На самом же деле, если она что и чувствовала, то скорее зависть, чем ревность, хоть и не хотела себе в этом признаваться: ведь в ее случае она прекратила отношения, понимая, что у них нет будущего, но по-прежнему очень тосковала по Инико.
Чтобы убедить Даниэлу, что та ошибается, Кларенс открыла ей душу и рассказала о своём романе с Инико. Даниэла прямо-таки засыпала ее вопросами, словно желала сравнить их роман со своим. Особенно ее интересовало, могут ли помешать различия культур их с Лахой любовной истории... Возможно, Даниэла и впрямь подумывала о том, чтобы променять Пасолобино на Малабо?
На всякий случай Кларенс подробно описала ей все трудности, с которыми там можно столкнуться. Она хотела заставить кузину хорошо подумать о том, что та оставляет позади и что ее ждёт в такой стране, как Гвинея, если они решат обосноваться там, пусть даже временно. Сможет ли она быть счастливой в таких условиях?
Даниэла считала, что очень даже сможет, но Кларенс казалось, что она поёт с голоса Лахи: слишком много она рассуждала о том, что предстоит сделать в развивающемся государстве, имеющем столь выгодное географическое положение, где обосновались преуспевающие компании со всего мира; в государстве с новой инфраструктурой и большими планами на будущее.
В довершение всего, Даниэла решительно заявила: «Так или иначе, я уже нигде не смогу быть счастливой без Лахи».
Кларенс подумала, что, если события развиваются так стремительно, Даниэла долго не выдержит и расскажет обо всем Лахе.
Она сделала глоток виски.
Была суббота, и он должен был приехать в Пасолобино.
Интересно, Даниэла ему уже сказала?
Пора возрождения жизни после зимнего оцепенения в Пиренейских горах длится дольше, чем где-либо ещё. Первая весенняя травка в Пасолобино никогда не пробивается раньше мая. В апреле ещё нет ярких цветов — лишь голые поля, с которых едва сошёл последний снег. Единственный признак, что природа начала новый круг жизни — солнце встаёт намного раньше и позже садится, отчего ночи становятся короче, а дни длиннее.
Рядом с Лахой Даниэла не ощущала ни жары, ни холода, не чувствовала аромата цветов, покрывавших весенние луга, не слышала птичьих трелей. Она лишь жалела о том, что ночи стали такими короткими.
Лаха приехал в четверг вечером; но вот уже наступила суббота, а они все ещё не могли оторваться друг от друга. В то же время, Даниэла никак не могла выбрать подходящего момента, чтобы сообщить о возможном родстве. Никто из них не хотел даже думать ни о чем другом, кроме своей любви. На следующий день Лаха собирался уехать, и они не знали, когда снова увидятся. Они дали зарок, что к лету непременно решат, как устроить будущее. Пока же цеплялись за любую возможность, чтобы побыть вместе, словно каждая встреча могла оказаться последней; обоим не давало покоя дурное предчувствие, будто какой-нибудь неожиданный поворот судьбы может угрожать счастью, которое они обрели в объятиях друг друга.
В это время года, накануне возрождения жизни, время словно остановилось, и повсюду царило выжидательное безмолвие, оживляемое лишь ударами двух сердец. Рука Даниэлы покоилась на груди Лахи, напротив его сердца, слушая, как удары становятся все медленнее, пока он успокаивался после недавних минут неистовой страсти. Лаха повернул голову, и Даниэла приподнялась на локте, чтобы посмотреть на него. На лбу у него блестели капли пота.
Даниэла подумала, что никогда в жизни не встречала такого красивого лица, таких необычных зелёных глаз, таких безупречно очерченных полных губ, выделяющихся на смуглой коже. Рядом с ним ее собственная кожа казалась ещё белее.
Она прильнула к нему всем телом; несколько минут они молча лежали, наслаждаясь прикосновением горячей кожи.
— Представляешь, какой была бы наша с тобой жизнь сто лет назад? — мечтательно спросила Даниэла.
Лаха рассмеялся над неожиданным вопросом.
— Ну... — задумался он. — На Биоко мне бы пришлось вставать очень рано, чтобы идти в джунгли охотиться на антилоп или выходить на лодке в море рыбачить. — Он высвободился из объятий Даниэлы и лёг на спину, закинув руки за голову. — А возможно, мне пришлось бы работать на плантации какао... Но в любом случае, моя прекрасная супруга Даниэла сидела бы дома, ухаживая за садом и детьми.
Даниэла пристроилась рядом, подперев голову локтем.
— Может, у тебя были бы и другие супруги, кроме меня? — шутливо спросила она.
— Возможно, — губы его растянулись в зловещей усмешке.
Даниэла ласково ущипнула его за плечо.
— Ну, в Пасолобино мы бы жили точно так же. Разве что мой дорогой муж Лаха, помимо охоты и рыбной ловли, работал бы в поле, обихаживал скотину, косил сено и ремонтировал дом, обрезал деревья в саду и рубил дрова на зиму, доил коров, расчищал дороги от снега, а затем, после недолгого отдыха, чтобы восстановить силы... — она многозначительно выделила последние слова, — ублажал бы свою единственную жену.
Лаха громко расхохотался.
