, видя, что Килиан пришел в себя, громко воскликнул:
—Боже, Килиан! Как ты себя чувствуешь? Ну и напугал же ты нас, я тебе скажу!
Он хмуро покосился на медсестру, которая, хоть и высвободила руку, но так и не отошла от Килиана. Взгляд девушки невольно заставил его вздрогнуть.
«Это откуда же взялась такая прелесть?» — подумал Хакобо. Пару секунд он восхищенно любовался ее неожиданно красивыми чертами, но тут же взял себя в руки.
— Почему же ты не позвал меня, когда проснулся? — не дождавшись ответа, он пристально вгляделся в лицо Килиана. — Мать честная! — воскликнул он. — Еще чуть-чуть, и ты отправишься вслед за папой...
Килиан закрыл глаза, а Хакобо сел на край его постели.
— Нет, серьезно, Килиан. Я очень беспокоился. Почти пять дней ты провалялся в лихорадке. Мануэль уверял, что жар спадет, но что мы за это время пережили... — Он покачал головой. — Боюсь, пройдет немало времени, пока к тебе вернутся силы. Мы тут поговорили с Гарусом и решили, что ты быстрее поправишься, если сядешь на корабль и поедешь домой.
Хакобо на миг замолчал, чтобы передохнуть, и Килиан тут же вмешался:
— Я тоже рад тебя видеть, Хакобо. Но не волнуйся, я... не уйду вслед за ним. По крайней мере, сейчас.
— Да?
— Мне не хочется. Пока еще нет.
— Килиан, я в жизни не встречал никого упрямее тебя! — воскликнул Хакобо. — Смотри, пару дней назад пришло письмо от мамы. — Он достал из нагрудного кармана рубашки сложенный вчетверо листок. — Потрясающая новость! Я просто умирал от нетерпения, что не могу поделиться с тобой! Каталина выходит замуж! И за кого! За Карлоса из Каса-Гуари, помнишь его?
Килиан кивнул.
— Не так это и плохо, — продолжал Хакобо. — Пусть его род не слишком знатный, зато сам он работящий и честный. Мама пишет, что нужно собрать приданое, и спрашивает наше мнение по этому поводу. Свадьбу играть нельзя, пока не кончится траур, поэтому все прошло неофициально, но... — он замолчал, не увидев на лице брата ни малейшего интереса. — Эй, парень, да что с тобой? Прежде ты выспрашивал о каждой мелочи, а теперь знать ничего не хочешь. Жизнь продолжается, Килиан, с нами или без нас...
Повернув голову к окну, Килиан встретил взгляд молодой медсестры, которая не покинула палату, пока Хакобо говорил с братом, делая вид, что готовит термометр и лекарства для больного. Чуть заметным жестом, понятным одному Килиану, она дала понять, что согласна с последними словами Хакобо. Жизнь продолжается, думал он, глядя в эти лучистые глаза.
Кто-то деликатно постучал в дверь.
— Кого еще принесло? — проворчал Хакобо, вставая, чтобы впустить женщину, которая тут же прошествовала через палату, оставляя за собой шлейф духов.
Килиан поднял голову и увидел перед собой статную фигуру Саде, одетую в простое белое ситцевое платье с рисунком из синих лобелий, похожих на маленькие пальмы, длиной до колен и перетянутое узким пояском. Никогда прежде он не видел ее одетой так скромно, без украшений и макияжа. По правде сказать, он вообще никогда не видел ее при свете дня, и сейчас она показалась ему даже красивее, чем в клубе.
— Вчера я отправил ей записку, чтобы приехала сюда, Валдо ее подбросит, — объяснил Хакобо со свойственной ему непринужденностью, и его глаза победно блеснули.
Вот уже несколько недель он не знал, как убедить Килиана, что душевную боль можно победить телесными радостями, понимая, что человека вроде Килиана тоска легко может свести в могилу. И вот теперь такая возможность предоставлялась на блюдечке, у брата не было никаких отговорок, чтобы прервать длительный отдых.
— Мне бы не хотелось, чтобы ты надолго оставался один, так что она составит тебе компанию. Ты же знаешь, я не могу надолго отлучаться из сушильни. Саде будет ухаживать за тобой, пока ты не поправишься, Килиан. — Посмотрев на часы, он поднялся и слегка похлопал Килиана по плечу. — Отдаю тебя в хорошие руки!
Едва Хакобо вышел, Саде тут же занялась больным. Сев на край постели, она поцеловала кончики своих пальцев, затем прижала их к сердцу и принялась ласково водить ими по губам Килиана — медленно и плавно, пока он не отвернулся, чтобы избавиться от навязчивой ласки.
— Я этого не допущу, масса, — сказала она мелодичным голосом. — Вот уже несколько недель ты не появляешься. Это нехорошо. Нет-нет. — Она поцокала языком. — Я не позволю тебе забыть меня.
