Гедеон, в восторге от моих открытий, затянул одну из своих скабрезных песенок, а я принялась исследовать содержимое остальных сундуков. Все они были заполнены кружевами, шляпками, ожерельями, браслетами и шелковистыми тканями.
А потом я увидела в углу жестяной чемоданчик.
Я открыла его с некоторым трепетом. Там лежали всевозможные бумаги, фотографии, письма.
Я прислушалась к звукам, доносившимся с первого этажа. Тишина. Скрипнул пол. Послышался легкий смех, напомнивший мне об Альме. По затылку пробежал холодок, я обернулась. Никого. Глубоко вздохнув, я села на один из сундуков. Сердце колотилось, в воздухе витал дух запретного.
Сунув руку в чемоданчик, я наугад вытащила пачку писем, перевязанную лентой. Первое было написано мужчиной женщине, которую он любил «сверх всякого рассудка» и умолял о «свидании». Я пролистала второе, затем третье. Стиль и почерк отличались, но суть оставалась прежней: все эти мужчины были без ума от женщины, которая им отказала. Кому были адресованы эти письма?
Я снова пошарила в чемоданчике, перебирая открытки, рисунки, старые журналы, и вдруг – ничего себе! – наткнулась на коллекцию фотографий, от которых священник упал бы в обморок.
– Ты это видел, Гедеон?
На одной из них была изображена мадемуазель Вера, только на двадцать лет моложе, ее длинную сливочного цвета шею едва прикрывали складки ткани. Королевская осанка, горящие глаза, сочные губы.
– Марки-и-иза! – сообщил мне Гедеон и завел песню о гризетке и горбуне – совершенно непристойную, но все же не идущую ни в какое сравнение с тем, что было на фотографиях.
На другом фото мадемуазель Вера, вся в драгоценностях и мехах, подрумяненная кисточкой фотографа, позировала на сцене. Над ее головой красовалось название знаменитого кабаре «Фоли-Бержер». На большинстве портретов она была полуобнажена и, надо признать, выглядела в таком образе просто великолепно. Королева была ослепительно красива. Среди фотографий попадались газетные статьи, превозносящие певческие таланты так называемой маркизы де ла Винь. Говорили, что ее сценические номера были почти так же знамениты, как и ее любовники. Весь Париж соперничал за ее благосклонность.
Я сидела на сундуке и улыбалась. Голова шла кругом. Значит, мадемуазель Вера была… была… Я не могла подобрать слов. Как назвать такую женщину? Мой разум метался между восхищением и ужасом. Меня воспитывали бабушка и священник, для которых удовольствие было лишь синонимом вины. Главным результатом этого воспитания стало мое ненасытное любопытство.
Прошло уже много времени, пора было возвращаться вниз. Я сложила письма, статьи и фотографии обратно в чемодан. Среди плакатов я не сразу заметила серию рисунков. На них пары любили друг друга во всевозможных позах.
Мне было пятнадцать лет, Лиз, и, возможно, я была наивной, но меня это просто заворожило. Я в подробностях разглядывала каждый рисунок, морща нос, поднимая бровь. Какая гибкость! На одном из них были изображены мужские атрибуты во всем их разнообразии. Агрегаты всех размеров, длинные, короткие, толстенькие, искривленные, сморщенные. Так вот на чем вертится мир?
Хлопнула входная дверь, я вскочила и, сунув Гедеона вместе с его жалким оперением за пазуху, скатилась по лестнице.
Не успела я заскочить в свою комнату и бросить на стол карандаши с эскизами, как вошла Колетт с улыбкой до ушей. Мои глаза блестели от сделанных открытий, но я поклялась себе, что не произнесу ни слова, даже под пыткой. Буду держать рот на замке.
24
Я во всем призналась.
Начиналось все хорошо. Я приняла беззаботный вид, как при поездке в автомобиле. Но тут у меня из-за пазухи раздались крики виконта:
– Воздуха! Воздуха!
Колетт листала журнал, вытянув длинные ноги на моей кровати. Она бросила взгляд на ощипанную птицу и снова погрузилась в чтение. Очевидно, голый зад Гедеона волновал ее не более чем прошлогодний снег.
– Что мне делать? – обеспокоенно спросила я.
В ответ она пожала плечами и неопределенно махнула рукой. Ее безразличие было так же невыносимо, как вопли попугая. Я начала закипать. Меня вот-вот выгонят из дома, а ей все равно!
– Конечно, для тебя это ерунда! – выкрикнула я дрожащим от волнения голосом. – Тебе нечего бояться! Ты тратишь всю свою зарплату на платья, а содержит тебя… проститутка!
Колетт подняла голову и бросила на меня испепеляющий взгляд.
– Проститутка? – раздельно произнесла она.
Я покраснела. Заикаясь, начала бормотать извинения. Внезапно мне стало ужасно стыдно.
– С каких это пор ты используешь такие слова? – Колетт, подбоченившись, встала передо мной.
По моей спине пробежала дрожь. Колетт уставилась на меня недобрым взглядом, ее челюсти были плотно сжаты.
– Мадемуазель Вера не заслужила, чтобы ее называли тем ужасным словом, которое ты только что произнесла, – сказала она ледяным голосом.
И тогда, со слезами на глазах, я рассказала ей все. Перья, котенок, сундуки. Платья, украшения, фотографии. Агрегаты…
– Агрегаты?
Колетт расхохоталась.
