– Кто бы мог подумать, что такие храбрые и красивые женщины скрываются здесь, среди гор? То, что вы делаете, достойно восхищения. История не сохранит ваших имен, но я их буду помнить.
Его перебитая бровь добавляла ему шарма. Между нами пробежала искра. Война, Лиз, все делает более ярким. Трагедии, боль, страхи. И любовь тоже. Мы могли умереть в любую секунду. Иногда мне снился грохот немецких сапог по дому, и я просыпалась в поту от ужаса. Участников Сопротивления хватали пачками. Но это не ослабило моей решимости. Я стала специалистом-фальсификатором. Раздобыла инструменты, бланки, печати и штамповала полные комплекты документов. Свидетельства о рождении, справки с работы, полицейские пропуска, а также карточки на еду, ткань и табак, которые Тереза использовала по максимуму. Я придумывала имена преследуемым евреям и использовала все свои умения ради их спасения. Я так и не избавилась от этого чемоданчика. Как, впрочем, и от тех страшных душевных травм, которые нанесла нам эта война.
Красавец-летчик приземлился в моей постели. Как и другие. Назло немцам. Я была рада каждому мгновению, вырванному у войны, каждой короткой яркой вспышке. Но сердце больше не вмешивалось. Я усвоила урок. И, не смея признаться в этом самой себе, чаще думала об Анри, чем о Паскуале.
И вот однажды пришло долгожданное письмо.
Она долго не писала. Но она не забыла меня. У Колетт все было хорошо. Ее роман с Чарли Чаплином был восхитителен. Она жила на вилле на холмах Лос-Анджелеса, пробовала свои силы в кино, учила английский, открывала для себя Калифорнию. Делила своего возлюбленного с кинематографом. Шарло закончил свой первый звуковой фильм, несмотря на давление со стороны немецкого правительства, которое требовало запретить его. «Великий диктатор» станет его самым большим успехом. Переодевшись в нациста, клоун с усиками помог мобилизовать американское общественное мнение в пользу европейских демократий.
Даже на другом континенте сердце Колетт продолжало биться в унисон с нашими. В разных концах света мы боролись с одним и тем же врагом, кто как мог. От этой мысли мне стало легче. Хотелось надеяться, что однажды война кончится и Колетт вернется.
Август 1944 года. После Прованса был освобожден Юго-Запад. Последний немецкий гарнизон покинул Тардец. Лагерь в Гюрсе закрыли.
Франция пребывала в плачевном состоянии. Война опустошила нас. Мой портфель заказов был пуст, как и шкафы в мастерской. Все нужно было строить заново. С чего начать? Закупать сырье? Восстанавливать контакты с клиентами? Может быть, снова объехать шахтерские поселки? Без Анри и Колетт все эти задачи казались мне непосильными. Но был ли у меня выбор? В конце концов я засучила рукава.
Тем временем в Аргентине, более чем в одиннадцати тысячах километров от нас, некая танцовщица танго была в шаге от того, чтобы стать звездой национального масштаба. Она то и дело попадала на обложки модных журналов, одетая в яркие платья и прелестные эспадрильи, которые вскоре станут моей визитной карточкой.
Однажды вечером, когда я сидела в мастерской и рисовала под пластинку с джазом, раздался телефонный звонок. Я вздрогнула от неожиданности. Мужской голос на другом конце провода звучал слишком резко из-за большого расстояния. Он поздоровался со мной по-испански со странным акцентом, который был мне незнаком.
– У аппарата сеньор Гонсалес. Я хозяин универмага в районе Реколета.
– Реколета?
– В Буэнос-Айресе, сеньора!
Он хотел заказать эспадрильи с перьями, блестками и лентами. Когда я смогу их доставить?
50
Аргентинский заказ пришелся как нельзя кстати. Время классических эспадрилий прошло. Выбросы газа в северных шахтах привели к немалым жертвам среди шахтеров. Шахты были затоплены, чтобы избежать пожаров. Сандалии с подошвами из джута промокали, поэтому было решено, что шахтеры должны носить специальную защитную обувь. В течение нескольких месяцев рухнуло более половины рынка эспадрилий. Империя Герреро оказалась в глубоком кризисе.
К счастью, у меня были другие планы. Раз шахтеры больше не были моими главными клиентами, значит, ими как можно скорее должны стать женщины.
После семи лет войны и лишений француженки вновь заинтересовались модой. Магазин одежды на главной улице возобновил работу. А тем временем в Париже один вдохновенный кутюрье основал собственный дом моды и представил первую коллекцию. Его модели ознаменовали возврат к элегантности и легкости. Рюши и оборки, тонкая талия, объемный бюст и, главное, пышные юбки ниже колена, которые прекрасно сочетались с разноцветными эспадрильями.
Кристиан Диор только что изобрел нью-лук. Гимн соблазнительности и женственности.
Наконец-то настал наш час.
Склад был заполнен хлопком и джутом. Опираясь на помощь Жанетты, поддержку Люпена и энтузиазм мадемуазелей, я создала новую коллекцию. Сеньор Гонсалес хотел чего-то нового? Эксцентричного? Невиданного? Он это получит! Не прошло и месяца, как я отправила ему полдюжины современных, ярких и смелых моделей. У каждой из них было свое имя. «Вера». «Колетт». «Альма». Аргентинец пожелал получить их все. Сотнями. И чтобы они были у него уже вчера. Нельзя было терять ни минуты!
