– Поздравляю с дефиле, – сказал он.
Я пожала плечами.
– Это я тебя поздравляю, – еле слышно пробормотала я. – Ваша марка «Патогас» известна во всем мире! – прогнусавила я голосом генерала де Голля.
Он расхохотался.
– Потребовался целый генерал, чтобы привлечь твое внимание!
Привлечь мое внимание?
– Знала бы ты, чего мне стоило уговорить журналиста написать обо мне в La République! Я позеленел от зависти, когда узнал, что тебе то же самое ничего не стоило!
Он усмехнулся.
Я подумала о трех Этче, которые так и маршировали по Европе, обутые в «Патогас». Страсбург, Марсель, Монако, Кап Даг, Сан-Ремо, Лондон, Гибралтар. Не понимаю, как у них до сих пор не отвалились все пальцы на ногах. Так все это было ради меня?
Я поставила бутылку на стол. Снаружи послышался детский лепет.
– Это внучка Колетт, – сказала я, чтобы сменить тему.
Лицо его просветлело. Он встал.
Ты играла с собакой. Огромный белый пес смотрел на нас покорным взглядом, пока ты дергала его за уши.
– И правда, похожа на нее.
Мне показалось, что глаза его заблестели.
– Ну а ты? – спросил он, глядя куда-то за горизонт.
Что он хотел знать? Вернулся ли Паскуаль? Пережила ли я его уход?
– Я по-прежнему работаю в мастерской, – ответила я. – Мы все восстановили после пожара. Даже фреску Веры отреставрировали! Видел бы ты! – увлеченно продолжила я, но тут же взяла себя в руки.
Он кивнул. Пиренеи вдали не упускали ни слова из нашего разговора. Как мудрые, внимательные и терпеливые женщины.
– Может, съездим на море? – предложил он через некоторое время.
Я устроила тебя на заднем сиденье и села за руль. Он занял свое обычное место рядом со мной и закурил трубку. Как ни в чем не бывало.
В тот летний день заснеженные вершины резко выделялись на фоне зеленых долин, по которым то тут, то там были разбросаны пятна желтых лилий и красных колокольчиков.
Анри рассказал мне о годах, проведенных в Америке, о суматохе Нью-Йорка и очаровании Хэмптонса, о своем возвращении во Францию, о каучуке, о своих планах.
Через два часа мы были в Гетари. Я остановила машину прямо у океана. Вид был великолепный. Все оттенки синего простирались от бухты внизу до горизонта. Ты спала на заднем сиденье.
– Когда я был маленьким, тут еще водились киты, – сказал Анри, выпустив облако дыма.
– Ничто не вечно, похоже.
В узкую гавань заходила лодка с рыбаками.
Анри повернулся ко мне. Взял меня за руку. Я обратила внимание, что на его безымянном пальце нет кольца. А ведь возможностей, наверное, хватало. Возраст был ему очень к лицу.
– Я всегда помнил о тебе, Палома.
Он заглянул в мои глаза. Я стиснула зубы.
– Почему ты не вернулся? – не выдержала я. – После Соединенных Штатов, после войны, ты же знал, где я!
– Ты никогда не просила меня вернуться!
Я пожала плечами. Высвободила руку. Эти детские препирательства раздражали меня. Он что, до сих пор обижается на то, что застал меня с другим? Прошло больше двадцати лет!
– Я все поставил на тебя, Палома, – внезапно сказал он, его глаза заблестели.
И глухим голосом, глядя на меня так, будто ничего вокруг не существовало, он добавил:
– И даже если иногда это причиняло боль, я ни о чем не жалею.
Он не жалеет? А я? Он хоть раз задумался о том, нужен ли он мне? И это все, что он мог мне сказать?
– Ты была моим лучшим чарльстоном. Самым удачным броском костей.
Боже, как меня бесил этот человек! Однако остановить его было невозможно.
– Но для тебя, Палома, нет ничего ценнее твоей свободы. Я сделал все, что мог, чтобы уважать ее.
Внутри меня бушевал ураган. Мне хотелось влепить ему пощечину. И сжать его в объятиях. Заорать, что без него свобода не имеет никакого вкуса. Надавать ему тумаков за все упущенное время. Боже, как я по нему соскучилась!
Я приблизила к нему свое лицо. Медленно, не отрывая от него взгляда. Наши губы соприкоснулись, но он не шелохнулся.
– Настоящая свобода, Анри, заключается в том, чтобы разделить ее с тобой.
Солнце на наших лицах. Крики чаек. Голубой запах океана.
– Не смей больше уходить, Анри! А если уйдешь, обещай, что вернешься раньше, чем через двадцать лет.
Он улыбнулся.
– Обещаю.
И он впервые поцеловал меня – бережно и очень нежно.
70
Роми регулярно писала нам. Спрашивала о тебе. Просила прислать фотографии. Благодарила тебя за рисунки.
А потом эйфория первых недель сменилась тишиной. Письма от твоей матери приходили все реже. Становились мрачнее. Звездный агент бросил ее. Она продолжала петь, но только в барах. Иногда проводила в постели по несколько дней, охваченная ужасной тоской. По ее словам, тело не подчинялось ей. Она не знала, кто она, куда идет и имеет ли это какой-то смысл. В такие моменты ее утешало только то, что маленькой Элизабет не приходится страдать из-за своей матери.