Я покраснела. Колетт, снова став серьезной, пристально посмотрела на меня. Видно было, что она колеблется. Достав из кармана сигарету, она зажгла спичку, выпустила длинную струю дыма, после чего сказала:
– Ты никогда не знала мужчин, не так ли, Палома?
Я промолчала. В каком смысле «не знала»? Был Паскуаль – герой моих целомудренных романтических грез. Но правда заключалась в том, что на тот момент я была примерно такой же раскрепощенной, как монахиня во время молитвы. Как ты, наверное, догадываешься, долго такое положение вещей не продлилось.
Колетт лежала на моей кровати, зажав в губах сигарету. Глядя в окно, в этом уединенном доме, скрытом от всего мира среди полей и лесов, в самом сердце Страны Басков, она воскрешала в памяти покинутый ими Париж. Париж роскоши, скандалов, удовольствий и страстей.
25
Мадемуазель Вере Колетт была обязана всем.
Они познакомились однажды летним вечером в театре. Их представил друг другу некий господин Берган. Старый и уродливый, шестидесяти лет от роду, банкир по профессии, обманщик по призванию.
– Я отдавала ему свою молодость, а он взамен выводил меня в свет.
Глубокая зелень ее озорных глаз на мгновение затуманилась в дыму сигареты.
– Это он познакомил меня с кабаре. Он знал, что я – поклонница маркизы, слежу в прессе за всеми ее похождениями, могу перечислить имена всех ее любовников, восхищаюсь ее богатством и независимостью. Всем тем, чего у меня не было, Палома! В тот вечер она играла главную роль в мюзик-холле. Я до сих пор вижу ее, усыпанную жемчугом и алмазами, с рубинами на пальцах. На голове – диадема изумительной красоты. В ушах – два крупных бриллианта. Ты бы их видела, Палома! Огромные. Белые. Сверкающие.
Передо мной словно наяву предстала мадемуазель Вера в платьях и украшениях, которые я обнаружила на чердаке. Изящная и ядовитая лиана, чувственная, завораживающая.
– Вера была королевой всего Парижа. Ее имя постоянно мелькало на первых полосах газет. Любовница Наполеона III, короля Португалии, русского царя… о ней ходили самые безумные слухи! Когда я впервые увидела ее вживую, меня словно молнией поразило. Как будто я ее всегда знала. Это так странно. В тот день я пообещала себе, что буду одеваться как принцесса – и пусть за все платят мужчины повлиятельней. Не такие, как этот старый сморчок Берган!
Колетт улыбнулась этому воспоминанию.
– Я сразу поняла, что Бергану она снится каждый день. По утрам он посылал ей охапки свежих цветов и убил бы отца с матерью за одну только ночь с ней. Но Вера не отдавалась кому попало. И бедный старик подумал, что сможет заставить ее ревновать ко мне! В то время я была никем, просто лореткой. Мы жили вчетвером, спали на одном соломенном матрасе в крошечной комнате, которую даже не на что было отапливать. Мне повезло найти работу у Эмильены, прачки на улице Лепик. А для того чтобы скоротать время и раздобыть немного денег, был старый Берган.
В спальне клубился сигаретный дым. Я взглянула на Гедеона, сжавшегося в комочек у меня на руках. Спит.
Своих родителей Колетт никогда не знала, совсем маленькой ее отдали кормилице, а затем консьержке, искавшей дополнительный заработок. В пятнадцать лет она стала помощницей прачки. Под ее усталыми руками в холодной воде проплывала одежда богачей – белье, платья, корсеты. Так родилась страсть Колетт к нарядам.
– В тот вечер мне в руки попала рубашка великосветской дамы, сшитая из кружева шантильи. Берган пригласил меня на ужин в «Амбассадор». Там собрался весь цвет Парижа – Парижа кабаре, кокоток и мужчин, которые любили поразвлечься. Мне досталось место рядом с Лорой де Шифревиль. Лора коснулась моей рубашки: «О, шантильи! Шикарная вещица!» Я призналась, что рубашка не моя.
Колетт была озорной, бойкой, веселой. Нетрудно догадаться, какое впечатление произвело ее первое появление в свете.
– Лора рассмеялась, окунула свои унизанные перстнями пальцы в шампанское и обрызгала мои волосы со словами: «Ты далеко пойдешь! Всех нас оставишь позади, гарантирую! Нарекаю тебя Колетт де Шантильи!»
От гнева, еще несколько минут назад искажавшего лицо Колетт, не осталось и следа. Хорошенькая блондинка парила где-то между этой комнатой и Парижем, освещенная его огнями, его великолепием, его воспоминаниями.
– У всех у нас были вымышленные имена. Лиана де Пужи, Вальтесс де ла Бинь и, конечно же, Вера. На самом деле она не была маркизой, но это звучало так шикарно! Нельзя же ощипывать гусей и обдирать голубков под одним и тем же именем.
Голуби, гуси, кокотки[2] и ласточки. Так много разных птиц, летающих в поисках удовольствий и свободы. В тот день я поняла, что у меня, Колетт, мадемуазель Веры и даже Кармен больше общего, чем можно было себе представить.
В тишине спальни Колетт вспоминала ранние годы своей жизни в качестве куртизанки. Старый Берган оплачивал ей наряды, украшения и даже небольшую квартирку. Потом на смену ему пришли другие, более богатые, знаменитые и влиятельные. Среди них был композитор, избравший ее своей музой. Благодаря ему Колетт кометой ворвалась в большой свет. Своей красотой она затмила всех остальных.