Я поспешила вернуться в сад. Там удрученный Чарли Чаплин пытался отдышаться под всеобщие аплодисменты. А д'Арампе уже предлагал новую игру.
– Колетт! Ты не представляешь, что я сейчас видела! – крикнула я, запыхавшись.
Колетт меня не слышала. Она ловила каждое слово Эмильены – хитрой, коварной змеи.
– Ты хочешь сказать, что маркиза де ла Винь тоже здесь? – удивлялась Эмильена.
Колетт кивнула.
– Ничего себе! Поверить не могу! Но как же ты… то есть…
Удивленный взгляд Колетт.
Я почувствовала опасную перемену ветра. Сдвинутые брови Колетт, сигаретный дым, медленно выплывающий изо рта брюнетки. Рот хищницы.
– Тебе никто не сказал, да?
Я понимала, что ее надо остановить. Заткнуть ей рот. Схватить Колетт за руку и бежать. К мадемуазелям, к мастерской, ко всему тому, что еще было нашим миром. Который вот-вот собирался рухнуть.
– Ну что ж…
И тогда всего несколькими фразами Эмильена уничтожила все. Конечно, Эдуард де Монтегю отверг Колетт. Но знает ли она почему? И, главное, из-за кого?
Она пересказывала эту историю медленно, смакуя каждое слово. Раздирая бледную грудь Колетт своими длинными пальцами, вонзаясь в нее когтями, чтобы вырвать сердце.
В то время весь Париж говорил только о ней. Восхитительная Колетт, волшебная, потрясающая Колетт! Новая звезда полусвета, которая вот-вот затмит всех остальных… и одну из них в особенности. И теперь она собирается стать герцогиней! Выйти замуж за самого красивого аристократа Парижа. Нет, это уж слишком для одной женщины! Все ей завидовали. Конечно, кроме нее, Эмильены.
– Подруги всегда желают счастья друг дружке! Но не у всех есть понятие о дружбе, правда, Коко?
Поползли слухи, что Колетт заболела. Говорили, что у нее оспа. Это даже стало ее прозвищем. Маленькая Коспа, вот как ее называли!
Побледневшая Колетт ничего не понимала. У нее? Оспа? Что за бред!
А Эмильена продолжала.
Кто-то предупредил герцога. Кто-то, кто в прошлом сам оказывал ему услуги. Да, кто-то отговорил герцога жениться на Колетт.
– И отгадай-ка имя этого «кого-то»?
От Колетт осталась лишь тень. Эмильена ликовала.
– Знаешь же, как говорят? – сделала она свой последний, решающий выпад. – «Держи друзей близко к себе, а врагов еще ближе».
47
После ее рассказа не было слез. Не было криков. Только молчание.
А потом стало еще хуже.
Колетт не вернулась в дом мадемуазелей. Не вернулась в мастерскую.
Колетт не попросила меня о помощи.
Колетт со мной даже не попрощалась.
Колетт просто исчезла.
48
Что касается Анри, то он перебрался в Нью-Йорк. Отправился покорять новые горизонты в городе, достойном его амбиций. Подальше от мастерской. И прежде всего от меня.
Перед отъездом он все уладил. Я получила от него официальное письмо с учтивыми извинениями за то, что его отъезд может создать нам сложности. Но он верит, что мы с Колетт способны достичь больших успехов. Мы талантливы, и нам ничего не страшно, пока мы вместе. Он желает нам удачи. Адреса Анри не оставил.
По странному стечению обстоятельств, как это иногда бывает в жизни, Колетт тоже отправилась на Запад. Чарли Чаплин вернулся в Голливуд не один – с ним приехала красивая блондинка с ослепительной улыбкой, полная решимости жить той жизнью, которую у нее украли.
Я осталась одна. И винить мне было некого.
И тут, словно всего этого было недостаточно, Франция вступила в войну. Чарльстон остался лишь далеким воспоминанием, которое очень скоро было разрушено бомбами.
49
27 июня 1940 года в Байонну вошли передовые моторизованные подразделения немецкой армии. В течение нескольких дней они были развернуты по всему побережью. Две трети Страны Басков оказались оккупированы. Только наша маленькая провинция Суль оставалась свободной.
Пришла война. Мрачная. Безрадостная. Дикая.
Достать джут и хлопок стало невозможно. С помощью местных крестьян я раздобыла немного старой парусины. Жанетта помогала мне собирать на болотах тростник, а один знакомый доставлял мне из Алжира траву эспарто, из которой можно плести веревки. Некоторое время я еще продолжала работать, но в конце концов швейные машинки остановились. Мастерские закрылись. Я не тешила себя иллюзиями – скоро моя мастерская станет лишь воспоминанием. О моде не могло быть и речи. Молеонские дамы в белых халатах с красным крестом на груди ухаживали за ранеными. Магазины одежды закрылись. Прощайте, шляпки с перьями, блестки, чарльстон, шампанское, платья с открытыми плечами.
Прощай, улыбка Колетт.
Я не чувствовала злости или гнева. Я превратилась в безмолвную тень. Зажатую в тисках неотступной душевной боли. Колетт, Анри. Все меня бросили. Это было расплатой за то, что я уговорила Альму уехать из деревни. За то, что обрекла ее на гибель. За то, что оставила Абуэлу умирать в одиночестве.
