Мы остановились перекусить. Бернадетта собрала нам в дорогу все для пикника, как это умела делать только она.
– Послушай, Палома! Твои рисунки, мастерство Колетт и моя помощь со складом и заказами – успех гарантирован!
Я пожала плечами.
– А кто будет покупать? Думаешь, все только нас и ждут? Думаешь, пастухам нужны перья, каблуки и ленты?
Я была вполне довольна своим статусом секретаря, ответственного за новые коллекции. Хозяин платил мне зарплату не для того, чтобы я открывала конкурирующую мастерскую у него под носом. Анри усмехнулся.
– Секретарь, ответственный за новые коллекции? Так вот как тебя называют? Очень смешно! Громкая должность – недостаточная плата за то время, которое ты тратишь на свои рисунки, Палома! Обещай мне, что однажды ты будешь работать на меня, и я назначу тебя всемирным президентом лент, если тебе только этого не хватает для счастья.
Я обиделась. Перед нами двое детей катали шину, как обруч.
– Ты достойна большего, Палома. Твои рисунки превосходны! У тебя есть свежие идеи, есть смелость и трудолюбие. Ты собираешься всю жизнь шить эспадрильи для других? В надежде, что какой-нибудь идиот бригадир продаст наконец твои рисунки и заберет себе прибыль? Сколько можно!
Он взял меня за руку, его глаза сверкали.
– Не иди по проторенной дороге, Палома! Иди там, где дороги нет! И оставь свой след.
Я закатила глаза.
– А ты сам-то? Давай, вперед! Оставляй следы! Открывай мастерскую! Ой, простите, я совсем забыла, у месье же нет ни гроша! Он слишком занят игрой в казино!
Анри улыбнулся.
– Ты становишься еще красивее, когда злишься.
Он сунул руку в карман. Ну вот, опять. Так и знала, что рано или поздно появится это кольцо.
– Ради Бога, Анри! Не сейчас!
Он приподнял бровь и достал кисет с табаком.
Наступила тишина.
Дети поссорились. Один из них, маленький и пухленький, хотел забрать шину себе. Другой – постарше, со светлыми глазами и оттопыренными ушами, хотел ее разрезать. Оттопыренные уши победили, глаза проигравшего наполнились слезами.
Не отрывая глаз от белеющих вдали Пиренеев, Анри поглощал вяленый окорок, который завернула для него Бернадетта. Как и все остальные, кухарка обожала Анри. Он смешил ее и обладал хорошим аппетитом – два важнейших качества в ее глазах. Каждый вечер Бернадетта и Колетт с нетерпением ожидали, что я наконец объявлю о нашей помолвке. Тщетно.
– Палома! – хором причитали они, слушая мой рассказ об очередном предложении руки и сердца раз от разу все затейливей. – Однажды он найдет кого-нибудь еще, и ты останешься с носом!
Анри проглотил кусок баскского пирога. С пальцами, перепачканными маслом, он продолжал разглагольствовать:
– Проблема эспадрильи, Палома, в том, что она промокает. Джутовая подошва слишком слабая. Ей бы немного… немного…
Мальчик с оттопыренными ушами делал кораблики из кусочков шины. А потом решил, что это коньки, и привязал их шнурками к ногам. Второй раз за день Анри подскочил. С полным ртом вишневого варенья он заорал:
– Эй, пацан!
Он подошел к мальчику и уселся рядом с ним прямо в пыль, не жалея своих светлых брюк. А потом повернулся ко мне.
– Придумал!
Так Анри изобрел резиновую подошву.
Ему понадобится несколько лет, но с помощью инженера он разработает форму и станок для производства. Веревочную подошву обтянет вулканизированная резина. И на свет появятся новые, более прочные эспадрильи.
Это изобретение стало первым из многих. У Анри хватало и чутья, и воображения. В последующие годы он зарегистрировал более шестидесяти патентов в таких разных областях, как шерстяные носки, яды для насекомых, ликеры или мыло. В деревушке Эспелет родился предприниматель.
37
В тот вечер я задержалась допоздна, выполняя заказ. Дюжина пар для группы баскских танцев, которая готовилась к выступлению. Я убедила хозяина отдать им обувь бесплатно в обмен на рекламу. Специально для них я разработала модель в цветах нашего флага и раздобыла длинные красные, зеленые и белые ленты. Все работницы уже разошлись. В мастерской стояла тишина.
Наморщив лоб, сосредоточившись на шитье, я не услышала, как наверх поднялся Санчо. Когда я подняла голову, он стоял передо мной – огромный живот, лоснящийся лоб, на губах злая ухмылка.
– Ну что, чучело? Говорят, ты любишь французов?
Язык у него заплетался, от него несло алкоголем. Я едва удержалась от гримасы отвращения.
Он осмотрел меня с ног до головы, как мясник осматривает кусок мяса. Мне было двадцать – тонкие тростинки вместо ног, узкие бедра, отсутствующая грудь.
– Не могу понять, что же тут так прельстило Анри?
Он приблизил ко мне свое лицо. Я почувствовала, что дело принимает нехороший оборот. Остался ли в мастерской хоть кто-нибудь? Услышат ли меня, если я закричу?
– Палома… Так тебя называет твоя подружка, да? Я был бы не прочь попробовать и ее, она, кажись, не из пугливых…
Глухой, знакомый гнев.
– Даже не думай, она слишком хороша для тебя.