Ее слова разбивали мне сердце. Колетт отказывалась говорить об этом. Она снова и снова прокручивала в голове воспоминания об их отъезде из Америки, о первых годах в Молеоне. Что она сделала не так? Терзаемая гневом и чувством вины, она проклинала Чаплина за то, что он не помог дочери, что не дал Роми того, что не смогла дать она сама. Актер, осевший с молодой женой в Швейцарии, писал мемуары в окружении своих многочисленных детей.
Мы умоляли твою мать вернуться. Воссоединиться со своей семьей. Она могла бы петь каждый день. Ее дочь ее не забыла. Но Роми оставалась глуха к нашим просьбам.
Однажды, когда от нее долго не было вестей, Марсель отвез Колетт в Париж. Когда они подъехали к дому Роми, было уже поздно. На заднем сиденье спала маленькая девочка. Увидев тебя, твоя мама снова начнет улыбаться и, возможно, даже вернется с ними в Страну Басков. Выйдя из машины, они услышали музыку, доносившуюся из окон. Смех. На балконе целовалась парочка. Колетт узнала Роми. Она выглядела счастливой.
Колетт остановилась в нерешительности. Она никогда ни в чем не сомневалась, кроме тех случаев, когда речь шла о ее дочери. С ней она не могла подобрать нужные слова, ее проявления любви всегда были не к месту. В конце концов они поднялись. Ты все еще спала на руках у Марселя.
Увидев их, Роми растерялась. Зачем они приехали? Среди гостей есть важные люди, что они подумают? И что она будет делать с ребенком в Париже? Они что, хотят все испортить?
Она поцеловала тебя в лоб. И попросила оставить ее в покое.
Расстроенные, уставшие, Марсель и Колетт отправились домой. Может, надо просто дать ей больше времени?
Накануне твоего четвертого дня рождения твоя мать вернулась. Она вышла из машины, одетая в просторную шубу с эффектным воротником, ее огненная шевелюра была уложена в элегантный пучок. С ней приехал мужчина лет на пятнадцать старше ее, Жан-Ив Клермон. Высокий, широкоплечий, он излучал спокойствие, которое разительно отличалось от восторженности твоей матери. Она бросилась обнимать тебя. Поначалу настороженная, ты все же позволила себя поцеловать, покоренная горой игрушек, которую они привезли.
Оживленная, сияющая Роми сообщила нам о своей помолвке. Жан-Ив сделал ей предложение в Риме. Она продолжает заниматься пением, Жан-Ив говорит, что у нее талант, и на этот раз точно все получится! Да, колесо фортуны повернулось! Накануне ей позвонили и пригласили выступить на концерте в кабаре – ничего общего с теми барами, где она раньше пела, нет, это известное парижское кабаре! Сама Далида начинала там! Ее жизнь скоро изменится!
Сидя у меня на коленях, ты играла с моими бусами.
Роми болтала без умолку, охваченная эйфорией и энтузиазмом. Они переехали в большую квартиру с видом на Эйфелеву башню! Нашли няню, школу и булочную, где она будет покупать тебе на полдник шоколадные круассаны!
Потом она повернулась к тебе с ослепительной улыбкой.
– Ты ведь поедешь с мамой, правда, Лиз?
Я сжала твою маленькую ручку. Ты лежала у меня на коленях, свернувшись калачиком.
Лиз? В Париж?
Такого я и представить себе не могла. Жизнь без тебя.
Внезапно мне стало трудно дышать. Мое сердце вырвали из груди. В него вбили кол. А потом покромсали перочинным ножом.
Роми успокоилась и пригубила шампанское, с нетерпением ожидая поздравлений.
Колетт улыбнулась вежливой, слегка принужденной улыбкой. Улыбнулась, стараясь не обидеть дочь. Она поцеловала жениха и невесту – в конце концов, этот мужчина казался хорошим человеком, будет кому присматривать за Роми. Мадемуазели молча кивали, не в силах найти нужные слова.
Роми радостно бросилась тебя обнимать.
– Пойдем, надо собрать твои вещи! У тебя есть чемодан?
Я боролась со слезами, наблюдая как твоя ручка ложится в руку матери. У лестницы ты повернулась ко мне.
– Ты идешь, Палома?
Я кивнула, чувствуя комок в горле. Я подойду попозже, моя радость, начинай без меня.
Без меня.
Я задыхалась. Моя малышка, мое солнышко, как же я буду жить без тебя?
На следующее утро Люпен усадил тебя на заднее сиденье автомобиля. Ты смеялась, забавляясь звуками, которые издавал ворчливый плюшевый мишка. Дверца захлопнулась. Я помахала тебе рукой. Послала воздушный поцелуй.
Внутри меня все клокотало. Я боролась со слезами. Держись, не плачь, говорила я себе. Тебе лучше жить с мамой. Но как же мы, что будет с нами, когда мы останемся одни, без тебя?
А потом ты поняла, что мы не едем с вами. Твои глаза наполнились слезами. Ты потянулась к нам, бросилась к окну, стала с криком колотить по стеклу. Но Роми уже махала нам рукой из открытого окна. Взревел мотор, заглушив твой плач. Но не тот протяжный стон боли, что поднималась внутри меня.
71
Через некоторое время Роми пригласила нас встретить Рождество в Париже. Можешь себе представить, Лиз, какой восторг вызвало у нас это письмо! Дом мадемуазелей наполнился нашими радостными криками, Марсель начал заполнять багажник шампанским, игрушками и подарками.