В доме мадемуазелей больше не было ужинов, нарядов, взрывов смеха. Мадемуазель Вера оставалась в своем доме в Биаррице. Гедеон больше не пел. Мадемуазель Тереза предпочла смириться с отъездом Колетт. Должно пройти время. Маркиза не пожелала ничего объяснять. Да у нее и не было такой возможности.
Только Люпен, казалось, сохранял спокойствие.
– Так пишется жизнь, Палома. И пути, по которым она идет, иногда бывают извилистыми.
Для него все имело смысл. Я не была в этом уверена. Что полезного можно извлечь из подобной катастрофы?
И как будто всего этого было мало, в последние несколько дней мой старый кот ничего не ел, не давал себя гладить, не интересовался лентами. Дон Кихот складывал лапы, клал на них голову и смотрел на меня самыми грустными в мире глазами. Когда я подходила, он лишь тихонько мурлыкал. Я чувствовала, что это конец. Мой маленький друг с оторванным ухом и шелковистой шерстью, который был рядом все эти годы. Мысль о его потере разрывала мне сердце. Я пыталась себя подготовить, но все равно разрыдалась, найдя его однажды утром в дальнем углу мастерской среди плетенок. Я прижала к себе его маленькое тельце, а потом Люпен забрал его и похоронил под деревом в саду. Мой котик, мой пушистый комочек шерсти. Почему мы теряем всех, кого любим? Я вспоминала, как по ночам он сворачивался клубочком, тычась мордочкой в мою шею. Но, по крайней мере, он ушел с миром. Ему тоже хорошо жилось в доме мадемуазелей.
А потом поползли слухи. О лагере в Гюрсе, всего в двадцати километрах от нас. Лагерь для чего? Сначала в нем разместили испанских республиканцев. Затем женщин – в основном немок. Потом в нем оказались политические противники. Гомосексуалы. Евреи. Проститутки.
В самом сердце нашего прекрасного края, у подножия Пиренеев, среди полей и овец, в этих бараках вскоре насчитывалось уже более восемнадцати тысячи заключенных. Здесь, совсем рядом. Безумие какое-то!
Очень скоро участились облавы на евреев. В Байонне целые семьи преследовались и подвергались гонениям. Шестьдесят человек, включая главного раввина Эрнста Гинзбургера, с которым мадемуазель Вера познакомилась у д'Арампе, были отправлены в лагеря. Вернулись только двое.
Это принимало немыслимые масштабы. Не замечать происходящее было невозможно. Весь этот ужас творился у нас на глазах! Человечество в его самом гнусном проявлении. В двух шагах от нас война обрела лицо. Лицо женщин и детей за колючей проволокой. Представь себе, Лиз, площадь в сто пятьдесят футбольных полей, покрытую временными бараками, заполненную голодными, больными людьми на пути к своей смерти…
Лагерь Гюрс был самым крупным на юге Франции. Беарн стал местом беспредельного ужаса. За четыре года через этот перевалочный пункт прошло более шестидесяти тысяч пленников. Четыре тысячи были отправлены в лагеря смерти. Я не люблю вести подсчеты, Лиз, но эти цифры я не забуду. Я помню их даже сегодня, когда лес почти полностью покрыл всю территорию бывшего лагеря. Моя рука до сих пор дрожит, когда я пишу об этом.
Мне было стыдно, Лиз. Так стыдно. До сих пор. Разве могли мы представить такую беду так близко от нас?
Этот лагерь заполнял все наши мысли. Все наши разговоры.
Так, потихоньку, используя те средства, которые у нас были, мы с мадемуазелями влились в Сопротивление. Маркиза устраивала приемы в своей вилле в Биаррице и приглашала туда немцев. Мы с учительницей передавали сведения, которые ей удавалось добыть. Оповещали сеть.
Вооружение, передвижение войск, строительство укреплений Атлантического вала, планируемые облавы – от нашего внимания ничего не ускользало. Мадемуазель Вера не знала себе равных в деле развязывания языков нацистам. В случае разоблачения нам всем грозили пытки и отправка в лагерь. Но ничто не могло нас остановить. И впервые две сестры работали рука об руку, единые как никогда прежде.
Вскоре дом с синими ставнями стал тайным пристанищем нелегалов. Молеон, который раньше принимал ласточек, теперь переправлял беженцев в Испанию. Никогда еще в гостиной мадемуазелей не бывало так много мужчин. Бойцы Сопротивления со всей Франции, евреи, цыгане, коммунисты, уклонисты от «обязательной трудовой службы» – все собирались за одним столом перед долгой дорогой через горы. Бернадетта их кормила, маркиза развлекала, а бдительный взгляд Марселя успокаивал их тревогу.
Мадемуазель Вера считала делом чести сделать эти вечеринки незабываемыми. Она наводила красоту, открывала последние бутылки шампанского, добывала шоколад. Вместе мы, как могли, старались привнести хоть немного света в эти темные времена. Чем хуже приходили новости, тем легкомысленнее были наши платья, головокружительнее наши декольте, пышнее наши страусовые перья и ярче наши драгоценности. Сопротивление – это в том числе подводить тушью глаза, когда все вокруг вызывает слезы.
– Я больше не смогу думать о войне, не думая о вас, – сказал мне однажды вечером летчик союзников, самолет которого был сбит в нескольких километрах от Пиренеев.
Вокруг нас клубился дым сигарет, играл на пианино Люпен, слышался смех Веры, звон бокалов.