— Ну конечно, мне это интересно, Кларенс, — улыбнулся он. — Мы не можем отбросить прошлое, каким бы оно ни было...
Он раскрыл книгу и начал листать страницы, внимательно рассматривая фотографии. На них были запечатлены белые мужчины в льняных и хлопковых рубашках и в неизменных пробковых шлемах, многие держали в руках винтовки. Были здесь и негры, одетые чуть ли не в лохмотья, работающие на плантациях. На тех же снимках, где негр не работал, а позировал перед фотографом, он зачастую сидел у ног белого человека, покровительственно положившего руку ему на голову.
Как собаке, возмущенно подумал Лаха.
Были там и фотографии белых, державших в руках длинные шкуры удавов, и фасады различных плантаций. Лаха пытался оживить в памяти воспоминания раннего детства, но не мог вспомнить ничего из того, что предстало перед ним на этих фотографиях. Возможно, когда были сделаны эти снимки, он еще не родился или был совсем маленьким. Может быть, Инико еще смог бы что-то узнать...
Килиан и Хакобо хором издали радостный возглас, узнав здания, ставшие эмблемой Санта-Исабель, вроде Каса-Мальо на бывшей улице Альфонсо XIII, машины той эпохи, названия судов: «Плюс ультра», «Домине», «Кадис», «Фернандо-По», «Севилья»...
Услышав последнее название, Килиан ушел в себя. Сколько раз он думал: как же похожа судьба этого судна на его собственную! Роскошный элегантный пароход с эмблемой компании «Средиземноморские линии», избороздив полсвета, был отправлен на ремонт в середине шестидесятых.
Вскоре после ремонта он дрейфовал неподалеку от порта Пальма, рискуя развалиться пополам. Позднее он пережил два серьезных пожара, после которых снова был отремонтирован... Но, несмотря на это, в свои семьдесят шесть лет был все еще на плаву, с честью выдерживая все удары судьбы.
Когда больше не осталось фотографий, не подвергшихся обсуждению, Килиан покачал головой.
— Как же все изменилось! — вздохнул он. — Просто не верится, что прошло столько лет, и когда-то мы жили на Фернандо-По.
Хакобо кивнул.
— Но, судя по рассказам Кларенс и Лахи, нельзя сказать, что эти перемены — к лучшему.
Лаха посмотрел на него, приподняв бровь.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил он.
Хакобо выдержал паузу, прежде чем ответить. Допил кофе, вытер губы салфеткой, положил руки на стол и высокомерно посмотрел на Лаху.
— Тогда мы экспортировали по пятьдесят тысяч тонн какао в год, и только одна Сампака, благодаря нам, давала шестьсот тысяч килограммов. А теперь — что осталось? Три с половиной тысячи кило? Да всем известно, что, после нашего ухода страна не поднимает головы. Сейчас вы живете намного хуже, чем сорок лет назад, — заявил он. — Что, неправду говорю?
— Хакобо, — спокойно ответил Лаха, — думаю, вы упускаете из вида, что сейчас Гвинея — независимая страна, которая старается идти вперед после долгих веков угнетения.
— Какого еще угнетения? — набросился на него Хакобо, отчаянно размахивая руками. — Мы принесли вам знания и культуру! Вы должны быть благодарны за то, что мы вытащили вас из джунглей...
— Папа! — возмущенно воскликнула Кларенс, а Кармен тайком сжала под столом колено мужа, давая ему понять, что он зашел слишком далеко.
— Два момента, Хакобо. — Лаха заерзал; его голос уже звучал не столь спокойно. — Первое: мы приняли вашу культуру, потому что у нас не осталось другого выхода. И второе: в отличие от других испанских колонизаторов, конкистадоры Гвинеи брезговали смешивать свою кровь с кровью покоренных народов. До недавнего времени они считали нас низшими.
Килиан наблюдал за обоими, не рискуя вмешиваться.
Хакобо уже собрался возразить, но Лаха лишь замахал руками.
— Вот только не надо читать мне лекций по истории колонизации, Хакобо, — сказал он. — Цвет моей кожи говорит сам за себя — мой отец был белым. Кстати, не исключено, что им был кто-то из вас!
В комнате повисло неловкое молчание.
Кларенс опустила голову, и ее глаза наполнились слезами. Если Лаха и впрямь ее единокровный брат, трудно представить для него худшее несчастье, чем получить такого отца. Поведение Хакобо совершенно непростительно. Ну почему он не может вести себя как Килиан?
Даниэла опустила руку на плечо Лахи, стараясь его успокоить. Лаха повернулся к ней, ответив печальным взглядом, словно давая понять, что эта тема причиняет ему боль и ему совсем не хочется об этом говорить.
— Это слишком сложная тема, — мягко и примиряюще заметила Даниэла. — К тому же, сейчас, пусть даже мы этого и не осознаем, мы по-прежнему останемся колонизаторами, опутывая страну более тонкими сетями: экономическими, политическими, культурными... Времена сейчас другие.
В этом вся Даниэла, подумала Кларенс. Никогда не раздражается, не злится, всегда старается говорить спокойным, мягким, рассудительным тоном.
— Простите, что я не сдержался, — сказал Лаха, глядя на Кармен, которая в ответ безразлично махнула рукой, давая понять, что не придает значения случившемуся. Она привыкла и к более жарким ссорам.