С торжествующей улыбкой она посмотрела на медсестру.
— Можешь идти, — сказала она. — Я прослежу, чтобы температура не поднималась.
Килиан почувствовал, как напряглась медсестра. Он не сводил с нее глаз; в конце концов, она тоже посмотрела на него, ответив усталой благодарной улыбкой. Как он мечтал в этот миг повернуть время вспять — до той самой минуты, когда кошмары кончились и нежные руки коснулись его волос.
Словно прочитав его мысли, медсестра погладила его по щеке на глазах у Саде, чьи брови возмущенно поползли вверх, и медленно прошептала несколько мелодичных, умиротворяющих фраз на буби. Килиан не понял их значения, но его веки сомкнулись, и его окутал сон.
Между тем, на плантации наступил влажный сезон; тяжелые ливни сменялись прохладным бризом и влажными муссонами, помогавшими переносить дневную жару. И хотя среди бела дня нередко налетала буря, когда становилось темно как ночью и на посадки какао рушились обломанные ветки эритрин, работа не прекращалась ни на минуту, поскольку плоды какао — чье название, как узнал Килиан, означает «пища богов» — неустанно росли и наливались на стволах деревьев. Когда они приобретали красноватый оттенок — это означало, что они созрели и их можно снимать.
С августа по январь тянулись долгие монотонными недели, отделенные друг от друга лишь понедельниками (в этот день выдавали паек на неделю: два кило риса, кило вяленой рыбы, литр пальмового масла и пять кило маланги или ямса для каждого рабочего) и субботами, когда выплачивали жалованье. Тысячи плодов какао проходили через умелые руки рабочих. Брасерос под присмотром Хакобо, Грегорио, Матео и бригадиров снимали зрелые здоровые плоды маленькими серповидными крюками на длинных шестах. Очень осторожно, с большим мастерством, они накалывали на крюки зрелые плодв какао, стараясь не задеть соседних, и сваливали их в кучу меж рядами посадок; другие рабочие разрубали плоды мачете, извлекая из них зерна, которые затем ссыпали в мешки и складывали их в штабеля у дороги.
В главном дворе целыми днями до поздней ночи царила суматоха. То и дело с посадок подъезжали грузовики с мешками, содержимое которых вываливали в огромные деревянные чаны, где какао предстояло бродить семьдесят два часа, до выделения из мякоти плодов вязкой плотной жидкости. После ферментации другие рабочие извлекали из этой массы бобы и раскладывали их на шифере сушилен, под которым постоянно циркулировал горячий воздух, нагретый до семидесяти градусов.
Килиан, Хосе, Марсиаль и Сантьяго неустанно сменяли друг друга, наблюдая за процессом сушки, длившейся от сорока восьми до семидесяти часов. Они следили, чтобы рабочие не переставая ворошили зерна, пока те не приобретали требуемый вид. Тогда их сначала ссыпали в большие тачки с решетчатым дном, чтобы остудить, а затем помещали в очистные машины, после чего снова ссыпали в мешки и развозили по разным частям света.
После страды Килиан стал гораздо спокойнее — как на работе, так и в отношениях с людьми. Благодаря строгой дисциплине, тревога предыдущих месяцев болезни мало-помалу спадало, превращаясь в апатию, грозившую испортить характер, прежде такой веселый и незлобивый, превратив его в подозрительного брюзгу.
Апатия отражалась на всех сторонах его жизни, за исключением работы, где он по-прежнему отличался особенным рвением и старательностью, не проявляя ни малейшего интереса к чему-либо другому, не имевшему отношения к плантации.
Килиан ездил в Санта-Исабель за покупками в различные фактории, или когда Саде присылала очередное грозное послание, что придет сама, если не увидится с ним до конца месяца. А впрочем, Килиан не знал, писала ли она эти письма по собственной инициативе или же по просьбе Хакобо.
Он подозревал, что, скорее, все же по просьбе брата, который пытается сохранить единственную ниточку, связывающую его с миром живых, поскольку знал, что Саде не позволит ему уйти.
Килиан больше не ходил в кино, и в конце концов другие служащие перестали приглашать его на вечеринки в честь праздников, которыми был прямо-таки нашпигован календарь. Он даже отклонил несколько приглашений в гости от Хулии, Мануэля, Эмилио и Хенеросы.
Единственной его радостью теперь были одинокие прогулки в джунглях, и лишь общество Хосе доставляло ему удовольствие, поскольку лишь он ни в чем не упрекал и не читал проповедей.
Незадолго до двухлетней годовщины со дня смерти Антона Хакобо снова поехал в отпуск в Испанию, подгадав так, чтобы попасть на свадьбу Каталины. После ужина, когда остальные уже разошлись по комнатам, он приготовил себе и брату по коктейлю и рассказал Килиану все подробности своего пребывания в Пасолобино.