Не помогали ей найти приемлемое решение ни ласки Лахи, ни его игривые покусывания.
— Что-то ты молчишь, Даниэла, — заметил Лаха. — У тебя все нормально?
— Я думала об отце, — ответила она, садясь в постели, спиной к изголовью. — Даже не знаю, как ему сказать...
Лаха растянулся рядом с ней; она по-прежнему сидела, прижав колени к груди и обняв их руками.
— Думаешь, его волнует цвет моей кожи? — спросил он.
Даниэла ошеломлённо повернулась к нему: у неё и в мыслях не было, что он может так превратно истолковать ее слова.
— Ну что ты! — воскликнула она. — Мне даже в голову такое не приходило.
Лаха погладил ее по ноге.
— Это станет совершенно новой традицией для Каса-Рабальтуэ! — сказал он.
Глаза Даниэлы яростно засверкали.
— Давно уже пора внести что-то новенькое в стоячее болото, которое зовётся историей моего дома! — заявила она. Затем продолжила — уже спокойнее: — Возможно, мой дядя Хакобо и пришёл бы в ярость... Подумать только: черный в семье! — она поморщилась. Знал бы он, что этот черный, ко всему прочему, может быть его сыном!
— Но мой отец совершенно другой, — произнесла она вслух. — Он в любом случае отнесётся с уважением к моему выбору.
— В таком случае, что тебя беспокоит?
Даниэла глубоко вздохнула.
— Где бы мы с тобой ни решили жить, это в любом случае означает, что мне придётся уехать из Пасолобино. — Она потянула к себе рубашку Лахи, накинула ее на плечи и села на край кровати. — А впрочем, об этом ещё рано говорить. После нашего знакомства не прошло и трёх месяцев.
— Для меня этого достаточно. — Лаха встал на колени у неё за спиной и обнял ее. — Знаешь, Даниэла? Неважно, сколько прошло времени. По этому поводу есть хорошая африканская пословица: как бы рано ты ни встал, судьба встанет ещё раньше.
Она прижалась к его груди и закрыла глаза.
В эту ночь, в малолюдном отеле, ей было как никогда трудно заснуть. Перед глазами вставали картины ее жизни, детства, отец и мать, которую она знала только по фотографиям. Видела она и Кларенс, Кармен и Хакобо. Она думала о своих друзьях, приятелях и соседях; обо всех, с кем здоровалась каждый день по дороге на работу или за покупками. Думала о том, как ей невероятно повезло именно здесь родиться и жить.
Как и Кларенс, она была частью этих лугов, изрезанных ручьями, этих скал и ледниковых озёр, сосновых лесов, ясеневых, дубовых и рябиновых рощ; она была частью пастбищ, что весной покрывались нежными цветами, запаха летнего сенокоса, огненных красок осени и зимнего одиночества.
Это был ее мир.
Даниэла не понимала, как смогла бы его покинуть.
Ей вспомнилась другая пословица, которую то и дело повторял Лаха, когда рассказывал о родине.
«Семья — это как лес, — говорил он. — Если смотреть снаружи, он кажется сплошной стеной, но стоит войти в него — и сразу видишь, что каждое дерево растёт само по себе».
Ее же семья не понимала, как можно пересадить взрослое дерево.
«Даниэла, — говорили ей, — нельзя пересадить взрослое дерево или куст в цвету. Они погибнут».
«А вы не копайте огромную яму, — отвечала она, — Просто перенесите его вместе с комом земли и как следует полейте. А кроме того, — добавляла она, — корни человека не ограничиваются одной лишь землёй, в которую погружены, как корни дерева. Наши корни внутри. Они — как щупальца нервов, помогающие нам сохранить свою суть. Они будут с тобой повсюду, где бы ты ни был, где бы ни жил...»
Когда, наконец, пришёл сон, Даниэлу вновь окружили видения.
Талые воды, текущие с ледников ее долины, сливались в большой поток, который срывался ревущим водопадом в глубокую пропасть и там бесследно исчезал по велению непостижимой магии.
По какому-то странному капризу природы, у подножия самых высоких гор Пасолобино было одно место, удивительный карстовый феномен.
Река, пожираемая скалой, исчезала с поверхности земли, уходя по подземному руслу. Однако талая вода, насыщенная кислотами, способна разъесть камень. Подземные воды прокладывали новые галереи и пещеры, по которым река текла дальше, пусть и вдали от солнечного света. В нескольких километрах от этого места река вновь выходила наружу, но уже в другой долине. Вырывалась на свет в виде огромного фонтана и сливалась с другой рекой; вместе они текли дальше и впадали в море уже на французском побережье, очень далеко от своих истоков.
Ей снилось, что они с отцом смотрят с вершины скалы в глубокую пропасть, куда срывается сверху, бесследно исчезая далеко внизу, ледяной поток.
Даниэла была счастлива, думая о том, как столь же чудесным образом вода найдёт выход наружу.
И, к ее удивлению, в этом сне Килиан не был печален. Напротив, он победно улыбался.
Он знал, что вода, исчезающая в тёмной глубине пещер, казалось бы, навеки, затем, разъев и разрушив землю изнутри, так или иначе пробьётся на поверхность и снова увидит свет.
Рано или поздно она найдёт выход.