— Это мне напоминает одну притчу буби, из доколониальной эпохи, — откашлявшись, он заговорил чуть медленнее. — Много лет назад в одной деревне под названием Биссаппоо жили молодые супруги. Все у них было хорошо, вот только изо дня в день повторялось одно и то же: женщина готовила еду, а муж всякий раз опаздывал к ужину. Жена складывала еду в миску и ставила в сушилку, и, когда муж наконец возвращался домой, он ложился спать без ужина. Так продолжалось изо дня в день. В конце концов женщине это надоело, и она отправилась к старикам с жалобой на мужа. Старики насчитали больше тысячи мисок, но так ничего и не сказали, и тогда она решила найти мужа и посмотреть, чем он занят. Она направилась к выходу из деревни и обнаружила его там в компании других мужчин. Муж увидел ее и окликнул. Она остановилась и посмотрела на него, но ничего не ответила. Тогда он снова окликнул ее и спросил: «Что тебе сделал человек, который ест сам и даёт другим?» Тогда женщина ответила: «Ничего. Я не муж. Ты мужчина. Еда в сушилке, стоит там четвёртый день, вся высохла и покрылась паутиной. Совсем высохла. Ну просто совсем».
С минуту Даниэла молчала. Лаха повернулся на бок, чтобы оказаться к ней лицом, заключил ее в объятия и прижал к себе.
— Я никогда не позволю твоей еде высохнуть, — прошептал он ей на ухо.
— Думаю, мне бы понравилось жить в ту эпоху, — пошутила она. — Мне бы не хотелось все время ишачить на кухне.
Даниэла встала на колени и принялась ласкать и слегка покусывать тело Лахи, лежавшего лицом вниз, начиная от шеи, затем спускаясь к лопаткам, двигаясь вниз вдоль позвоночника. Затем поработала над его ягодицами, давая понять, чтобы он перевернулся на спину, после чего продолжила свои ласки, начав на этот раз с ног и поднимаясь все выше, к паху.
Лаха едва не задохнулся от наслаждения; протянув руку, он погладил мягкие волосы Даниэлы, что свесились, словно сияющий занавес, над его нежной кожей.
Внезапно Даниэла остановилась. Он было решил, что ей стало неудобно, и поспешил убрать руку.
Но Даниэла и не думала продолжать.
Лаха открыл глаза и чуть поднял голову, чтобы взглянуть на неё. Даниэла по-прежнему неподвижно стояла на коленях, пристально рассматривая что-то на его теле.
Что случилось? — спросил он, мечтая при этом, чтобы она продолжила свои действия.
— Вот здесь у тебя пятнышко, — прошептала Даниэла. — Раньше я думала, что это просто шрам, поэтому ничего не говорила, но теперь я вижу, что это похоже на какой-то рисунок...
Лаха рассмеялся.
— Это скарификация — нечто вроде татуировки, — объяснил он. — Мне ее сделала мама в детстве. По традиции буби, многие делают себе глубокие разрезы, особенно на лице, но в колониальную эпоху этот обычай уже отмирал, а мама не хотела уродовать мое лицо... — он замолчал, заметив, что Даниэла уже не слушает.
— Но это же... — пробормотала она. — Кажется, я ее уже где-то видела...
— Ну, да, это елебо, маленький колокольчик буби, который защищает от злых духов. Помнишь, я подарил такой твоему отцу на Рождество?
Даниэла побледнела. Не тот ли это инструмент, о котором рассказывала Кларенс? Не об этом ли говорил Симон, что нужно искать ответа у елебо? Она внезапно ощутила невыносимую тяжесть в груди.
— У папы такая же татуировка под левой подмышкой, — сообщила она, стараясь говорить как можно спокойнее. — Точно такая же: один в один.
Лаха был ошеломлён.
— Ну, после стольких лет на Биоко вполне возможно, что он решил сделать скарификацию... — протянул он.
— Но она точно такая же! — перебила Даниэла. — Скажи, Лаха, для чего люди их делают?
Лаха постарался вспомнить все возможные причины и перечислить их вслух.
— По-разному... Кто-то — для красоты, кто-то — чтобы отличаться от представителей других народов, кто-то — в лечебных целях, чтобы избавиться от болезней...
Даниэла качала головой над каждым вариантом: ни один из них ее не убеждал.
— ... иногда это — знак, что человек совершил подвиг, иногда — признание в любви... Скарификацию делали также рабам — ставили всевозможные метки, чтобы раба можно было опознать, если он сбежит...
— Опознать... — упавшим голосом повторила Даниэла. Внезапно ее охватило ужасное предчувствие.
Она вспомнила половинку фотографии, которую нашла на полу в комнате отца. — Подожди минутку.
Она вышла и вскоре вернулась, держа в руках фотографию, которую протянула Лахе.
— Ты знаешь эту женщину и ребёнка? — спросила она.
Лаха замер.
— Где ты взяла эту фотографию? — спросил он.
— Значит, знаешь...
— Эта женщина — моя мать... — его голос задрожал. — А ребёнок у неё на руках — это я.
— Твоя мать... и ты... — повторила Даниэла, совершенно подавленная.
Лаха потянулся к стулу, на котором висели его брюки, и достал из кармана бумажник. Затем раскрыл его, извлёк другой кусочек фотографии, на которой был запечатлён белый мужчина, опирающийся на грузовик.
Даниэле не требовалось долго смотреть на фотографию, чтобы понять две вещи: первое — что мужчина на фотографии не кто иной, как Килиан; и второе — что этот кусочек точно подходит к имеющемуся у неё.