Три месяца спустя южноамериканские заказы вернули мой денежный поток в нормальное русло. В моей голове роились идеи. Мастерская Ласточек была готова к новому полету.
Не считая одного нюанса.
Мне не хватало швей. Вдвоем с Жанеттой мы не могли справиться со всеми заказами. Моя танцовщица танго была любимицей публики. Аргентина требовала все больше новинок. Но в Молеоне не осталось ласточек. Виной тому была гражданская война в Испании, взрывы рудничного газа на шахтах и кризис.
Нужно было нанимать работниц. Но не кого попало. Эспадрильи когда-то спасли меня. Мадемуазели протянули мне руку. Теперь речь шла не только о пошиве эспадрилий. У Мастерской Ласточек появилось предназначение. Пришла моя очередь помогать.
51
Жанетта стала моей правой рукой.
Ей скоро должно было исполниться тридцать, но для меня она была все той же веселой и внимательной девочкой. Теперь, будучи замужней женщиной с четырьмя детьми, она нуждалась в заработке, чтобы помочь своей семье.
– Я только что получила заказ на пятьсот пар на танкетке, – сообщила я ей однажды утром. – Не представляю, как мы справимся, если не будем шить день и ночь.
Мы разговаривали, не отрываясь от работы. По мастерской эхом разносилась свинговая мелодия. К запаху джута примешивался тонкий аромат духов Жанетты. Жасмин и флердоранж. Более сладкий, чем у Колетт. Воспоминания о подруге всплывали в моей голове по любому поводу.
– Я нашла кое-кого, – сказала Жанетта.
Я подняла голову.
– И она готова начать прямо сегодня.
Иголка ныряла и выныривала из ткани. Пудрово-розовой ткани, которую мы пришивали к золотистой союзке. Накануне я читала интервью с балериной из Парижской оперы. Там было фото маленьких танцовщиц в розовых купальниках. Меня тронул их нежный образ.
– Она умеет шить?
Я могла обучить ее, но в тот момент мы были завалены работой.
– Да, и очень хорошо. Она работала у Герреро.
Я вновь подняла голову, удивленная. О ком мы говорим? У Герреро оставалось всего около двадцати швей.
– Я ее знаю?
– Думаю, да, – ответила Жанетта, смутившись. И тут же продолжила, не дав мне ничего сказать: – Ей нужна помощь, Роза. Ее отец с ней очень жесток. Мать тоже не особо ласковая. Я бы хотела, чтобы ты с ней встретилась.
У Жанетты был очень загадочный вид.
Через час она привела невысокую пухленькую брюнетку лет двадцати. Тонкий нос, длинные темные волосы, широкие бедра и испуганный взгляд.
– Роза, это Анжель.
Анжель? Я озадаченно сдвинула брови. Имя. Фигура. Темные волосы. Во всем, кроме болезненной застенчивости, эта девочка была копией своей матери.
Я радушно ее поприветствовала. Наша встреча меня взволновала, но я постеснялась это показать. Эта малышка, сама того не зная, вместе с нами перешла через горы.
Когда она сняла пальто, сходство с бывшей ласточкой стало еще сильнее. Живот ее был немного округлен. На секунду мне показалось, что я вижу Кармен.
История повторялась. Все как всегда. Но я решила сделать что-то, чтобы для Анжель ее ход изменился.
52
За несколько недель Анжель вполне освоилась. Она жила у Жанетты и помогала ей присматривать за детьми. Работала быстро, говорила мало. Но постепенно наша веселая, дружеская атмосфера в мастерской взяла верх над ее застенчивостью.
– Конечно, здесь совсем не так, как у Герреро! – сказала она однажды, когда мы затеяли танцы, чтобы снять усталость после целого дня шитья.
Впервые она произнесла более трех слов подряд. Я не удержалась.
– Как поживает твоя мама? – тепло поинтересовалась я.
Анжель тут же замкнулась. Тема оказалась болезненной.
Швейные машины опять загудели. Стемнело. Лишь когда мы оказались одни, она снова заговорила:
– Отец пьет и отыгрывается на матери, но она сильная. Дает ему отпор. Хотя ей при этом и достается.
Она замолчала. Я вспомнила лицо Кармен в день ее свадьбы. Ухмылку Санчо. Его руку на ее плече. Приданое, подготовленное ласточками. Жестокая судьба.
Поколебавшись, Анжель продолжила:
– Это она мне посоветовала прийти сюда. Когда я узнала, что…
Она подняла на меня свои большие испуганные глаза. И снова их опустила.
– Когда я узнала, что жду ребенка.
Она не была замужем. Санчо не принял бы ее ребенка. Он ведь и ее не принял. Ее сестер – да, они явно были на него похожи. А она…
Я села рядом. В мастерской было тихо. Из граммофона звучал чарующий голос Билли Холидей. Люпен принес мне пластинку тем утром вместе с букетом пионов. Виски великана начали седеть, но он ничуть не утратил своего великолепия.
– Анжель, – сказала я, взяв ее за руку, – здесь ты дома.
Она застенчиво улыбнулась, по ее щеке скатилась слеза, и жужжание швейных машин возобновилось.