XIV
Temps de espináulos ( Сезонколючек)
Апрель 2004 года
Как только вся семья уехала в Мадрид на встречу старых друзей по Фернандо-По, Даниэла рассмеялась от предвкушения.
Она ещё раз осмотрела все комнаты в доме, чтобы убедиться, что все безупречно. На этот раз они с Лахой будут спать в ее чудесной комнате с голубыми обоями, обставленной старинной мебелью, принадлежавшим ещё ее прадеду и прабабке, ролителям дедушки Антона. Самое почётное место в комнате занимала огромная кровать, настолько старинная, что сейчас таких уже и не найдёшь. Даниэла не могла дождаться, когда Лаха окажется вместе с ней под мягким пуховым одеялом.
Она прошла через маленькую гостиную в комнату отца — самую маленькую в доме, обставленную простой сосновой мебелью медового цвета. Единственным украшением служили две старинные гравюры: на одной из них был изображён святой Килиан, а на другой — скорбящая чёрная Мадонна. Обе гравюры висели на стене против изголовья; таким образом, их первым делом видел ее отец, просыпаясь утром, и последним, когда ложился спать.
Она скользнула взглядом по комнате, и что-то вдруг привлекло ее внимание.
На одном из ночных столиков лежал старый бумажник, выпавший из кармана Килиана.
Даниэла настояла, чтобы отец, отправляясь в Мадрид, взял с собой новый бумажник, который она подарила ему на Рождество. Она сама переложила в него документы и бесчисленные листки бумаги с адресами и номерами телефонов. Она очень спешила — слишком много времени ушло на уговоры — и в итоге это пришлось делать уже перед самым отъездом, когда они садились в машину Хакобо, взбудораженные суматохой недавних сборов и поспешными прощаниями. Даниэла почти силком выхватила у отца из рук старый бумажник: отец никак не хотел его отдавать, пока она не пообещала, что возьмёт оттуда лишь деньги, документы и кредитные карточки, а все остальное положит в ящик его ночного столика, к другим бумагам.
И теперь Даниэла подошла к столику, чтобы убрать бумажник. Она наклонилась, чтобы открыть ящик, который всегда заедал, и вдруг ее взгляд упал на кусочек бумаги, едва торчащий из-под кровати, почти скрытый ковром.
Она наклонилась, чтобы поднять его, и увидела, что это половинка черно-белой фотографии. С этой фотографии ей улыбалась очень красивая темнокожая женщина, держащая на руках малыша.
Даниэла не знала, кто такие эта женщина и ребёнок, как и не знала, почему не видела этой фотографии раньше. Но тут вспомнила, как автор книги «Снег на пальмах», собирая для неё материал, опрашивал всех соседей, кто прожил в Гвинее несколько десятков лет. Таким образом, это вполне могла оказаться одна из фотографий, которые нашел Килиан, когда рылся в шкафу в гостиной, где хранились старые бумаги как память о прошлом. Тем более что в книгу вошли несколько снимков братьев де Рабальтуэ.
Да, наверное, она оттуда.
Даниэла убрала фотографию в ящик и спустилась на кухню, чтобы приготовить ужин. Лаха уже вот-вот должен был приехать.
А в это время в отеле в центре Мадрида Хакобо и Килиан неустанно болтали то с тем, то с другим. Кроме Марсиаля и Мерседес, Кларенс познакомилась ещё и с тощим старикашкой в инвалидном кресле, по имени Грегорио, которого ее дядя поприветствовал довольно холодно.
К сожалению, праздник был омрачён недавним терактом сразу в четырёх пригородных поездах, в котором погибло около двухсот человек. Однако вскоре разговор неизбежно свернул на тему Гвинеи. Многие обсуждали последнюю новость в газетах: в Мадриде дали убежище изгнанному правительству Экваториальной Гвинеи, чтобы предоставить ему возможность вернуться в Малабо и организовать подготовку всеобщих и свободных демократических выборов.
В скором времени Кларенс разделила присутствующих на две группы: старых колонистов — таких, как ее отец, которые считали, что в колониальные времена гвинейцы жили намного лучше; и патерналистов-ретроградов — таких, как дядя, утверждавших, что на плечах Испании лежит исторический долг перед бывшей колонией, так что Испания должна искупить свою вину за прежние злоупотребления.
Она подумала: что, если бы здесь оказался кто-нибудь вроде неё или Фернандо Гаруса, считающих, что родина-мать и бывшая колония ничего друг другу не должны и что им лучше было бы просто уважать решения этой маленькой страны, пусть даже они и не всегда оказываются самыми оптимальными. Почему бы не относиться к Гвинее, как к равноправному партнеру, как к независимой суверенной республике, с которой ведёшь дела?
Она взяла бокал и устроилась в уютном кресле. Ей очень не хватало Даниэлы: не только потому, что здесь почти не было людей ее возраста, но и потому, что последний разговор с кузиной ее не на шутку встревожил.
Даниэла обвиняла ее в ревности к Лахе, поскольку та проводит с ним больше времени, чем с Кларенс.
Вспомнив об этом, Кларенс чуть не подавилась виски. Надо же было до такого додуматься! Кларенс вовсе не ревновала кузину к своему почти наверняка единокровному брату, лишь беспокоилось, что, если Даниэла уедет, на таком расстоянии прежняя близость между ними ослабеет.