Я выдержала его взгляд, стиснув зубы. В его глазах блеснула темная искра. Не успела я подняться, как он навалился на меня. Грязные ногти. Мерзкое дыхание. От него несло вином и луком. Я закричала, он закрыл мне рот своей огромной рукой. Разорвал мою рубашку.
– Думаешь, я не разгадал твоей игры? Ты такая же шлюха, как и все остальные…
Дон Кихот запрыгнул на стол, испугав Санчо. Я, воспользовавшись моментом, укусила его. Так сильно, как только могла. Он закричал от боли, а потом влепил мне такую оплеуху, что я упала, оглушенная.
– Ах ты, грязная сучка!
Он схватил меня за руку, повалил на стол и свободной рукой расстегнул ремень. Не в силах пошевелиться, я закричала изо всех сил.
Вдруг дверь распахнулась, послышался грохот опрокинутого стула, мелькнула тень. Анри. Он ринулся на Санчо. Удар слева. Прямо в челюсть. Санчо свалился на стол. Мои рисунки, карандаши, эспадрильи, ленты – все разлетелось в разные стороны.
Бригадир встал. Вытер кровь с губ. И злобно ухмыльнулся.
– Вот это ты зря.
Он взревел, как разъяренный медведь, схватил Анри за ворот. Мой друг был высоким, но далеко не таким крепким. Сбитый с ног, он пытался прикрыть лицо от града ударов. Санчо, возбужденный видом крови, наседал все сильнее. Перепугавшись, я схватила со стола лампу и обрушила ее на голову бригадира. Раздался хруст. Лампа разбилась вдребезги. Санчо удивленно поднял голову и рухнул на пол.
Наступила тишина.
Его огромная темная туша была залита кровью.
38
Санчо не умер. Но осколок стекла выколол ему глаз. Проведя неделю в больнице, он вернулся в мастерскую. Изуродованный.
Нас с Анри вызвали в полицию. Однако наши версии расходились. Анри утверждал, что это он ударил Санчо лампой, чтобы защитить меня. Я опровергала его версию. И подливала масла в огонь, заявив, что, если мне еще раз подвернется случай, я его не упущу. Санчо заслуживает смерти.
Мои показания вызвали настоящий скандал. Из симпатии ко мне и за немалые деньги Герреро удалось замять дело и убедить Санчо отозвать свою жалобу. Единственным условием было наше увольнение. Меня выставили в тот же день, не позволив даже забрать мои рисунки. Я попросила Колетт добыть мою папку. Безрезультатно. Пять лет набросков и разработок пропали.
Я влетела в мастерскую как фурия. Прыгая через ступеньки, помчалась вверх по лестнице. Трое рабочих узнали меня и ринулись следом. Мой стол был пуст. Мой стул, мои карандаши – все исчезло. Я ворвалась в кабинет к Герреро. Никого. Рабочие схватили меня. В следующее мгновение они выкинули меня из мастерской, пригрозив вызвать жандармов, если я снова появлюсь на пороге. Я бросилась к воротам, но они закрыли их прямо передо мной. Мои крики наполнили улицу. Я разразилась бранью. Меня вышвырнули как драную кошку! Размазывая грязь по лицу, я извергала свою ярость на тротуар.
– Вы мне не нужны! – кричала я. – У меня все получится и без вас! Даже вопреки вам!
По моему лицу текли слезы. Я плюнула под ноги рабочим, стоявшим за воротами.
– Скоты! Забирайте мои идеи! У меня будут новые!
В окнах мастерской показались лица. Ласточки. Кармен. Рядом с ней улыбался Санчо.
Не прошло и месяца, как Герреро скончался. Его сын попросил Санчо взять управление мастерской в свои руки. Одноглазый ликовал.
Следующие несколько недель я провела, оплакивая свою судьбу. Тоскливо слонялась между гостиной и садом, хныкала в объятиях Люпена, на плече Колетт, на коленях мадемуазель Терезы. Все пытались меня утешить. Я найду работу в другом месте. Я вернусь к рисованию. Жизнь продолжается. Но меня угнетало чувство несправедливости. Ни игры Дон Кихота, ни фривольные песенки Гедеона не могли развеять мое уныние.
Мадемуазель Вера слушала меня молча. После неудачной попытки написать мемуары она занялась живописью. В большой соломенной шляпе и шелковом кафтане, удачно подчеркивающем ее светлые глаза, она устраивалась в парке с мольбертом, всегда на одном и том же месте. Она рисовала горы, реку, деревья, деревушки. Выписывала оттенки зеленого, спускающиеся с вершин в нашу долину. Коров, дороги, колокольни. И надо сказать, Лиз, у нее недурно получалось. Иногда я садилась рядом с ней, чтобы скоротать время. Шорох кисти по холсту и урчание Дон Кихота успокаивали меня.
Однажды, глядя, как она в сотый раз рисует заснеженные Пиренеи, я набралась храбрости и спросила:
– Почему вы не вернулись в Париж?
Тишина. Шум ветра в ветвях деревьев. Щебет птиц. Кисть, наносящая мазки цветной гуашью.
– Колетт нездоровилось, – ответила мадемуазель Вера, не отрывая глаз от холста.
Эту историю я знала. Но что-то в ней не давало мне покоя. Как могла самая желанная женщина Парижа решиться на добровольное изгнание в баскской глуши? Несмотря на все время, проведенное с ней, я так и не смогла себе это объяснить.
Я обдумывала, как лучше сформулировать свой вопрос. Я достаточно хорошо знала маркизу, чтобы не раздражать ее.