Даниэла вынула ложку из чашки, постучала ею о край, чтобы стряхнуть в чашку последние капли кофе, сделала глоток и поставила чашку на блюдечко. Затем слегка нахмурилась и произнесла:
— Для меня колонизация — это как насилие над женщиной. Даже если женщина откровенно сопротивляется, насильник имеет наглость заявлять, что это она притворяется, а на самом деле она сама этого хочет, все произошло по обоюдному согласию.
Все прямо-таки окаменели, услышав подобные сравнения. В столовой снова воцарилось неловкое молчание. Даниэла опустила голову, словно устыдившись своей откровенности.
Кларенс встала из-за стола и начала собирать тарелки. Хакобо резким тоном потребовал налить ему еще кофе. Килиан барабанил пальцами по столу. Кармен принялась листать книгу рецептов, подаренную Лахой, время от времени задавая ему какие-то вопросы, на которые он вежливо отвечал.
— Ну ладно, — заявил наконец Килиан. — Оставим столь сложные темы. У нас сейчас Рождество. — Он повернулся к Лахе. — Лучше расскажи, как ты из Биоко попал в Калифорнию?
— Думаю, за это надо благодарить моего деда, — задумчиво протянул Лаха, подперев подбородок ладонью. — Он был одержим идеей дать своим потомкам образование. Он всегда твердил одно и то же, снова и снова: учитесь, учитесь, учитесь. Мой брат Инико очень злился, поскольку толковал это на свой лад. — Он погрозил пальцем и дурашливо произнес, подражая старческому голосу: — «Самые мудрые слова я слышал от белого человека, моего большого друга: главное различие между буби и белым состоит в том, что буби позволяет дереву какао расти свободно, а белый его обрезает, формирует и в итоге получает намного лучший урожай».
Услышав эти слова, Килиан подавился куском туррона, покраснел и закашлялся.
Двадцать шестого декабря с самого утра небо было ясным, и солнце сияло так, что от сверкающей белизны снега слепило глаза. Два дня из-за снегопада они просидели дома, не имея других занятий, кроме еды, и теперь Кларенс и Даниэла наконец-то смогли покататься на лыжах.
Девушки раздобыли для Лахи лыжный костюм, в котором он смотрелся довольно смешно и чувствовал себя неловко в жестких лыжных ботинках. Даниэла объяснила ему, как двигаться по наледи, и все время держалась рядом, следя, чтобы он не поскользнулся. Рядом с ним она казалась совсем крохотной. Когда же они наконец надели лыжи, Лаха не сводил с нее глаз, полных ужаса, вцепившись в ее плечи, пока она поддерживала его за талию.
Кларенс весело наблюдала за ними.
Они были бы прекрасной парой.
Кузина, между тем, учила его правильно двигаться на лыжах, проявляя одновременно решительность и деликатность. Лаха пытался следовать ее указаниям, но, если его мозг вполне их принял, то тело упорно отказывалось слушаться.
После долгих мучений Лаха решил, что ему нужно выпить кофе. Даниэла предложила составить ему компанию, а Кларенс, пользуясь этим, решила скатиться с самых высоких трасс. Забравшись в кресло подъемника, она помахала им рукой на прощание. Она была даже благодарна им за то, что оставили ее в одиночестве, чтобы она смогла полюбоваться заснеженным пейзажем.
Поднимаясь на гору, она слышала, как тают вдали голоса и смех лыжников, превращаясь в отдаленный неясный гул, навевавший покой на ее измученную душу. Раскинувшаяся внизу сверкающая белая равнина, тени горных вершин, все нарастающий холод, обжигающий щеки, и мягкое покачивание кресла создавали ощущение неторопливой, головокружительной нереальности.
В эти минуты, на грани сна и бодрствования, в ее мозгу всплывали обрывки разговоров и картин, подобно кусочкам головоломки, которым надлежало найти свое место. Она упорно не желала думать, что Хакобо был любовником Бисилы и бросил ее с маленьким сыном. Но если это правда, то и ее дядя Килиан наверняка был его сообщником в этом деле. И совесть сообщника явно была неспокойна, поскольку его реакция была почти такой же, как у Хакобо, и даже более болезненной.
Как он мог так долго хранить столь важную тайну? Может быть, наконец настал момент узнать истину? Не поэтому ли она так нервничает?
Единственным способом избавиться от этих терзаний, от этой тяжести в груди было скатиться на головокружительной скорости по самой трудной трассе, дав телу максимальную нагрузку, пока эти двое прохлаждаются в кафетерии, даже не догадываясь о ее подозрениях.
Но они не просто прохлаждались. Лаха чувствовал себя совершенно счастливым рядом с Даниэлой. Ему очень нравилось находиться с ней рядом. Нравилось, как она держит чашку обеими руками, греясь об нее, как дует на горячий кофе с молоком, чтобы немного остудить.
Даниэла непринужденно болтала, то и дело озираясь. Ее выразительные глаза смотрели то на чашку, то на него, то на людей, сидевших за соседними столиками или направляющихся к выходу, не упуская из виду ни единой мелочи из того, что происходит вокруг.
В конце концов Лаха пришел к выводу, что дело здесь не в нервозности, а в способности наблюдать и анализировать.